все знают: царевич давно в земле. А мы – вот они: пых, с царевичем. Кто же мы такие будем?

Степан не хотел так далеко думать.

– До Москвы ишо дойтить надо, – повторил он. – А там видно будет. Будет день – будет хлеб. Зовите казаков, какие поблизости. Объявлю. Как думаешь, Асан? – напоследок еще весело спросил он татарина.

– Как знаешь, батька, – отвечал татарский мурза. – Объявляй: наша рожа не станет худая. – Асан засмеялся.

– Матвей?.. – Степан все же хотел пронять мужика, хотел, чтоб тот склонился перед его правдой.

– Объявляй… что я могу сделать? Знаю только, что дурость. – Матвей и склонился, но – горестно и безнадежно, не в силах он ничего никому доказать тут.

Казаки – рядовые, десятники, какие случились поблизости от шатра атамана, – заполнили шатер. Никто не знал, зачем их позвали. Степана в шатре не было (он вышел, когда стали приходить казаки).

Вдруг полог, прикрывающий вход в шатер, распахнулся… Вошел Степан, а с ним… царевич Алексей Алексеич и патриарх Никон. Особенно внушительно выглядел Никон – огромный, с тяжелыми ручищами, с дремучей пегой бородой.

Царевич и патриарх поклонились казакам. Те растерянно смотрели на них. Даже и те, кто знал о маскараде, и те смотрели на «царевича» и «патриарха» с большим интересом.

– Вот, молодцы, сподобил нас бог – гостей наслал, – заговорил Степан. – Этой ночью пришли к нам царевич Алексей Алексеич и патриарх Никон. Ходили слухи, что царевич помер, – это боярская выдумка, он живой, вот он. Невмоготу ему стало у царя, ушел от суровостей отца и от боярского лиходейства. Теперь пришло время заступиться за его. Надо вывести бояр на чистую воду… А заодно и поместников, и вотчинников, и воевод, и приказных. Они никому житья не дают… даже им вон… Вон кому даже!.. – Степану не удавалось говорить легко и просто, он ни на кого не смотрел, особенно уклонялся от изумленных взглядов казаков, сердился и хотел скорей договорить, что надо. – Все. Это я хотел вам сказать. Теперь идите. Царевич и патриарх с нами будут. Теперь… Ишо хотел сказать… – Степан посмотрел на казаков, столпившихся у входа в шатер, подавил неловкость свою улыбкой, несколько насильственной, – теперь дело наше надежное, ребяты: сами знайте и всем говорите: ведем на престол наследного. Пускай теперь у всех языки отсохнут, кто поминает нас ворами да разбойниками. С богом.

Казаки, удивленные необычной вестью, стали расходиться, оглядывались на «царевича» и «патриарха». Некоторые, глазастые, заметили, что одеяние «патриарха» очень что-то напоминает рясу митрополита астраханского, но промолчали.

Когда вышли все, Степан сел, велел садиться «патриарху» и «царевичу»:

– Садись, патриарх. И ты, царевич… Сидайте. Выпьем теперь… за почин доброго дела. За удачу нашу.

Есаулы потеснились за столом, посадили с собой старика и смуглого юношу-«царевича» – поближе к атаману.

– Налей, Мишка, – велел Степан, сам тоже не без любопытства приглядываясь к «высоким гостям».

Мишка Ярославов налил чары, поднес первым «патриарху» и «царевичу». Усмехнулся.

– Ты пьешь ли? – спросил он юношу.

– Давай, – сказал тот. И покраснел. И посмотрел вопросительно на атамана. Тот сделал вид, что не заметил растерянности «царевича».

«Патриарх» хлопнул чару и крякнул. И оглядел всех, святой и довольный.

– Кхух!.. Ровно ангел по душе прошел босиком. Ласковое винцо, – похвалил он.

Казаки рассмеялись. Неизвестно, как «царевич», а «патриарх» явно был мужик свойский.

– Приходилось, когда владыкой-то был? Небось заморское пивал? – поинтересовался Ларька Тимофеев весело.

– Дак а можно ли?.. Патриарху-то? – спросил Матвей не одного только «патриарха», а и всех.

Казаки за столом покосились в сторону «патриарха».

Старик прищурил умные глаза; слова Матвея пропустил мимо ушей, а Ларьке ответил:

– Пивали, пивали… Ну-к, милок, поднеси-к ишо одну – за церкву православную. – Выпил и опять крякнул. – От так ее! Кхэх!.. Ну, Степан Тимофеич, чего дальше? Располагай нас…

Степан с усмешкой наблюдал за всеми; он был доволен. Сказал:

– На струги пойдем. Тебе, владыка, черный струг, тебе, царевич, – красный. Вот и будете там. Будьте как дома, ни об чем не заботьтесь.

В шатер заглянули любопытные, войти не посмели, но с интересом великим оглядели двух знатных гостей атамана.

– Пошли уж, – сказал Степан. – Можно ийтить. Пошли! Никон, давай, передом шагай. Ты самый важный тут…

Вышли из шатра втроем – Степан, «царевич» и «патриарх», направились к берегу, где приготовлены были два стружка с шатрами – один покрыт черным бархатом, другой – красным. У обоих стружков – стража нарядная.

Степан, на виду всего войска, что-то рассказывал гостям своим, показывал на войско… Шагал сбоку «патриарха» – вперед заходить не смел. Громадина «патриарх» ступал важно, кивал головой.

Со всех сторон на них глядели казаки, мужики, посадские, стрельцы. Все тут были: русские, хохлы, запорожцы, мордва, татары, чуваши. Глядели, дивились. Никому не доводилось видеть патриарха и царевича, да еще обоих сразу.

Степан проводил гостей до стружков, поклонился. Гости взошли на стружки и скрылись в шатрах.

Степан махнул войску рукой – по стругам.

– 3 —

А к царю шли, ехали, плыли – бумаги. Рассказывали.

«…Стоит де он под Самарою, а самареня своровали, Самару ему, вору, здали. И хочет он, вор Стенька Разин, быть кончее под Синбирск на Семен день (1 сентября) и того часу хочет приступать к Синбирску всеми силами, чтоб ему, вору, Синбирск взять до приходу в Синбирск кравчего и воеводы князя Петра Семеновича Урусова с ратными людьми.

И только, государь, замешкаются твои, великого государя, полки, чаять от него, вора, над Синбирском великой беды, потому что в Синбирску, государь, в рубленом городе, один колодезь, и в том воды не будет на один день, в сутки не прибудет четверти аршина. А кравчей и воевода князь Петр Семенович Урусов из Казани и окольничей князь Юрья Никитич Борятинский с Саранска с ратными людьми в Синбирск августа по 27-е число не бывали. А от синбирян, государь, в воровской приход чаять спасения большаго, смотря на низовые городы, что низовые городы ему, вору, здаютца…»

Царь встал и в раздражении крайнем стукнул палкой об пол.

– Я, чай, нагулялся уж Стенька?! – гневно воскликнул он. – Пора и остановить молодца. Что же такое деется-то!

– 4 —

Стенька еще не нагулялся.

Еще «обмывали» город – Самару.

…Праздник разгорелся к вечеру. На берегу. Повыше Самары. Гулял весь огромный лагерь. Жарились на кострах целые бараны и молодые телята-одногодки. Сивуху из молодой ржи, мед и пиво расходовали вольно; сидели прямо у бочек… Впереди, дальше, трудно будет – Степан знал, потому дал погулять. Хотели немного, а разошлись во всю матушку, раскачали опять теплые воздухи, загудели.

Степан, изрядно уже пьяный, сидел возле своего шатра, близко у воды, расхлыстанный, тяжелый, опасный, пел негромко. По левую руку его – «царевич», по правую – «патриарх». «Патриарх» тоже уже хорош; но пить, видно, он может много.

Степан пел опять свою дорогую, любимую дедушки Стыря:

Ох, матушка, не могу,

Родимая, не могу!..

Все, кто сидел рядом, вразнобой подтянули:

Не могу, не могу, не могу, могу, могу!

Ох, не могу, не могу, не могу, могу, могу!

Сял комарик на ногу,

Сял комарик на ногу!

Опять недружно, нескладно забубнили: «у-у, у-у!..»

На ногу, на ногу, на ногу, ногу, ногу!

Ох, на ногу, на ногу, на ногу, ногу, ногу!

Степан вдруг разозлился на эту унылую нескладицу, встал и заорал и показал, чтоб и все тоже орали.

Ой, ноженьку отдавил,

Ой, ноженьку отдавил!

И все встали и заорали:

Отдавил, отдавил, отдавил, давил, давил!

Ох, отдавил, отдавил, отдавил, давил, давил!

Крик распрямил людей; засверкали глаза, набрякли жилы на шеях… Песня набирала силу; теперь уж она сама хватала людей, толкала, таскала, ожесточала. Ее подхватывали дальше по берегу, у бочек, – весь берег грозно зарычал в синеву сумрака.

«Патриарх» выскочил вдруг на круг и пошел с приплясом, норовил попасть ногой в песню.

Подай, мати, косаря,

Подай, мати, косаря.

Еще с десяток у шатра не вытерпели, ринулись со свистом «отрывать от хвоста грудинку». Угар зеленый, буйство и сила – сдвинули души, смяли.

Косаря, косаря, косаря, саря, саря!

Ох, косаря, косаря, косаря, саря, саря!

«Патриарх» пошел отчебучивать вприсядку, легко кидал огромное тело свое вверх-вниз, вверх-вниз… Трудно было поверить, что – старик почти.

Никто ее не заметил, старуху кликушу. Откуда она взялась? Услышали сперва – завыла слышней запева атаманского:

– Ох, да радимы-ый ты наш, сокол ясны-ый!.. Да как же тебе весело гуляется-то!.. Да на вольной-то воолюшке. Да праздничек ли у тя какой, поминаньице ли-и?..

Причет старухи – дикий, замогильный – подкосил песню. Опешили. Смотрели на старуху. Она шла к Степану, глядела на него немигающими ясными глазами, жуткая в ранних сумерках, шла и причитала:

– Ох, да не знаешь ты беду свою лютую, не ведаешь. Да не чует-то ее сердечушко твое доброе! Ох-х… Ох, пошто жа ты, Степушка!.. Да пошто жа ты, родимый наш!.. Да ты пошто жа так снарядился-то? А не глядишь и не оглянешься!.. Ох, да не свещует тебе сердечушко твое ласковое! И не подскажет-то тебе господь-батюшка – вить надел-то ты да все черное!..

Степан не робкого десятка человек, но и он оторопел, как попятился.

– Ты кто? Откуда?..

– Кликуша! Кликуша самарская! – узнали старуку. – Мы ее знаем – шатается по дворам, воет: не в себе маленько…

– Тьфу, мать твою!..

– Ох, да родимый ты наш… – опять завыла было кликуша и протянула к атаману сухие руки

– Да уберите вы ее! – заорал Степан.

Старуху подхватили и повели прочь.

– Ох, да ненаглядное ты наше солнышко! – еще пыталась голосить старуха. Ей заткнули рот шапкой.

Степан сел, задумался… Потом встряхнул головой, сказал громко, остервенело:

– Врешь, старая, мой ворон ишо не кружил! – Посмотрел на казаков. – Не клони головы, ребятушки! Наливай. Отпевать – умельцы найдутся, сперва пусть угробют.

Налили. Выпили.

Помаленьку праздник стал было опять налаживаться… И тут-то нанесло еще одного неурочного. Это уж как знак какой-то небесный, рок.

Зашумели от берега.

– Куприян! Кипрюшка!.. Тю!..

– Как ты?!.

– Гляди! – живой. А мы не чаяли…

– Кто там? – спросил Степан.

– Кипрюшка Солнцев, до шаха с письмом-то ездил. А пошто один, Куприян? Где же Илюшка, Федька?

– Какие вести? – тормошили Куприяна.

Куприян Солнцев, казак под тридцать, радостный, захмелевший от радости, пробрался к атаману.

– Здоров, батька!

– Ну?.. – спросил Степан.

– Один я… Как есть. Господи, не верится, что вижу вас… Как сон.

– Что так? – опять негромко спросил Степан. Его почему-то коробила шумная радость Куприяна. – А товаришши твои?..

– Срубил моих товаришшев шах. Собакам бросил…

Степан стиснул зубы.

– А ты как же?

– А отпустил. Велел сказать тебе…

– Не торопись!.. – зло оборвал Степан. – Захлебываисся прямо! – Степана кольнуло в