— О господи!
Ненависть этого флегматика дошла до того, что, если он утром, выходя на порог, не видел мисс Нейман, он беспокойно топтался на месте, как человек, которому чего-то недостает.
Между ними давно дошло бы до столкновений, если бы Ганс не был уверен, что ни один представитель власти его не поддержит, тем более что мисс Нейман нашла себе защитника в лице редактора «Субботнего обозрения». В этом Ганс убедился, когда распустил слух, будто мисс Нейман носит фальшивый бюст. Собственно, в этом не было ничего неправдоподобного — в Америке это принято. Но в ближайшую субботу в «Обозрении» появилась громовая статья, в которой редактор распространялся о клеветнических замашках некоторых «дачмэнов» и в заключение, «как человек, хорошо осведомленный», торжественно заверял читателей, что бюст у некой оклеветанной дамы не фальшивый, а настоящий.
С того дня мистер Ганс пил по утрам кофе без молока, потому что не желал больше покупать молоко у редактора. Зато мисс Нейман стала брать молоко в двойном количестве. Кроме того, она заказала портному платье такого фасона, который помог ей окончательно убедить всех, что Ганс — недостойный клеветник.
Теперь Ганс чувствовал себя беззащитным против женской хитрости. А немка каждое утро, выходя на порог лавки, напевала все громче:
— Дачмэн, дачмэн, да-ачмэн!
«Чем бы таким ей насолить? — думал Ганс. — Есть у меня для крыс пшеница с мышьяком, так не отравить ли ее кур? Нет, нельзя, меня заставят за них заплатить!.. А, знаю, что делать!»
Вечером мисс Нейман, к своему крайнему изумлению, увидела, что Ганс сносит целыми охапками кустики дикого гелиотропа и укладывает их под решетчатыми окнами погреба. «Любопытно, что это он затевает? — сказала она себе. — Наверное, что-нибудь против меня!»
Между тем стемнело. Уложив зелень двумя рядами, так что посередине оставался свободный проход к окну погреба, Ганс вынес из дому какой-то предмет, прикрытый тряпкой, повернулся спиной к соседке и только тогда развернул этот таинственный предмет и прикрыл его листьями, после чего подошел к стене и стал что-то на ней писать.
Мисс Нейман сгорала от любопытства.
«Не иначе, как это он обо мне что-то пишет, — думала она. — Пусть только все уснут, тогда я пойду погляжу. Умру, а узнаю, что он там такое написал!»
Окончив таинственные приготовления, Ганс ушел к себе наверх и скоро погасил свет. Тогда мисс Нейман поспешно надела халатик и туфли на босу ногу и побежала через улицу. Дойдя до рядов гелиотропа, она двинулась прямо по проходу к погребу, чтобы прочитать надпись на стене.
Но вдруг у нее глаза полезли на лоб. Она откинулась назад и жалобно вскрикнула: «Ай! Ай!» Потом отчаянно завопила: «Помогите! Спасите!»
Наверху открыли окно.
— Что такое? — послышался спокойный голос Ганса. — Что случилось?
— Проклятый дачмэн! — завизжала мисс Нейман. — Убил меня, убил! Завтра тебя за это вздернут! Спасите! Спасите!
— Сейчас сойду, — сказал Ганс.
И действительно, через минуту он появился внизу со свечой в руке. Посмотрел на мисс Нейман, которая стояла, как пригвожденная к месту, и, подбоченясь, захохотал:
— Что я вижу? Мисс Нейман? Ха-ха-ха! Добрый вечер, мисс! Ха-ха-ха! Поставил капкан на скунсов, а поймал девицу! Зачем это вы, мисс, вздумали заглядывать в мой погреб? Я же нарочно написал на стене, чтобы никто не подходил близко. Ну, теперь можете кричать во все горло, пусть люди сбегутся! Пусть увидят все, что вы по ночам ходите к моему погребу подглядывать! Кричите, сколько сил хватит, — вы у меня постоите тут до самого утра. Доброй ночи, мисс, приятных снов!
Положение мисс Нейман было ужасно. Кричать? Нельзя, сбегутся люди, срам! Молчать? Стоять целую ночь пойманной в капкан и завтра стать посмешищем для всего города? Да и зажатая в капкан нога болит все сильнее…
В голове у нее помутилось, звезды сливались перед глазами, а среди них мигал месяц со зловещей физиономией Ганса… Мисс Нейман упала в обморок.
«Herr Je![5] — ахнул про себя Ганс. — Если она умрет, меня завтра линчуют без суда!»
Волосы у него встали дыбом от страха.
Делать было нечего. Ганс поспешно разыскал отмычку, чтобы открыть железный капкан. Но открыть его было нелегко, — мешал халат мисс Нейман. Пришлось его немного приподнять, и… несмотря на всю ненависть и страх, Ганс не мог не взглянуть на прелестные, словно мраморные, ножки своего врага, освещенные луной.
Кажется, в нем заговорила жалость. Он торопливо открыл капкан, и, так как девушка все еще была без памяти, взял ее на руки и быстро понес к ней в дом. И пока нес, испытывал все то же чувство жалости.
Он вернулся к себе, но всю ночь не мог сомкнуть глаз.
Наутро мисс Нейман не появилась в дверях лавки, чтобы, как всегда, спеть свое любимое «Дачмэн, дачмэн, да-ачмэн!» Может быть, ей было стыдно, а может быть, она обдумывала план мести.
Оказалось, что она замышляла месть. Вечером того же дня редактор «Сатэрдэй уикли ревью» вызвал Ганса на кулачный бой и сразу же подбил ему глаз. Но доведенный до отчаяния Ганс задал ему такую трепку, что после недолгого и тщетного сопротивления редактор во весь рост растянулся на земле и закричал: «Довольно! Довольно!»
Неведомо как — не от Ганса — весь город узнал о ночном происшествии с мисс Нейман. А из сердца Ганса после драки с редактором испарилась жалость к противнице и осталась одна лишь вражда.
Он предчувствовал, что ненавистная рука нанесет ему какой-то внезапный удар. И удар не заставил себя долго ждать.
Лавочники часто вывешивают на улице перед лавкой объявления о различных полученных ими товарах, и эти объявления начинаются со слова «Notice»[6]. И еще надо вам знать, что в американских «гросери» обычно продают для ресторанов и баров лед, без которого ни один американец не станет пить ни пива, ни виски. И вот Ганс вдруг заметил, что у него совсем перестали брать лед. Огромный запас, привезенный им по железной дороге и сложенный в погреб, растаял, убытку было больше, чем на десять долларов. В чем же дело? Почему так вышло? Ганс видел, что даже его сторонники каждый день покупали лед у мисс Нейман, и не мог понять, что бы это значило, тем более что он ни с кем из буфетчиков не ссорился.
— Отчего вы не берете у меня льду? — спросил он своим ломаным английским языком у бармэна Питерса, когда тот проходил мимо лавки.
— Очень просто: оттого что вы им больше не торгуете.
— Как так не торгую? Почему?
— А я откуда знаю почему?
— Но это же неправда! У меня есть лед!
— А это что? — Питерс ткнул пальцем в объявление, наклеенное на стену.
Ганс посмотрел и позеленел от злости. В его объявлении кто-то в слове «Notice» вырезал букву «t» и получилось «No ice», что по-английски означает «Льда нет».
— Ах, негодяйка! — крикнул Ганс; весь посинев и дрожа, ворвался он в лавку мисс Нейман.
— Это подлость! — кричал он с пеной у рта. — Как вы смели выцарапать у меня в середке букву?
— Что я у вас выцарапала в середке? — с невинным видом спросила, притворяясь удивленной, мисс Нейман.
— Я же вам сказал — букву «t», не слышите, что ли? Это вы ее выцарапали! Нет, черт возьми, этому надо положить конец! Вы мне заплатите за весь лед!
Обычное хладнокровие изменило Гансу, он вопил, как сумасшедший, а мисс Нейман тоже в долгу не оставалась. На крик сбежались люди.
— Спасите! — визжала мисс Нейман. — Немец взбесился! Твердит, что я у него внутри что-то выцарапала, а я ничего у него не выцарапывала. Что я могу у него выцарапать? Видит бог, я охотно выцарапала бы ему глаза, если бы могла, а больше ничего. Я одинокая беззащитная девушка! Он тут меня со свету сживет! Он меня убьет!
Крича это, она заливалась горючими слезами. Американцы так и не поняли, в чем дело, но они не выносят женских слез, — и Гансу надавали тумаков и вышвырнули его вон. Он попробовал упираться, но — где там! — вылетел пулей, перелетел через улицу, влетел к себе в лавку и грохнулся на пол.
Через неделю над дверью его лавки висела огромная ярко размалеванная вывеска. На ней была изображена обезьяна в полосатом платье и белом фартуке с лямками — словом, одетая точно так, как мисс Нейман. А ниже красовалась надпись большими золотыми буквами:
БАКАЛЕЯ «ПОД ОБЕЗЬЯНОЙ»
Набежало множество любопытных — всем хотелось посмотреть вывеску. Услышав хохот на улице, мисс Нейман вышла, взглянула, побледнела, но, не растерявшись, воскликнула громко:
— Бакалея «Под обезьяной»? Ну что же, это верно — ведь над лавкой живет мистер Каске. Ха-ха-ха!
Тем не менее это был для нее удар в сердце. Днем она слышала, как дети, гурьбой возвращаясь из школы, останавливались перед вывеской и кричали:
— Ой, да это же мисс Нейман! Здравствуйте, мисс Нейман!
Это было уже слишком. Вечером, когда к ней пришел редактор, она сказала ему:
— Обезьяна на вывеске — это я! Знаю, что я! И этого я ему не спущу! Я заставлю его снять вывеску и при мне слизать обезьяну языком!
— Что ты хочешь делать?
— Ну, завтра.
Рано утром она вышла и, подойдя к Гансу, сказала:
— Вот что, мистер дачмэн: я знаю, что это меня ты намалевал в виде мартышки. Ну-ка, пойдем к судье! Увидим, что он на это скажет.
— Скажет, что я имею право рисовать на своей вывеске что хочу!
— Посмотрим! — мисс Нейман с трудом переводила дух.
— А откуда вы знаете, что обезьяна — вы?
— Сердце мне это говорит! Идем, идем к судье! Не пойдешь, так тебя шериф в кандалах поведет!
— Что ж, пойдемте, — согласился Ганс, уверенный, что на этот раз победа за ним.
Они закрыли лавки и отправились к судье, перебраниваясь всю дорогу. И только у самых дверей мистера Дансонвилля оба спохватились, что не настолько знают английский язык, чтобы изложить судье все дело.
Как тут быть? Вспомнили, что шериф, польский еврей, говорит и по-английски и по-немецки. Пошли дальше, к шерифу.
Но шериф собрался куда-то ехать и уже сидел в телеге.
— Ступайте вы к черту! — сердито прикрикнул он на них. — Взбудоражили весь город! Годами носите одну пару башмаков! Некогда мне с вами возиться. Я еду за дровами. Прощайте!
И уехал.
Ганс упер руки в бока и сказал спокойно:
