жалостью сказал Матвей.
– Там отдохнем. Там нет изменников.
– Есть, Степан. Там будет так же. Не тешь себя…
– Откуда они узнают нашу беду? – с ужасом почти спросил Степан. – Ведь и едем скоро…
– Э-э… Вороны каркают – смерть чуют.
***
Теперь уж полторы сотни скакало осенней сухой степью.
Степан, правда, очень плох, ослаб очень.
На перегоне, вечерней порой, у него закружилась голова, он, теряя память, упал с коня.
И в тот-то момент, когда он летел с коня, раздался в ушах опять знакомый звон… И, утратив вовсе сознание, увидел Степан на короткое время: Москва… В ясный-ясный голубой день – престольная, праздничная. Что же это за праздник такой?
Звон колокольный и гул… Сотни колоколов гудят. Все звонницы Москвы, все сорок сороков шлют небесам могучую, благодарную песнь за добрые и славные дела, ниспосланные на землю справедливой вселенской силой.
Народ ликует. Да что же за праздник?
Москва встречает атамана Стеньку Разина.
Едет Стенька на белом коне, в окружении любимых атаманов и есаулов. А сзади – все его войско.
Со Степаном: Сергей Кривой, Иван Черноярец, Стырь, дед Любим, Ларька Тимофеев, Мишка Ярославов, брат Фрол, Федор Сукнин, Федор Шелудяк, Василий Ус, маленький сын Афонька, Прон Шумливый – все, все. Все нарядные и веселые.
Народ московский приветствует батюшку-атамана, кланяется. Степан тоже кланяется с коня, улыбается. Натерпелись люди…
Так хорошо видел Степан: проехали кривыми улочками Москвы… И улочки-то знакомые! Выехали на Красную площадь. Проехали мимо лобного места, направляясь к Спасским воротам. Степан слез с коня и вошел в Кремль. Вот те и Кремль – Кремль как Кремль… А вот и палаты царские.
В царских палатах – царь и бояре.
Степан вошел, как он вошел когда-то в домашнюю церковку митрополита астраханского: с ватагой, хозяйским шагом.
– На карачки! – велел боярам. – Все! Разом!..
Бояре разом, послушно стали на карачки; на сердце у атамана отлегло. Он, не останавливаясь, прошел к трону, где восседал царь, взял его за бороду и сдернул с трона. И долго возил по каменным белым плитам, приговаривая:
– Вот тебе, великый! Вот как мы его, великого! Вот он у нас какой, великый!.. Где он великый-то? – затычки делать из таких великих, бочки затыкать. Дурь наша великая сидит тут… расселась. – Степан пнул напоследок царя, распрямился, посмотрел на него сверху. – Вот он и весь… великый… Тьфу!
Потом он примерился сесть на трон… Посидел маленько – не поглянулось, делать нечего.
– Стырь! – позвал он любимого старика.
– Тут, батька!
– Иди садись. В царя игрывал – садись: всех выше теперь будешь.
– А чего я там буду?.. Негоже соколу на воронье место.
– Иди, не упирайся, старый!
– Да что я там?! Дерьма-то – царем. Я и не хотел сроду… Я так – зубоскалил. Неохота мне там… Да и чего делать-то?
– Сидеть! Не робей, тут – мягко, хорошо.
Стырь подошел, тоже пнул лежачего царя, взобрался на трон.
– Кварту сиухи! – велел он. – А чего с боярами будем делать, батька?
– Всех повесить и – вниз по Волге. Всех! – закричал Степан.
– 9 —
Очнулся Степан в незнакомом курене. Лежит он на широкой лежанке с перевязанной головой. Никого нет рядом, хотел оглядеться – голову повернуть больно. Хотел позвать кого-нибудь… и застонал.
К нему подошел Матвей Иванов.
– Ну, слава те господи! С того света…
– Где мы? – спросил Степан.
– На Дону на твоем родимом. – Матвей присел на лежанку. – Ну силы у тебя!.. На трех коней. Господи, господи… вернул человека… Слава тебе господи!
– Ну? – спросил Степан, требовательно глядя на Матвея. – Долго я так?..
– Э-э!.. Я поседел, наверно. Долго. – Матвей оглянулся на дверь и заговорил, понизив голос, как если бы он таился кого-то: – А Волга-то, Степушка, горит. Горит, родимая! Там уж, сказывают, не тридцать, а триста тыщ поднялось. Во как! А атаманушка тут – без войска. А они там, милые, – без атамана. Я опять бога любить стал: молил его, чтоб вернул тебя. Вот – послушал. Ах, хорошо, Степушка!.. Славно! А то они понаставили там своих атаманов: много и без толку. Широко разлилось-то, а мелко.
– А ты чего так – вроде крадисся от кого?
– На Дон тебя будут звать… – Матвей опять оглянулся на дверь. – Жена тут твоя, да Любим, да брат с Ларькой наезжают…
– Они где?
– В Кагальнике сидят. Хотели тебя туда такого, мы с дедкой не дали. Отстал от тебя Дон – и плюнь на его. Ишо выдадут. На Волгу, батька!.. Собери всех там в кучу – зашатается Москва. Вишь, говорил я тебе: там спасение. Не верил ты все мужику-то, а он вон как поднялся!.. Э-э, теперь его нелегко сбороть. Теперь он долго не уймется… раз уж кол выломил.
– А на Дону что?
– Корней твой одолел. Кагальник-то хотели боем взять – не дались. Бери счас всех оттуда – и…
– Много в Кагальнике? – допрашивал Степан.
– С три сотни.
– А в Астрахани?
– Васька помер, царство небесное. Митрополита убили, знаешь. Зря. И ты с церквой зря ругался – проклянут они тебя: грозятся. Это промашка твоя. Дон-то все… расшиперился – я так и знал. Но мужик, он… Слушай, Степан, пока тебе другого не насказали: мужик теперь в силе. Не гляди, што его колотют, – он сам обозлел…
Вошел дед Любим.
– Мать пресвятая!..
– Пришел попроведать нас с того света, – сказал счастливый Матвей. – Вот как бывает – не чаяли, не гадали.
– Что на Дону, дед? – спросил и Любима Степан.
– Плохо, атаман. Корней да Мишка Самаренин верх взяли. Кто и хотел ворохнуться, – присмирели. А они взяли да ишо слух пустили, Корней-то: срубили тебя…
– Степушка, – не унимался со своей радостью Матвей, – вот теперь скажу тебе… Ишо когда от Синбирска бежали, думал, на тебя глядючи, но плохой ты был – не стал уж говорить. Ты про Исуса-то знаешь?
– Ну? Как это?.. Знаю.
– Как он сгинул-то, знаешь? Рассказывал, поди, поп?.. Хорошо знал: ему же там – гибель, в Ирусалиме-то, а шел туда. Я досе не могу понять: зачем же идти-то было туда, еслив наперед все знаешь? Неужто так можно? А глядел на тебя и думал: можно. Вы что, в смерть не верите, что ли? Ну, тот – сын божий, он знал, что воскреснет… А ты-то? То ли вы думаете: любют вас все, – стало, никакого конца не будет. Так, что ли? Ясно видит: сгинет – нет, идет. Или уж и жить, что ли, неохота становится – наступает пора. Прет на свою гибель, удержу нет. Мне это охота понять. А сам не могу. Обдумай теперь все, хорошо обдумай… Я тебе не зря это рассказал, с Христом-то.
Степан хотел вдуматься в слова Матвея, но – сложно это, трудно, не теперь. Еще слабость великая в теле… Еще кулак не сожмешь туго – такая слабость. Он прикрыл глаза и долго лежал, пытаясь припомнить, как все случилось с ним… Правда, что ли, в стычке какой рубнули? Или – как?
– А казаки что? – опять спросил он Любима.
– А казаки что?! Я ж и говорю: нет тебя – они в разные стороны. Корней владычит…
– И наплевать на их! – с силой сказал Матвей.
Дед Любим посмотрел на него с усмешкой, пожаловался Степану:
– Загрыз меня тут совсем. Я уж не рад стал, что и казак-то.
Степан встал было с лежака, но его шатнуло вбок. Он сел опять, потрогал голову.
– Лежи уж!.. Куда ты? – сказал Матвей.
Но Степан привыкал к новому состоянию. Силы потихоньку возвращались к нему.
– Когда Ларька с Фролом приедут? – спросил.
– Седня пожалуют, – ответил Любим.
– Алена с имя?
– Алена здесь. Счас покличу. – Матвей вышел из куреня.
– Правда, на Волге-то?.. – спросил Степан старика. – Или прибавляет?
Дед Любим подумал.
– Не знаю, как тебе сказать. Поднялось много. С Осиповым, с Васькой Федоровым, Харитонов – эти вроде войском держутся, остальные – кто в лес, кто куда… Разлилось широко, а мелко, это он верно говорит. Туда зовет?
Степан опять в волнении встал. И устоял.
– Глубоко будет. Корнея с Мишкой надо убить. Это мой промах: я их жить оставил. Завтра… Мы где?
– В Качалинском.
– Завтра в Кагальник поедем. Вот вам и конец! – воскликнул Степан, неведомо к кому обращаясь. – Начало только, а вы – конец!
В душу Степана наливалась сила, а с силой вместе – вера. Раз он поднялся, то какой же это конец! Муть в голове и слабость – пройдет, живая радость загудела в крови, уже он начал всего себя хорошо слышать и чувствовать.
– Окрепни сперва. Не торопись, – посоветовал Любим.
– Окрепну.
– Конешно, появись ты теперь на Волге…
– Казаки-то…
Вбежала Алена:
– Родимый ты мой!.. Степушка!.. – Повисла на шее мужа. – Да царица ты небесная, матушка-а!..
– Ну, ну, только не выть, – предупредил Степан.
Дед Любим поднялся, сказал сам себе:
– Пойду приму сиухи. Во здравие. Можеть, принесть кварту?
– Не надо, – отказался Степан.
Любим ушел. Пошел искать Матвея, чтобы с ним выпить. Знал, что Матвей пить не станет – не пьет, но про Исуса доскажет. За время долгой болезни атамана, выхаживая его, старый казак сдружился с умным Матвеем, любил его рассказы.
Обо всем успели поговорить Степан с женой. Осталось главное: что делать дальше? Алена знала, что делать, – ей подсказал Корней Яковлев. Она тайком виделась с ним.
– Степушка, родимый, согласися. Пошто ты его врагом-то зовешь? Он вон как об тебе печалится…
– Дура! – Степан встал с кровати, заходил по куреню. Алена осталась сидеть. – Ах, дура!.. Приголубили ее. Он – лиса, я его знаю. Чего он говорит?
– Поедем, говорит, с им вместе, он повинится царю – царь помилует. Было так – винились…
– Зачем же он с войной на Кагальник приходил?
– Они тебя опять сбивать станут, смутьяны… Он хотел их переимать, твоих…
– Тьфу!.. – Степан долго ходил туда-сюда в сильном раздражении. – И ты мне говоришь такое!
– Кто же тебе говорить будет? Смутьяны твои? Они ждут не дождутся, когда ты на ноги станешь. Им опять уж не терпится, руки чешутся – скорей воевать надо, чтоб их черт побрал. Согласись, Степушка!.. Съезди к царю, склони голову, хватит уж тебе. Слава богу, живой остался. Молебен царице небесной отслужим да и станем жить, как все добрые люди. Чего тебе надо ишо? Всю голь не пригреешь – ее на Руси много.
– Сам он к царю ездил? После Мишки-то…
–
