— Юранда я живым оставил, но не жилец он на свете, и, верно, больше я его не увижу.
— Так, может, лучше было не уезжать?
— Как же я мог оставить вас здесь?
— Ну, на одну-две недели позже, какая разница!
Збышко пристально на него поглядел и сказал:
— Вы и так, должно быть, хворали здесь? Краше в гроб кладут.
— Хоть и пригревает солнышко землю, а в подземелье всегда холодно и очень сыро, кругом-то замка вода. Думал, совсем захирею. Дышать тоже нечем, и рана от всего этого опять у меня открылась, ну… та самая, знаешь… из которой осколыш вышел в Богданце от бобровой струи.
— Помню, помню, — сказал Збышко, — мы ведь за бобром ходили с Ягенкой. Так эти псы держали вас в подземелье?
Мацько кивнул головой.
— Сказать по правде, — продолжал он, — косо они на меня смотрели, думал я, что добром это дело не кончится. Уж очень злы они на Витовта и на жмудинов, а ещё больше на тех из нас кто помогает им. Напрасно толковал я им, зачем пошли мы к жмудинам. Они бы мне голову отрубили, но жаль было выкупа — деньги-то им, ты знаешь, слаще мести, — да и доказательство надо было иметь в руках, что польский король помогает язычникам. Мы-то были там и знаем, что бедные жмудины просят крестить их, только не хотят принять крещение из рук крестоносцев, а те притворяются, будто не знают об этом, и жалуются на них при всех дворах а с ними и на нашего короля.
Тут у Мацька началось удушье, так что он вынужден был на минуту умолкнуть; оправившись, старик продолжал:
— Может, я бы так и зачах в подземелье. Правда, за меня заступался Арнольд фон Баден, которому тоже важно было получить выкуп. Но он у них не в почёте, они его медведем честят. К счастью, от Арнольда обо мне дознался де Лорш и поднял страшный шум. Не знаю, говорил ли он тебе об этом, скрывает он свои добрые дела… Он-то у них в почёте, ведь один из де Лоршей был когда-то в ордене важным сановником, да и этот тоже знатен и богат. Де Лорш сказал крестоносцам, что он сам наш пленник, и коли они мне голову отрубят или я зачахну от голода и сырости, так и ему не сносить головы. Он грозился капитулу, что расскажет при всех западных дворах о том, как крестоносцы обходятся с опоясанными рыцарями. Немцы испугались и перевели меня в лазарет, где и воздух, и пища получше.
— С де Лорша я ни одной гривны не возьму, клянусь Богом!
— С недруга брать — милое дело, а другу надо прощать, — сказал Мацько, — а раз немцы, как я слышал, уговорились с королем обменяться пленниками, так и тебе не придется платить за меня.
— А наше рыцарское слово? — воскликнул Збышко. — Уговор уговором, но ведь Арнольд вправе будет упрекнуть нас в бесчестности.
Мацько, услышав эти слова, огорчился.
— Можно бы поторговаться, — сказал он, поразмыслив.
— Мы сами себе цену назначили. Ужели мы сейчас меньше стоим?
Мацько ещё больше огорчился; но в умиленном его взоре засветилась как будто ещё большая любовь к Збышку.
— Умеешь ты блюсти свою честь!.. Такой уж ты уродился, — пробормотал он под нос себе.
И завздыхал. Збышко подумал, что это он по гривнам вздыхает, которые придется уплатить фон Бадену, и сказал:
— Эх! Денег у нас и так хватит, а вот участь наша горькая.
— Всё переменится! — с волнением сказал старый рыцарь. — Мне уже недолго осталось жить.
— Не говорите! Вы поправитесь, пусть только вас ветром обвеет.
— Ветром? Ветер молодое дерево к земле пригнет, а старое сломает.
— Эва! Не болят ещё у вас кости, и до старости вам далеко. Не печальтесь!
— Будь тебе весело, так и я бы смеялся. Да и есть у меня причина печалиться, и, сказать по правде, не у одного меня, а у всех нас.
— Что ж за причина такая? — спросил Збышко.
— Помнишь, как в лагере Скирвойла я тебя выбранил за то, что ты славил могущество крестоносцев? Оно конечно, тверд наш народ в бою; но только сейчас я поближе присмотрелся к здешним собакам.
Как бы из опасения, чтобы его не подслушали, Мацько понизил тут голос:
— И вижу я теперь, что не я, а ты был прав. Господи, спаси и помилуй, что за сила, что за могущество! Руки чешутся у наших рыцарей, рвутся они в бой, а того не ведают, что крестоносцам все народы и все короли помогают, что денег у них больше и обучены они лучше, что замки у них крепче и оружие не чета нашему. Господи, спаси и помилуй!.. И у нас, и здесь толкует народ, что быть великой войне, так оно, верно, и будет, и уж если начнется война, господи, смилуйся тогда над нашим королевством и нашим народом!
Мацько сжал тут руками свою седеющую голову, оперся о колени локтями и примолк.
— Вот видите! — сказал ему Збышко. — Порознь многие из нас покрепче их будут, а как дойдет дело до великой войны, сами понимаете…
— Ох, понимаю, понимаю! Даст Бог, и королевские послы поймут, особенно рыцарь из Машковиц.
— Видел я, как он помрачнел. Искушенный воитель он, никто, говорят, на всём свете лучше его в бранном деле не разбирается.
— Коли так, то, пожалуй, войны не будет.
— Как увидят крестоносцы, что они сильнее, не миновать нам воевать с ними. И, сказать по правде, чем так жить, так уж лучше скорей конец…
Подавленный мыслями о своей горькой доле и народном бедствии, Збышко тоже поник головой.
— Жаль нашего великого королевства, — сказал Мацько, — и боюсь я, как бы не покарал нас Господь за чрезмерную дерзость. Помнишь, как в Вавеле, когда тебе хотели голову срубить и не срубили, наши рыцари перед обедней на паперти кафедрального собора похвалялись сразиться с самим Тимуром Хромым, повелителем сорока царств, который целые горы сложил из человеческих черепов… Мало им крестоносцев! Они со всеми зараз хотели бы драться, а это, может, и грех.
Збышко, вспомнив о том, как ему хотели срубить голову, схватился за свои светлые волосы и вскричал в невыносимой тоске:
— А кто меня спас тогда из рук палача? Она! Она! О Иисусе! Дануська моя!.. Иисусе!..
И он стал рвать на себе волосы и кусать пальцы, чтобы унять слезы, — так заболело у него сердце от внезапного порыва отчаяния.
— Збышко, побойся Бога!.. Перестань! — воскликнул Мацько. — Ну, что поделаешь? Возьми себя в руки! Перестань!..
Но Збышко долго не мог успокоиться, он опомнился только тогда, когда Мацько, который и в самом деле был ещё болен, так ослабел, что покачнулся и без памяти повалился на скамью. Молодой рыцарь уложил его в постель, подал ему вина, которое прислал замковый комтур, и сидел над ним до тех пор, пока старый рыцарь не уснул.
На другой день они проснулись поздно, бодрые и посвежевшие.
— Ну, — сказал Мацько, — видно, не пришло ещё мое время, думаю, как обвеет меня ветром в поле, так я и верхом доеду.
— Послы задержатся здесь ещё на несколько дней, — ответил Збышко, — к ним всё приходят люди, просят отпустить невольников, которых наши схватили, когда они разбойничали в Мазовии или Великой Польше; ну, а мы можем ехать, когда вам вздумается, станет вам получше — и поедем.
В эту минуту вошел Глава.
— Ты не знаешь, что делают послы? — спросил его старый рыцарь.
— Они осматривают Высокий замок и храм, — ответил чех. — Водит их сам замковый комтур, а потом они пойдут обедать в большую трапезную; магистр и вас собирается позвать на обед.
— А что ты делал с утра?
— Да всё присматривался к наемной немецкой пехоте, которую обучали капитаны, и сравнивал её с нашей, чешской.
— А разве ты помнишь чешскую пехоту?
— Мальчишкой взял меня в плен рыцарь Зых из Згожелиц, ну, а всё-таки я хорошо помню: сызмальства занимало меня это дело.
— Ну, и что же ты думаешь?
— Да ничего! Сильная у крестоносцев пехота и хорошо обучен народ, а всё-таки волы они, а наши чехи — волки. Случись война, так ведь вы знаете, что волы волков не едят, а волки очень до говядины лакомы.
— Это верно, — сказал Мацько, который, видно, кое-что знал об этом, — кто на вас наткнется, как от ежа отскочит.
— В битве конный рыцарь десятка пехотинцев стоит, — сказал Збышко.
— Но Мариенбург может взять только пехота, — возразил оруженосец.
На этом разговор о пехоте кончился, так как Мацько, следуя за ходом своих мыслей, сказал:
— Послушай, Глава, сегодня поем я поплотнее, и, как почувствую, что набрался сил, поедем.
— А куда? — спросил чех.
— Ясное дело, в Мазовию. В Спыхов, — ответил Збышко.
— Там и останемся?..
Мацько вопросительно взглянул на Збышка; до сих пор у них не было разговора о том, что они будут делать дальше. Может, молодой рыцарь и принял уже решение, но, не желая, видно, огорчать дядю, он уклончиво ответил:
— Сперва вам надо поправиться.
— А потом?
— Потом? Вы вернетесь в Богданец. Я ведь знаю, как вы любите Богданец.
— А ты?
— И я люблю.
— Я не хочу сказать: не езди к Юранду, — медленно проговорил Мацько,
— коли помрет он, надо ведь достойно похоронить его; но ты только послушай, что я тебе скажу: ты ещё молод и умом со мной не можешь равняться. Несчастливое место этот Спыхов. Коли и бывала тебе в чем удача, так только не в Спыхове, ничего ты там не изведал, кроме тяжкого горя да мук.
— Это всё так, — сказал Збышко, — но ведь там Дануся моя похоронена…
— Перестань! — воскликнул Мацько, опасаясь, как бы Збышко опять не впал в такое отчаяние, как накануне.
Но на лице молодого рыцаря изобразились только печаль и умиление.
— У нас ещё будет время поговорить, — сказал он, помолчав с минуту времени. — В Плоцке вам всё равно придется отдохнуть.
— Уж там, ваша милость, о вас позаботятся, — вмешался Глава.
— Правда! — воскликнул Збышко. — Знаете ли вы, что там Ягенка? Она придворная княгини Александры. Ну, конечно, вы знаете, вы же сами её туда привезли. Она была и в Спыхове. Странно мне только, что вы ничего не сказали мне о ней у Скирвойла.
