что-то тревожит и тревожит все время. Оглянется Степан на казаков – и шевельнется в груди тревога, прямо как страх. И никак от этой тревоги не избавишься – не обгонишь ее на коне, не оставишь позади. Что за тревога такая?
Черкасск закрылся.
Заплясали на конях под стенами.
– В три господа бога мать! – ругался Степан. Но сделать уже ничего не сделаешь – слишком малы силы, чтобы пробовать взять хорошо укрепленный теперь городок приступом.
Трижды посылал Степан говорить с казаками в городе.
– Скажи, Ларька: мы никакого худа не сделаем. Надо ж нам повидаться! Что они, с ума посходили? Своих не пускают…
Ларька подъезжал близко к стене, переговаривался. И привозил ответ:
– Нет.
– Скажи, – накалялся Степан, – еслив они будут супротивничать, мы весь городок на распыл пустим! Всех в Дон посажу! А Корнея на крюк за ребро повешу. Живого закопаю! Пусть они там не слухают его, он первый изменник казакам, он продает их боярам. Рази же они совсем одурели, что не понимают!
Ларька подъезжал опять к стене и опять толковал с казаками, которые были на стене. И привозил ответ:
– Нет. Ишо сулятся стрельбу открыть. Одолел Корней.
– Скажи, – велел в последний раз Степан, – мы ишо придем. Мы придем! Плохо им будет! Кровью плакать будут за лукавые слова Корнеевы. Скажи: они все уж там проданы с потрохами! И еслив хоть одна курва в штанах назовет там себя казаком, то пусть у того глаза на лоб вылезут. Пусть над имя дети малые смеются. – Степан устал. – И дети ихные проданы. Скажи: все они там, с Корнеем в голове, – прокляты от нас. Еслив их давить всех придут, мы не придем заступиться. Мы им теперь не заступники.
Ехали обратно. Не радовала степь вольная, не тревожил сердце родной, знакомый с детства милый простор.
Нет, это, кажется, конец. Это тоска смертная, а не тревога.
– 12 —
Астрахань не слала гонцов. Серко молчал. Алешка Протокин затерялся где-то в степях Малого Ногая.
Степан бросился в верховые станицы поднимать казаков, заметался, как раненый волк в облаве. Стремительность опять набрали нечеловеческую, меняли запаленных коней.
Станица за станицей, хутор за хутором…
По обыкновению Степан велел созывать казаков на майдан и держал короткую речь:
– Атаманы-молодцы! Вольный Дон, где отцы наши кровь проливали и в этой самой земле лежат, его теперь наша старшина с Корнеем Яковлевым и Мишкой Самарениным продают: называют суда бояр. Так что лишают нас вольностей, какие нам при отцах и дедах наших были! Нам бы теперь не стерпеть такого позора и всем стать заодно! Нам бы теперь своей казачьей славы и храбрости не утратить и помочь нашим русским и другим братам, которых бьют на Волге. А кто пойдет на попятный, пускай скажет здесь прямо и пускай потом на себя пеняет!
Таких не было, которые бы заявляли «прямо» о своем нежелании поддержать разинцев и помочь «русским и другим братам» на Волге, но к утру многих казаков не оказывалось в станице. Степан зверел.
– Где другие?! – орал он тем десяти – пятнадцати, которые являлись поутру на майдан. – Где кони ваши?! Пошто неоружные?!
Угрюмое молчание было ответом.
Уводили глаза в сторону…
– Ну, казаки!.. Наплачетесь. Ох, наплачетесь! – недобро сулил Разин.
…В другом месте Степан откровенно соблазнял:
– Атаманы-молодцы! Охотники вольные!.. Кто хочет погулять с нами по чисту полю, красно походить, сладко попить, на добрых конях поездить, – пошли со мной! Силы со мной – видимо-невидимо: она на Волге, там ждут нас! Ну, молодцы!.. Не забыли же вы, как вольные казаки живут. Стрепенитесь!
Поутру – то же: десять – двенадцать молодых казаков, два-три деда, которые слышали про атамана «много доброго». И все. А никогда не говорил атаман так много, цветасто – аж самого коробило. Но он больше не знал, как всколыхнуть мертвую воду; гладь ее, незыблемость ее – ужасала.
Тоска овладела Степаном. Он не умел ее скрывать. Однажды у них с Ларькой вышел такой разговор. Они были одни в курене. Степан выпил вина, сплюнул, сказал прямо и просто:
– Не пьется, Ларька. Мутно на душе. Конец это.
– Какой конец? Ты что? – удивился Ларька; может, притворился, что удивлен, – даже и это противно знать: все врут теперь или нет?
– Брось! Пошли в Астрахань… Уймем там усобицу ихную. Можеть, в Персию опять двинем… – Ларька вроде говорил искренне.
– Нет, туда теперь путь заказан. Там два псаря сразу обложут: царь с шахом. Они теперь спелися.
– Ну, на Волгу пошли! – Нет, Ларька еще предан душой. Но это не радует, а только гнетет: где другие, где они, с преданными душами-то!
– С кем? Сколь нас!..
– Сколь есть… Мужиками обрастем: вошкаются же они там…
– Мужики – это камень на шею. Когда-нибудь да он утянет на дно. Вся надежа на Дон была… Вот он – Дон! – Степан надолго задумался. Потом с силой пристукнул кулаком в столешницу. – На кой я Корнея жить оставил?! Где голова была!.. Рази ж не знал я его? Знал – не станет он тут прохлаждаться: всех путами спутал, а концы… Москва держит. Не седня-завтра суда бояры с войском явются.
Ларька выпил. Помолчал и сказал:
– Не вышло, видно, у Ивана. Пропал где-то.
– Про кого ты? – не понял Степан.
– Ванька Томилин… Посылал я его в Черкасск Корнея извести. Пропал, видно, казак. Можеть, перекинулся…
– Когда же?
– До того ишо, как нам к Черкасску ходить. Ни слуху ни духу… У меня зельишко было, мордвин один дал: с ноготка насыпать в рюмку… А можеть, мордвин надул.
– Пропал. Корнея кто обведет, тот сам дня не проживет.
– Пропал… Можеть, не сумел. Но там… чего там, поди, суметь-то!
– Можеть, изменил. За кого теперь можно заручиться? Надо было нам раньше думать, Ларька. Как я-то?! Где голова была!
– Нет. Я его знаю, Ваньку… Чего-то, видно, не вышло.
– Ну, пропал.
– Пропал. Жалко, казак добрый, – вздохнул Ларька.
Степан надолго замолк.
***
В одной станице, в курене богатого казака, вышел с хозяином спор.
– Пропало твое дело, Степан Тимофеич, – заявил хозяин напрямки. – Не пойдут больше за тобой.
– Пошто? – спросил Степан.
– Пропало… Не пойдут больше.
– Откуда ты взял?! – хотел серьезно понять Степан. – Как это: я вам говорю – не пропало, а вы – пропало. Я лучше знаю или вы?
– Видим… не слепые. За тобой кто шел-то? Голутьба наша да москали, которых голод суда согнал. Увел ты их, слава богу, рассеял по городам, сгубил которых – теперь все, не обижайся. Не пойдут больше за тобой. И не мани, и не сули горы златые… Смешно даже слушать-то. Не зови никого и сам уймись. Хватит.
– А ты, к примеру, пошто послужить не хошь?
– Кому? – Казак прищурил глаза в усмешке. – В разбойниках не хаживал, не привел господь бог… С царем мне делить нечего – мы с им одной веры. Он меня поит-кормит, одевает…
– А мужиков… – Степан уже пристально смотрел на казака. – Братов таких же, русских, одной с тобой веры – бьют их… У тебя рази душа не болит?
– Нет. Сами они на свой хребет наскребли. И ты, Степан, не жилец на свете. От тебя смертью пахнет.
Степан и Ларька уставились на казака.
– Смертью пахнет, – пояснил тот. – Как вроде – травой лежалой. Я чую, когда от человека так пахнет. Значит: не жилец.
– А от тебя не пахнет? – спросил Степан.
– От себя не учуешь. А вот у нас в станице – кто бы ни помирал – я наперед знаю. Подойдешь – даже лихотит, до того воняет. Скажешь человеку – не верит, пройдет время, глядишь: отдал богу душу. Или на войне срубют, или своей смертью помрет. Я – такой. Меня даже боятся. А от тебя счас – крепко несет. Срубют тебя, Степан, на бою. Оно бы и лучше – збаламутил ты всех… Царя лаешь, а царь-то заботится об нас. А счас вот – по твоей милости – без хлебушка сидим. Мы за тебя в ответе оказались. А на кой ты нам? Мы с царем одной веры, ишо раз тебе говорю.
Степан впился немигающим взглядом в казака, одаренного таким странным даром: чуять чужую смерть.
Ларька встал и вышел из куреня, чтоб ничего больше не видеть. Слышал, как Степан сказал казаку:
– Поганая ваша вера, раз она такая…
Больше Ларька не слышал.
Через некоторое время Степан вышел во двор, вытер саблю пучком пакли… Садясь на коня, велел казакам:
– Спалить.
– Не надо бы – у себя-то… – неуверенно сказал Ларька. – Так вовсе никого не подымем.
– Спалить! – крикнул Степан. Стегнул коня и погнал прочь.
Лазарь догнал атамана на выезде из станицы, подравнял своего коня к скоку разинского жеребца, чуть сзади.
– Спалили? – спросил Разин, не оглянувшись.
– Нет, – коротко отозвался Ларька.
Степан оглянулся… Не то что удивился такому непослушанию, а – интересно: это бунт, что ли?
– Я же велел…
– Со зла велел. После сам пожалеешь.
Если это не бунт, то и не ватажный угар, когда слово атамана, как искру живую, рвет и носит большой ветер, и куда она упадет, искорка, там горит. Нет, это не гулевой пожар, это похмелье в пасмурное утро, горькое, пустое и мерзкое.
«Это – конец. Конец. Конец». Степан понимал.
Он молча скакал… И захотелось вдруг еще и вот что понять: ну, есть страх? Злость? Боль? Жалость?.. Нет, одно какое-то жгучее нетерпение: уж скорей бы, скорей бы какой-то конец. Какой ни на есть! Надоело. Тошно. Он и сам не верил теперь, что можно поднять Дон. Нет, прав был Матвей Иванов, царство небесное: на леченом коне далеко не ездят. «Битый я – вот отгадка всему. Кто же пойдет за мной, какой дурак! Я б сам первый не пошел…»
Ларька как будто подслушал его мысли. Позвал:
– Степан!
– Ну? – Атаман не обернулся.
– Придержи!.. Погутарим.
Степан перевел жеребца с рыси на шаг, но и опять не обернулся.
– Не подымется Дон, Степан… – заговорил Ларька, оглянувшись на казаков, но те были далеко. – Знаешь, чего мы делаем, мотаемся по станицам? Слабость свою всем в глаза пялим. Когда волка ранют, он, дурак, заместо того чтоб перебрести ручеек да отлежаться где-нибудь в закутке, зализать рану, он заместо этого старается уйти подальше – кровь теряет и след за собой волокет. Так и мы…
– Мы же не уходим. – Степану интересно стало, как думает есаул про все эти дела.
– Мы хуже: на
