— Знаете что, Бог видит, что по утрам и вечерам я молюсь за Данусю и за счастье Збышка! Бог в небесах лучше всё это видит! Но и вы, и Глава говорите, что она уже погибла, что живой ей из рук крестоносцев не вырваться. А коли так, то я…
Она заколебалась; слезы набежали у нее на глаза и медленно скатились по щекам. Наконец она тихо закончила:
— То я хочу быть при Збышке…
Мацька тронули эти слезы и эти слова, всё же он сказал:
— Коли та погибнет, Збышко с горя и не взглянет на тебя.
— Я и не хочу, чтобы он глядел, я хочу только быть при нем.
— Ты сама знаешь, что и я хочу того же; но с горя он ещё может накинуться на тебя с бранью…
— Пусть бранится, — с печальной улыбкой ответила она. — Только не сделает он этого, потому что и не догадается, что я при нем.
— Он тебя признает.
— Не признает. Ведь и вы не признали. Скажете ему, что это Ясько, а Ясько очень похож на меня. Скажете, что вырос хлопец, — вот и всё. Збышку и в голову не придет, что это не Ясько…
Старый рыцарь стал опять что-то бормотать о коленях, которые смотрят внутрь; но такие колени бывали иногда и у хлопцев, так что это не могло служить препятствием, тем более что Ясько и впрямь был как две капли воды похож на Ягенку, да и волосы после последней стрижки отросли у хлопца, так что он уже заправлял их под сетку, как все мальчики благородного происхождения, да и сами рыцари. Поэтому Мацько уступил, и все заговорили уже о дороге. Собрались выехать завтра. Мацько решил двинуться в земли крестоносцев, добраться до Бродницы, там обо всём поразведать, и если магистр, вопреки предположениям Лихтенштейна, ещё в Мальборке, ехать в Мальборк, в противном случае направиться вдоль границы владений крестоносцев в сторону Спыхова и по дороге расспрашивать о молодом польском рыцаре и его слугах. Старый рыцарь надеялся даже, что в Спыхове или при дворе варшавского князя Януша скорее удастся узнать про Збышка, чем в каком-нибудь другом месте.
На другой день они выехали. Весна уже вступила в свои права, реки, особенно Скрва и Дрвенца, разлились и замедляли путешествие, так что только на десятый день после выезда из Плоцка Мацько со спутниками переехал границу и очутился в Броднице. Это был чистенький и опрятный городок, но уже при въезде чувствовалась железная немецкая рука — на огромной каменной виселице, воздвигнутой за городом у дороги в Горченицу[10], качались тела повешенных, среди которых была одна женщина. На сторожевой башне и на замке развевалось знамя с кровавой рукой на белом поле. Самого комтура путники не застали; с частью стражи он во главе окрестной шляхты выехал в Мальборк. Это объяснил Мацьку старый, слепой на оба глаза крестоносец, который был когда-то комтуром Бродницы, привязался к этим местам и доживал в замке остаток своих дней. Когда местный капеллан прочитал старому крестоносцу письмо Лихтенштейна, он радушно принял Мацька; живя среди польского населения, старик прекрасно изъяснялся по-польски, и с ним легко было разговориться. Оказалось, что шесть недель назад крестоносец ездил в Мальборк, куда его как опытного рыцаря вызвали на военный совет, и знал поэтому, что творится в столице. Когда Мацько спросил, не слыхал ли он там про молодого польского рыцаря, старый крестоносец сказал, что слыхал, как звали его, позабыл, но помнит, что этот рыцарь сперва всех удивил тем, что, невзирая на молодые годы, был уже опоясан, а потом удачно сражался на ристалище, которое великий магистр устроил, по обычаю, для иноземных гостей перед выступлением в военный поход. Старик вспомнил даже, что этого рыцаря полюбил и взял под особое свое покровительство храбрый и благородный брат магистра, Ульрих фон Юнгинген, и дал ему охранные грамоты, с которыми юноша, кажется, уехал потом на восток. Этим вестям Мацько очень обрадовался; он нимало не сомневался в том, что молодой рыцарь был Збышко. Теперь не было надобности ехать в Мальборк: если даже великий госпитальер или другие оставшиеся в Мальборке старшие братья и рыцари могли дать ещё более подробные указания, то они все равно не знали, где сейчас Збышко. Впрочем, сам Мацько отлично знал, где можно найти племянника: нетрудно было догадаться, что он либо кружит где-то около Щитно, либо, не найдя там Дануси, разыскивает её в более отдаленных восточных замках и комтуриях.
Не теряя времени, путники тронулись по землям крестоносцев на восток, к Щитно. Они быстро подвигались вперед, так как часто встречавшиеся на пути города и местечки были соединены удобными дорогами, которые крестоносцы, вернее купцы, жившие в городах, содержали в порядке, так что они были не хуже польских дорог, проложенных при хозяйственном и деятельном короле Казимире. К тому же установилась чудная погода. Ночи были звездные, дни ясные, а в пору обеденной дойки дул теплый, сухой ветерок, наполнявший грудь бодростью и свежестью. На полях зазеленели озими; луга покрылись коврами цветов, а сосновые леса источали уже аромат смолы. На протяжении всей дороги до Лидзбарка, а оттуда до Дзялдова и дальше до Недзбожа путники не видели на небе ни одной тучки. И только в Недзбоже ночью разразилась гроза, и они впервые в эту весну услышали гром; но буря промчалась, и утро назавтра встало такое ясное, алое, золотое и такое сверкающее, что всё кругом, насколько хватает глаз, переливалось алмазами и жемчугами, и казалось, вся земля улыбается небу и радуется жизни, кипящей вокруг.
В такое-то утро путешественники повернули от Недзбожа к Щитно. Мазовецкая граница была не особенно далеко, и они легко могли свернуть к Спыхову. Мацько хотел даже это сделать, но через минуту, взвесив все обстоятельства, предпочел держать путь прямо к страшному гнезду крестоносцев, где так мрачно решилась судьба Збышка. Взяв в провожатые крестьянина, Мацько велел ему вести их в Щитно; правда, особой надобности в провожатом не было, так как от Недзбожа шла прямая дорога, на которой немецкие мили были обозначены белыми камнями.
Провожатый ехал впереди, за ним на расстоянии нескольких десятков шагов следовали верхом Мацько и Ягенка, затем довольно далеко позади чех с красавицей Анулькой, а заключали весь поезд повозки под охраной вооруженных слуг. Было раннее утро. Небо на востоке ещё розовело, хотя солнце уже сияло, обращая в опалы капельки росы на листве деревьев и на травах.
— Ты не боишься ехать в Щитно? — спросил Мацько.
— Не боюсь, — ответила Ягенка. — Меня Бог хранит, я ведь сирота.
— Никому нельзя там верить. Правда, самый лютый пёс был у них Данфельд, его и Готфрида убил Юранд… Так говорил чех. Другой после Данфельда был Ротгер, он пал под секирой Збышка; однако старик тоже изверг, он продал душу дьяволу… Люди толком ничего не знают, только, думаю я, если Дануська погибла, так от его руки. Болтают, будто что-то стряслось над ним, но княгиня говорила мне в Плоцке, что он дешево отделался. С ним-то и придется нам иметь дело в Щитно… Хорошо, что у нас есть письмо от Лихтенштейна, сдается, эти собаки боятся его больше, чем самого магистра… Говорят, он особа очень важная и в большом почёте у них, да к тому же мстителен. Никакой обиды не прощает. Без этого письма я не ехал бы так спокойно в Щитно.
— А как зовут старика?
— Зигфрид де Лёве.
— Бог даст, мы справимся с ним.
— Бог даст!
Мацько рассмеялся и через минуту продолжал:
— Говорит мне в Плоцке княгиня: «Вы всё жалуетесь, жалуетесь, как овечки на волков, а из этих, говорит, волков троих в живых уже нету, невинные овечки их задушили». Сказать по правде, так оно и есть…
— А Дануська, а её отец?
— Я сказал об этом княгине. Но про себя-то я радуюсь, выходит, и нас обижать опасно. Мы тоже умеем ухватить секиру да ахнуть с размаху. А с Дануськой и Юрандом это всё верно. Я, как и чех, думаю, что их нет уж на свете, но толком никто ничего не знает… Жаль мне Юранда, и при жизни он столько муки за дочку принял, и коли погиб, так тяжкою смертью.
— Только при мне вспомнят о нём, и я тотчас про батюшку думаю, которого тоже нет на свете, — ответила Ягенка.
При этих словах она подняла к небу увлажненные слезами глаза.
— Он, наверно, у Бога в совете, райское блаженство вкушает, — сказал Мацько, покачав головой, — пожалуй, во всём нашем королевстве не было человека лучше его.
— Ох, не было, не было! — вздохнула Ягенка.
Дальнейший разговор был прерван провожатым, который внезапно осадил жеребца, затем повернул его, подскакал к Мацьку и закричал странным, испуганным голосом:
— Господи Боже, поглядите-ка, пан рыцарь: кто это спускается к нам с пригорка?
— Кто, где? — воскликнул Мацько.
— А вон! Великан это, что ли…
Мацько и Ягенка остановили своих иноходцев, посмотрели в указанном провожатым направлении и в самом деле в какой-нибудь сотне шагов увидели на вершине холма человека необычайно высокого роста.
— Он говорит правду, это сущий великан, — пробормотал Мацько.
Затем он поморщился, плюнул вдруг вбок и сказал:
— Чур меня!
— Что это вы чураетесь? — спросила Ягенка.
— Да вспомнил, как в такое же утро на дороге из Тынца в Краков мы со Збышком увидели похожего великана. Тогда говорили, что это Вальгер Прекрасный. А оказалось, что это был пан из Тачева; однако из этого тоже ничего хорошего не вышло. Чур меня!
— Это не рыцарь, он идет пешком, — сказала Ягенка, напрягая зрение. — Я даже вижу, что он безоружен, только в левой руке держит палку…
— И нащупывает дорогу, как ночью, — прибавил Мацько.
— И едва ступает. Слепец это, что ли?
Они тронули коней и через некоторое время остановились перед стариком, который медленно-медленно спускался с холма, нащупывая палкой дорогу.
Старик и впрямь был высоченного роста, хотя вблизи уже не казался великаном. Они убедились также, что он совсем слеп. Вместо глаз у него зияли две красные ямы. Не было у него и кисти правой руки, на месте её болтался узелок из грязной
