IX
Магда в самом деле стоила десятка других баб. Она иной раз круто обходилась со своим Бартеком, но была к нему искренно привязана. В минуты гнева, как, например, тогда в корчме, она и при людях называла его глупым, но тем не менее хотела, чтобы люди о нем думали иначе. «Мой Бартек только прикидывается глупым, а он хитрый», — говаривала она. А Бартек был так же хитер, как его лошадь, и без Магды никак бы не мог управиться с хозяйством, да и вообще ни с чем. Теперь, когда все свалилось на ее бедную голову, она принялась суетиться, хлопотать, бегать куда-то, просить — и, наконец, добилась-таки помощи. Через неделю после посещения мужа в тюремной больнице она опять к нему прибежала, запыхавшаяся, сияющая, счастливая.

— Как живешь, Бартек, колбасник ты этакий? — радостно закричала она. Знаешь, пан приехал! Женился он, молодая пани как есть ягодка. И взял же он за нею всякого добра, ой-ой!..

Действительно, гнетовский помещик женился и приехал с молодой женою и в самом деле взял за ней немало «всякого добра».

— Ну, так что с того? — спросил Бартек.

— Молчи, глупый! — ответила Магда. — Ох, и запыхалась же я!.. О господи!.. Пришла это я поклониться пани, смотрю: выходит она ко мне будто королева, а сама молоденькая, как весенний цветик, и собой хороша, словно зорька… Вот жара-то!.. Не продохнешь…

Магда подняла фартук и стала утирать им мокрое от пота лицо. Через минуту она опять заговорила прерывающимся голосом:

— А платье-то на ней лазоревое, как василек. Повалилась я ей в ноги, а она мне ручку дала… Поцеловала я… А ручки-то у нее пахучие и маленькие, как у ребенка… Ну в точности как святая на иконе, и добрая, и беду людскую понимает. Стала тут я просить ее помочь… Дай ей бог доброго здоровья!.. А она говорит: «Что в моих силах, говорит, все сделаю». А голосок у нее такой, что, как скажет слово, так у тебя на душе просветлеет. Стала я ей рассказывать, какой у нас в Гнетове народ несчастный, а она отвечает: «Эх, не в одном только Гнетове».. Тут уж я разревелась. И она тоже… Как раз пан вошел, увидал, что она плачет, и давай ее целовать — и в губы-то и в глаза. Господа не такие, как вы! Вот она и говорит: «Сделай для этой женщины, что можешь!» А он отвечает: «Все на свете, чего захочешь!» Спаси ее матерь божья, ягодку мою золотую! Пошли ей деток да здоровья! А пан тут и говорит: «Сильно вы виноваты, отдались немцу в руки, но я, говорит, вас выручу и дам денег для Юста».

Бартек зачесал затылок.

— Да ведь и пан был у немцев в руках.

— Ну так что же? Пани-то ведь богатая! Теперь они могут всех немцев в Гнетове купить, — значит, пану все и можно говорить. Выборы, говорит пан, скоро будут, так пусть, мол, люди за немцев не голосуют, а я, говорит, и Юсту заплачу и Беге приструню. А пани его за это обняла, а пан про тебя спрашивал и сказал, что если ты болен, так он потолкует с доктором, чтоб он тебе свидетельство написал, что ты не можешь сейчас сидеть. Если, говорит, не выпустят его совсем, так лучше зимой ему отсидеть, а теперь, говорит, жатва скоро, так он по хозяйству нужен. Понял? Вчера пан в городе был, а сегодня доктор в Гнетово приедет: пан его пригласил. Этот — не немец. Он и свидетельство напишет. А зимой будешь в тюрьме сидеть, как король какой, и тепло тут и жрать дадут даром, а теперь отпустят домой работать. Самое главное, что Юсту заплатим, а пан, может, и процентов не возьмет. Осенью если не все ему отдадим, так я пани подождать попрошу. Награди ее матерь божья… Понял?

— Добрая пани, что и говорить! — весело сказал Бартек.

— Выйдешь, смотри поклонись ей в ноги, поклонись, а не то я тебе твою рыжую башку оторву! Только бы бог урожай дал! Видишь теперь, откуда спасение? От немцев? Дали они тебе хоть грош за твои дурацкие медали? А? По башке вот дали — и дело с концом. В ножки поклонись пани, я тебе говорю!

— Почему ж не поклониться! — бойко ответил Бартек.

Судьба, казалось, снова улыбалась победителю. Через несколько дней ему заявили, что по болезни его освобождают до самой зимы. Однако перед этим ландрат велел ему явиться к себе. Бартек повиновался, но душа у него снова ушла в пятки. Тот самый мужик, который с одним только ружьем захватывал знамена и орудия, боялся теперь больше смерти любого мундира; в душе его появилось глухое бессознательное чувство, что его преследуют, что с ним могут сделать, что захотят, что есть над ним какая-то огромная сила, враждебная и злая, которая сотрет его, вздумай он оказать малейшее сопротивление! И вот не дыша он стоял перед ландратом, как некогда перед Штейнмецем: руки по швам, втянув живот и выпятив грудь колесом. Кроме ландрата, тут было еще несколько офицеров: война и военная дисциплина вновь воочию предстали перед Бартеком. Офицеры смотрели на него через золотые пенсне гордо и презрительно, как и подобает смотреть прусским офицерам на простого солдата и вдобавок польского мужика; он продолжал стоять навытяжку, а ландрат что-то говорил повелительным тоном. Он не просил, не уговаривал, а приказывал и угрожал. В Берлине умер депутат, назначены новые выборы.

— Du polnisches Vieh[25], попробуй только голосовать за пана Яжинского, попробуй!

Тут брови офицеров сдвинулись, образуя грозные львиные складки. Один, откусывая кончик сигары, повторил за ландратом: «Попробуй!» А у героя Седана и дух замер. Услышав, наконец, желанное «пошел вон!», он, сделав полоборота налево, вышел и вздохнул с облегчением. Ему было приказано голосовать за пака Шульберга из Большой Кривды. Над приказом он не раздумывал, но дышал с облегчением, потому что шел в Гнетово, потому что к жатве он будет дома, потому что пан обещал заплатить Юсту.

Вот и последние городские дома. Вокруг раскинулись желтеющие поля. На ветру колыхались тяжелые налитые колосья и, задевая друг друга, шелестели сладким для мужицкого слуха шелестом. Бартек был еще слаб, но солнце пригревало его. «Эх, хорошо жить на свете, — думал измученный солдат. — И до Гнетова уже недалеко».

X
Выборы! Выборы! Головка пани Марии Яжинской занята только ими; ни о чем другом она не думает, не говорит, не мечтает.

— Вы, пани, великий политик, — говорит ей сосед-шляхтич, припадая губами к ее маленьким ручкам, а «великий политик» краснеет, как вишня, и отвечает с пленительной улыбкой:

— О, мы агитируем как только можем!

— Пан Юзеф будет депутатом! — с уверенностью говорит шляхтич, а «великий политик» отвечает:

— Я бы очень хотела этого, и не только ради Юзя, но (тут «великий политик» совсем неполитично краснеет как рак) ведь это общественное дело.

— Настоящий Бисмарк! Как бог свят! — восклицает шляхтич и снова целует маленькие ручки, после чего они начинают совещаться о методах агитации.

Шляхтич берет на себя Нижнюю Кривду и Убогово (Большая Кривда для них потеряна, так как принадлежит пану Шульбергу), а пани Мария намерена заняться прежде всего Гнетовом. У нее уже головка разламывается от множества забот. Но она не теряет времени. Каждый день ее можно видеть на улице, когда она обходит хаты. Одной рукой она поднимает платье, а другой держит зонтик, а из-под платья выглядывают маленькие ножки, которые бодро топочут, преследуя великие политические цели. Пани Мария заходит в хаты, говоря по дороге всем, кого видит за работой, «бог в помощь». Она навещает больных, привлекает на свою сторону людей, помогает, где может. Несомненно, она бы делала это и без политики, потому что у нее доброе сердце, но ради политики — тем более. Чего бы она только не сделала ради этой политики? Она только не смеет признаться мужу, но ей страшно хочется поехать на крестьянский сход, и она даже придумала речь, какую следовало бы произнести на этом сходе. Что это за речь! Что за речь! Правда, она вряд ли осмелилась бы ее произнести, но если бы осмелилась, ну-ну! Зато когда до Гнетова дошло известие, что власти разогнали сход, «великий политик» разревелся с досады в своей комнате, разорвал платок и весь день ходил с красными глазами. Напрасно муж просил ее не «безумствовать» до такой степени. На следующий день агитация в Гнетове велась с еще большей Горячностью. Теперь пани Мария ни пред чем не отступает. В один день она успевает побывать в двадцати хатах и везде так громко бранит немцев, что мужу приходится ее останавливать. Но опасности тут нет никакой. Люди встречают ее с радостью, улыбаются ей и целуют руки, потому что она такая красивая, такая розовая, что у всякого, кто ее видит, на душе светлей. Доходит черед и до Бартековой хаты. Лыска ее не пускает, но Магда сгоряча стукает его поленом по голове.

— Ох, ясная пани! Золото мое, красавица, ягодка моя! — восклицает баба и припадает к ее руке.

Бартек согласно уговору с женой бросается пани в ноги, маленький Франек сначала целует ей руку, потом запускает палец в рот и погружается в восторженное созерцание.

— Я надеюсь, — говорит, поздоровавшись, молодая пани, — я надеюсь, Бартек, что ты будешь голосовать за моего мужа, а не за пана Шульберга.

— Зоренька моя, — восклицает Магда, — да кто же здесь станет голосовать за Шульберга, чтоб его паралич разбил! — Тут она целует у пани руку. — Не гневайтесь, моя ясная пани, но как станешь говорить о немцах, язык свой не удержишь.

— Муж мне сказал, что заплатит Юсту.

— Благослови его бог! А ты что стоишь, как пень? — обращается Магда к мужу. — Он, пани, у меня неразговорчивый.

— Так будете голосовать за моего мужа? — спрашивает пани. — Да? Вы поляки, мы поляки — будем поддерживать друг друга.

— Да я ему голову оторву, если он не будет за пана голосовать, говорит Магда. — Ну, что ты стоишь, как пень? Уж очень он у меня неразговорчивый. Да ну, пошевеливайся!

Бартек снова целует у пани ручку, но упорно молчит и мрачнеет, как ночь. В мыслях у него ландрат.

* * *
Наконец наступает день выборов. Пан Яжинский уверен в победе. В Гнетово съезжаются соседи. Они уже вернулись из города, уже проголосовали