реки наносило сырой дух… Гнильцой пахло и рыбой.
Степан поднял палку поровней и пошел вдоль берега. Шел и сталкивал гнилушки в воду. И думал. Редкие дни выпадали Степану вот такие – безлюдные, покойные, у воды. Он очень любил реку. Мог подолгу сидеть или ходить… Иногда, когда никто не видел, мастерил маленькие стружки и пускал по воде плыть. Для этого обстругивал ножом досточки, врезал в них мачточки, на мачточки – паруса из бересты – и отправлял в путь. И следил, как они плывут.
Степан думал в тот грустный, милый день так.
Почему не вышло у Ивана Болотникова? Близко ведь был… Васька Ус – славный казак, жалко, что хворь какая-то накинулась, но Васька – пень: он заботится, той или не той дорогой идти. Не тут собака зарыта. Вот рассказали: некий старик на Москве во всеуслышанье заявил, что видел у Стеньки царевича Алексея Алексеевича, что Стенька ведет его на Москву – посадить на престол заместо отца, который вовсе сник перед боярами. Старика взяли в бичи: какого царевича видел? «Живого истинного царевича». – «И что ж ты, коль придет Стенька к Москве?» – «Выйду стречать хлебом-солью». Старика удавили. Вот если б все так-то! Всех не удавишь. Все бы так, всем миром – стали бы насмерть… Только как их всех-то поднять? Не поднять. Идут… Одни идут, другие смотрят, что из этого выйдет. И эти-то, тыщи-то, – сегодня с тобой, завтра по домам разошлись. У Ивана потому и не вышло, что не поднялись все. Как по песку шел: шел, шел, а следов нет. И у меня так: из Астрахани ушел, а хоть снова туда поворачивай – не опора уж она, бросовый город. И Царицын, и Самара… Пока идешь, все с тобой, все ладно, прошел – как век тебя там не было. Так-то челночить без конца можно. Надо Москву брать. Надо брать Москву. Слабого царя вниз головой на стене повесить – чтоб все видели. Тогда пятиться некуда будет. А до Москвы надо пробиваться, как улицей, – с казаками. Эти мужицкие тыщи – это для шума, для грозы. Вся Русь не подымется, а тыщи эти пускай подваливают – шуму хоть много, и то ладно. Фрол привел с собой казаков, Степан думал, что он приведет больше, но на Дону – раскоряка, испугались: испугал, как это ни странно, как ни глупо, размах войны. Надо после Симбирска опять на Дон послать… Как воодушевить дураков?
Так думая, далеко ушел Степан по берегу. Версты две. И деревню прошел, и шел потихоньку дальше, пока его не нагнал «патриарх». Закричал издали:
– Батька!.. Эй! Мы уж хватились тебя! Пойдем-ка первый жарок словим. Отменная вышла банька!
– Скоро ты управился, – сказал Степан, вернувшись и подходя к «патриарху». – Ну, пошли, пошли.
– Я везде скорый! И устали сроду не знал, ей-богу. За трех коней ворочал, – похвалился «патриарх».
– Ну?
– Не вру! Вот те крест. – Громадина «патриарх» сотворил на себя святой знак. – Один раз пошел на спор с поместником нашим: выдюжу за трех коней или нет.
– Как это?
– А вишь, коноплю-то, до того как в мялки пустить, ее сперва на кругу конями топчут: самую свежую-то, крепкую-то – кострыгу выламывают. Разложут на кругу – от так от высотой, – «патриарх» показал рукой от земли, – связывают трех коней, и стоит посередке парнишка и погоняет их. Они и ходют по кругу, мнут копытьями-то, ломают кострыгу… Так одну закладку до полдня, а то и больше топчут. Переворачивают аккуратно, чтоб не спутать, и толкут дальше. Я говорю поместнику: «Давай я тебе тоже до обеда всю закладку отомну. А ты мне за то – полведра сиухи и полотна на штаны и рубаху». – «Давай, – говорит. – Выдюжишь?» – «Это, говорю, не твоя забота. Ты лучше готовь сиуху и холста на одежу». Но был у меня, правда, ишо один уговор с поместником: вокруг будут стоять молодые бабенки и прихлопывать мне, подпевать. И какой-нибудь дед с дудкой. «Ладно», – говорит.
Выстрогал я себе деревянные колодки на ноги, обул их на онучки… Дед Кудряш, мы его за лысину так звали, заиграл мне под пляску, а девки и бабы подпевать стали да в ладошки прихлопывать. И пошел я – в колодках-то этих – по конопле плясака давать. Эх!.. Да с присвистом, с песенками разными… Девки ухи затыкают, а самим послушать охота, а то я их не знаю. И поместник тут же стоит, хохочет. Солнышко уж высоко поднялось, а я все наплясываю. «Может, говорит, сиухи маленько?» – поместник-то. «Нет, мол, уговора такого не было». А мне сиуху-то жалко: выпьешь, а она враз вся потом выйдет. Думаю, я ее лучше вечерком в холодке оглоушу. Пляшу. С меня пот градом… Рубаху скинул, пляшу. Передохнул, пока коноплю переворачивали, и опять. Так до обеда всю ее перемял. Даже маленько раньше.
Степан задумчиво слушал «патриарха». Под конец рассказа невпопад сказал:
– Ну… Можеть, и так… А?
«Патриарх», сообразив, что атаману не до его рассказов, а какие-то вредные думы одолели, тяжко хлопнул его по спине:
– Не кручинься, атаман. Вон как все ладно! А ты нос повесил. Чего?
– Так, отче… Ничего. – Степан помолчал… Поглядел на «патриарха», усмехнулся: – Смешно ты кормился… на базарах-то. Надо же додуматься!
Баню «патриарх» накалил так, что дышать было больно – обжигало рот.
– Ты с ума сошел! – воскликнул Степан, выпячиваясь задом из бани. В предбанник. – Мы окочуримся тут к черту. Как она ишо не спыхнула?..
– Ну, пережди маленько, – посоветовал старый богатырь. – Пусть он отмякнет, жар-то, а то, правда, горло дерет. Счас отмякнет! – Он надел шапку, рукавицы и полез на карачках к полку. – О-о!.. Драться начал! Ишь, гнет, ишь, гнет!..
Степан присел пока на порожек предбанника.
– Доберись до каменки, там сбоку кадушка с водой, зачерпни ковш – кинь на каменку! – крикнул «патриарх».
Степан нашарил кадушку, ковш около нее, зачерпнул полный ковш и плесканул на каменку. Каменка зло – с шипом, с треском – изрыгнула смертоносный жар. Степан выскочил опять из бани.
– Оставь дверь открытой! – заорал совсем теперь невидимый за паром «патриарх». И принялся там хлестать себя веником. Кряхтел, мычал, охал, ухал блаженно. – Вся скверна выйдет! Весь новый стану, еслив кожа не полопается!.. От-тана! От-тана! О-о!..
– Помрешь! – крикнул Степан. – Сердце треснет!
«Патриарх» слез с полка, лег на полу – голова на пороге.
– Вот, батюшка-атаман, так и выгоняют из себя всю нечистую силу. Это меня двуперстники научили, старцы. Бывал я у их в Керженце… Глянутся они мне, только не пьют.
– Сам-то к какой больше склоняесся: к старой, к новой? – спросил Степан. – Чего старцы-то говорят? Шибко клянут Никона?
– Клянут… – неопределенно как-то сказал старик. – Они много-то не говорят про это. А себя соблюдают шибко. О-о, тут они…
– А к какой сам-то ближе? Тоже к старой?
– К старой не могу – змия люблю зеленого. К новой… Я, по правде, не шибко разбираюсь: из-за чего у их там раскол-то вышел? Христос – один – для тех и для этих. А чего тада? В Христа я сам верую.
– А крестисся как?
– А никак. В уме. «Осподи, баслови» – и все. Христос так и учил: больше не надо. Не ошибесся. И тебе так советую.
Помолчали.
– Отче, ну-ка скажи мне, – заговорил Степан, – вот сял я на Москве царем. Ну… поднатужься, прикинь – так вышло. Сял. А тебя сделал правда патриархом…
«Патриарх» смотрел снизу удивленными глазами.
– Ну, и чего мы с тобой будем делать? – спросил он.
– Это я спрашиваю: чего будем делать?
«Патриарх» задумался. Усмехнулся… Покачал головой:
– Как я ни дуйся, а патриархом… Ты что, батька? Я скорей… Да нет, как я ни кажилься, а такой думы не одолеть.
– Да ну, – обозлился Степан, – не совсем же уж ты в сук-то вырос! Ну, подумай шутейно: стали мы – я царем, ты патриархом. Что делать станем?
– Хм… Править станем.
– Как?
– По совести.
– Да ведь и все вроде – по совести. И бояры вон – тоже по совести, говорят.
– Они говорят, а мы б – делали. Я уж не знаю, какой ба из меня патриарх вышел, никакой, но из тебя, батька, царь выйдет. Это я тебе могу заране сказать.
– Откуда ты знаешь?
– Знаю… Я мужика знаю, сам мужик, знаю, какой нам царь нужен.
– Какой же?
– А мужицкий.
– Ну, заладил: мужицкий, мужицкий… Я сам знаю, что не боярский. А какой он, мужицкий-то?
– Да тут все и сказано: мужицкий. Чего тут гадать?
– Не ответил. Знаю, погулять мы с тобой сумеем, только там и для других дел башка нужна.
– А ты что, дурак, что ль? У тебя тоже башка на плечах, да ищо какая! Ты бедных привечаешь – уже полцаря есть. Судишь по правде – вот и весь царь. А будешь не такой заполошный, тебе цены не будет! Вся Русь тебе в ножки поклонится. На руках носить будем. Народ тебя и так любит… Нет, у тебя выйдет. А патриарха ты себе найдешь, не дури со мной… Куда! – «Патриарх» усмехнулся. – Не надо, батюшка…
– Чего так? – улыбнулся и Степан.
– Не надо, – уперся «патриарх».
– Ну, отец, и колода же ты: лег поперек дороги – ни туда ни суда. Пошто, я спрашиваю?
– Да какой же я патриарх – выпить люблю. Ты меня тада главным каким-нибудь над питейными делами поставь, это по мне. Всех целовальников в кулак зажму!.. Шибко народ надувают, черти! Я б их тоже извел всех – заодно с боярами. Полезешь париться-то? Теперь уж не так гнет. А то выстынет – какое тада…
– Обожду пока. Не сдюжу. Лезь, парься.
«Патриарх» опять полез на полок.
– Кинь, батька!
Степан поддал еще парку, вышел в предбанник… И тут прибежали сказать:
– Батька, там из-под Синбирска люди прибегли…
– Ну? Что там? – всполошился Степан.
– Борятинский идет от Казани. В городке, слышно, не склоняются к сдаче… Велели тебя звать.
– Кто послал-то?
– Мишка Ярославов.
– Нету.
– Не шуми много – про Борятинского-то. Молчи. Приведи коня… – Степан второпях одевался. Крикнул вслед казаку: – Есаулам скажи, чтоб за мной гнали! Можеть, коней тут найдут… Не мешкайте!
Казак подвел коня, Степан вскочил на него и уехал. Остальные – немногие коней нашли, опять в лодках – устремились тоже
