отче? – спросил Матвей. – Ты не гневайся, а скажи толком.
Митрополит опять возвысил торжественно голос:
– Господь бог милосердный отдал сына своего на смерть и муки… Злой он у тебя! – вдруг как-то даже с визгом, резко сказал он Алешке. – И не ходи, и не жалься. Не дам бога хулить! Исус учил добру и вере. А этот кому верит? – Митрополит выхватил у Алешки иконку и ткнул ею ему в лицо. – Этому впору нож в руки да воровать на Волгу. С им вон, – Иосиф показал на Степана. – Живо сговорятся…
Степан вскочил и пошел из храма.
– Ну, зря ты так, святой отец, – сказал Матвей. – Смерти, что ль, хочешь себе?
– Рука не подымется у злодея…
– У тебя язык подымается, подымется и рука. Чего разошелся-то?
– Да вот ведь… во грех ввел! – Митрополит в сердцах ударил Алешку иконкой по голове и повернулся к Богородице: – Господи, прости меня, раба грешного, прости меня, матушка-Богородица… Заступись, Пресвятая Дева, образумь разбойников!
Алешка почесал голову; он тоже сник и испугался.
– Выведете из терпения!..
Тут в храм стремительно вошел Степан… Вел с собой Семку Резаного.
– Кого тут добру учили? – запально спросил он, опять подступая к митрополиту. – Кто тут милосердный? Ты? Ну-ка глянь суда! – Сгреб митрополита за грудки и подтащил к Семке. – Открой рот, Семка. Гляди!.. Гляди, сучий сын! Где так делают?! Можеть, у тебя в палатах? Ну, милосердный козел?! – Степан крепко встряхнул Иосифа. – Всю Русь на карачки поставили с вашими молитвами, в гробину вас, в три господа бога мать!.. Мужику голос подать не моги – вы тут как тут, рясы вонючие! Молись Алешкиному Исусу! – Степан выхватил из-за пояса пистоль. – Молись! Алешка, подставь ему свово Исуса.
Алешка подпрыгал к митрополиту, прислонил перед ним иконку к стене.
– Молись, убью! – Степан поднял пистоль.
Митрополит плюнул на иконку.
– Убивай, злодей, мучитель!.. Казни, пес смердящий! Будь ты проклят!
Степана передернуло от этих слов. Он стиснул зубы… Побелел.
Матвей упал перед ним на колени.
– Батька, не стреляй! Не искусись… Он – хитрый, он нарошно хочет, чтоб народ отпугнуть от нас. Он – старик, ему и так помирать скоро… он хочет муку принять! Не убивай, Степан, не убивай! Не убивай!
– Сука продажная, – усталым, чуть охрипшим голосом сказал Степан, засовывая пистоль за пояс. – Июда. Правду тебе сказал Никон: Июда ты! Сапоги царю лижешь… Не богу ты раб, царю! – Степана опять охватило бешенство, он не знал, что делать, куда деваться с ним.
Иосиф усердно клал перед Богородицей земные поклоны, шептал молитву, на атамана не смотрел.
Степан с томлением великим оглянулся кругом… Посмотрел на митрополита, еще оглянулся… Вдруг подбежал к иконостасу, вышиб икону Божьей Матери и закричал на митрополита, как в бою:
– Не ври, собака! Не врите!.. Если б знал бога, рази б ты обидел калеку?
– Батька, не надо так… – ахнул Алешка.
– Бей, коли, руби все, – смиренно сказал Иосиф. – Дурак ты, дурак заблудший… Что ты делаешь? Не ее ты ударил! – Он показал на икону. – Свою мать ударил, пес.
Степан вырвал саблю, подбежал к иконостасу, несколько раз рубанул сплеча витые золоченые столбики, но сам, видно, ужаснулся… постоял, тяжело дыша, глянул оторопело на саблю, точно не зная, куда девать ее…
– Господи, прости его! – громко молился митрополит. – Господи, прости!.. Не ведает он, что творит. Прости, господи.
– Ух, хитрый старик! – вырвалось у Матвея.
– Батька, не надо! – Алешка заплакал, глядя на атамана. – Страшно, батька…
– Прости ему, господи, поднявшему руку, – не ведает он… – Митрополит смотрел вверх, на распятие, и крестился беспрестанно.
Степан бросил саблю в ножны, вышел из храма.
– Кто породил его, этого изверга! – горестно воскликнул митрополит, глядя вслед атаману. – Не могла она его прислать грудного в постеле!..
– Цыть! – закричал вдруг Матвей. – Ворона… Туда же – с проклятием! Поверни его на себя, проклятие свое, бесстыдник. Приспешник… Руки коротки – проклинать! На себя оглянись… Никона-то вы как?.. А, небось языки не отсохли – живы-здоровы, попрошайки.
Степан шагал мрачный через размахнувшийся вширь гулевой праздник. На всей площади Кремля стояли бочки с вином. Казаки и астраханцы вовсю гуляли. Увидев атамана, заорали со всех сторон:
– Будь здоров, батюшка наш, Степан Тимофеич!
– Дай тебе бог много лет жить и здравствовать, заступник наш!
– Слава батюшке Степану!
– Слава вольному Дону!
– С нами чару, батька?
– Гуляйте, – сказал Степан. И вошел в приказную палату.
Там на столе, застеленном дорогим ковром, лежал мертвый Иван Черноярец. Ивана убили в ночном бою.
Никого в палате не было.
Степан тяжело опустился на табурет в изголовье Ивана.
– Вот, Ваня… – сказал. И задумался, глядя в окно. Даже сюда, в каменные покои, доплескивался шумный праздник.
Долго сидел так атаман – вроде прислушивался к празднику, а ничего не слышал.
Скрипнула дверь… Вошел Семка Резаный.
– Что, Семка? – спросил Степан. – Не гуляется?
Семка промычал что-то.
– Мне тоже не гуляется, – сказал Степан. – Даже пить не могу. Город взяли, а радости… нету, не могу нисколь в душе наскрести. Вот как бывает.
И опять долго молчал. Потом спросил:
– Ты богу веришь, Семка?
Семка утвердительно кивнул головой.
– А веришь, что мы затеяли доброе дело? Вишь, поп-то шумит… бога топчем. Рази мы бога обижаем? У меня на бога злости нету. Бога топчем… Да пошто же? Как это? Как это мы бога топчем? Ты не думаешь так?
Семка покачал головой, что – нет, не думает. Но его беспокоило что-то другое – то, с чем он пришел. Он стал мычать, показывать: показывал крест, делал страшное лицо, стал даже на колени… Степан не понимал. Семка поднялся и смотрел на него беспомощно.
– Не пойму… Ну-ка ишо, – попросил Степан.
Семка показал бороду, митру на голове – и на храм, откуда он пришел, где и узнал важное, ужасное.
– Митрополит?
Семка закивал, замычал утвердительно. И все продолжал объяснять: что митрополит что-то сделает.
– Говорит? Ну… Чего митрополит-то? Чего он, козел? Лается там небось? Пускай…
Семка показал на Степана.
– Про меня? Так. Ругается? Ну и черт с им!
Семка упал на колени, занес над головой крест.
– Крестом зашибет меня?
– Ммэ… э-э… – Семка отрицательно затряс головой. И продолжал объяснять: что-то страшное сделают со Степаном – митрополит сделает.
– А-а!.. Проклянут? В церквах проклянут?
Семка закивал утвердительно. И вопросительно, с тревогой уставился на Степана.
– Понял, Семка: проклянут на Руси. Ну и… проклянут. Не беда. А Ивана тебе жалко?
Семка показал, что – жалко. Очень… Посмотрел на Ивана.
– Сижу вот, не могу поверить: неужели Ивана тоже нету со мной? Он мне брат был. Он был хороший… Жалко. – Степан помолчал. – Выведем всех бояр, Семка, тада легко нам будет, легко. Царь заартачится, – царя под зад, своего найдем. Люди хоть отдохнут. Везде на Руси казачество заведем. Так-то… Это по-божески будет. Ты жениться не хошь?
Семка удивился и показал: нет.
– А то б женили… Любую красавицу боярскую повенчаю с тобой. Приглядишь, скажи мне – свадьбу сыграем. Ступай позови Федора Сукнина.
Семка ушел.
Степан встал, начал ходить по палате. Остановился над покойником. Долго вглядывался в недвижное лицо друга. Потрогал зачем-то его лоб… Поправил на груди руку, сказал тихо, как последнее сокровенное напутствие:
– Спи спокойно, Ваня. Они за то будут кровью плакать.
Пришел Сукнин.
– Ступай к митрополиту в палаты, возьми старшего сына Прозоровского, Бориса, и приведи ко мне. Они там с матерью.
Сукнин пошел было исполнять.
– Стой, – еще сказал Степан. – Возьми и другого сына, младшего, и обоих повесь за ноги на стене.
– Другой-то совсем малой… Не надо, можеть.
– Я кому сказал! – рявкнул Степан. Но посмотрел на Федора – в глазах не злоба, а мольба и слезы стоят. И сказал негромко и непреклонно: – Надо.
Сукнин ушел.
Вошел Фрол Разин.
– Там Васька разошелся… Про тебя в кружале орет что попало.
– Что орет?
– Он-де Астрахань взял, а не ты. И Царицын он взял.
Степан горько сморщился, как от полыни; прихрамывая, скоро прошел к окну, посмотрел, вернулся… помолчал.
– Пень, – сказал он. – Здорово пьяный?
– Еле на ногах…
– Кто с им? – Степан сел в деревянное кресло.
– Все его… Хохлачи, танбовцы. Чуток Ивана Красулина не срубил. Тот хотел ему укорот навести…
Степан вскочил, стремительно пошел из палаты.
– Пойдем. Счас он у меня Могилев возьмет.
Но в палату, навстречу ему, тоже решительно и скоро вошел Ларька Тимофеев, втолкнул Степана обратно в покои… Свирепо уставился атаману в глаза.
– Еслив ты думаешь, – заговорил Ларька, раздувая ноздри, – что ты один только в ответе за нас, то мы так не думаем. Настрогал иконок?!.
Степан растерянно, не успев еще заслониться гневом, как щитом, смотрел на есаула.
– Ты что, сдурел, Ларька? – спросил он.
– Я не сдурел! Это ты сдурел!.. Иконы кинулся рубить. А митрополит их всем показывает. Зовет в церкву и показывает… Заместо праздника-то… горе вышло: испужались все, дай бог ноги – из церквы. На нас глядеть боятся…
До Степана теперь только дошло, как неожиданно и точно ударил митрополит: ведь он же сейчас нагонит на людей страху, отвернет их, многих… О, проклятый, мудрый старик! Вот это – дал так дал.
Степан сел опять в кресло. Посмотрел на Ларьку, на брата Фрола… Качнул головой.
– Что делать, ребята? Не подумал я… Что делать, говорите? – заторопил он.
– Закрыть церкву, – подсказал Фрол.
– Как закрыть? – не понял Ларька.
– Закрыть вовсе… не пускать туда никого.
– А? – вскинулся с надеждой Степан.
– Нет… видели уж, – возразил Ларька. – Так хуже.
– А как? – чуть не в один голос спросили Степан и Фрол. – Как же? – еще спросил Степан. – Разбегутся ведь, правда.
– Сам не знаю. Выдь на крыльцо, скажи: «Сгоряча, мол, я…»
– Ну, – неодобрительно сказал Степан. – Это что ж… Знамо, что сгоряча, но ведь – иконы! А там – мужичье: послушать послушают, а ночью все равно тайком утянутся. Где Матвей? Ну-ка, Фрол, найди Матвея.
– Э-э! – воскликнул Ларька. – Давай так: я мигом найду монаха какого-нибудь, научу его, он выйдет и всем скажет: «Там, мол, митрополит иконы порушенные показывает: мол, Стенька изрубил их – не верьте: митрополит сам заставил меня изрубить их, а свалить на Стеньку». А?
Братья Разины, изумленные стремительным вывертом бессовестного Ларьки, молча смотрели на него. Есаул мыслил, как в ненавистный дом крался: знал, где ступить неслышно, как пристукнуть хозяина и
