В ответ на это Повала из Тачева протянул руку, взял лежавший посредине стола тесак для рубки мяса длиною в локоть и шириною больше чем в полпяди и легко, как пергамент, свернув его в трубку, поднял вверх так, чтобы все его видели, а затем подал магистру.
— Коли и мечи ваши из такого железа, — сказал он, — то немногого вы с ними добьетесь.
И, довольный собой, он улыбнулся, а духовные и светские рыцари поднялись со своих мест и, подбежав гурьбою к великому магистру, стали передавать друг другу свернутый в трубку тесак; все они хранили молчание, ибо дрогнули сердца их, когда увидели они такую силу.
— Клянусь головой святого Либерия! — воскликнул наконец магистр. — У вас железные руки.
А бургундский граф прибавил:
— И железо получше. Скрутил тесак, будто он слеплен из воска.
— И не покраснел, и жилы не вздулись! — воскликнул один из монахов.
— Это потому, — ответил Повала, — что народ наш простой, но закаленный, не знает он таких достатков и роскоши, какие я вижу здесь.
Тут к нему подошли итальянские и французские рыцари и заговорили с ним на своих звучных языках, о которых старый Мацько говорил, что они похожи на звон оловянных мисок. Они восхищались его силой, а он чокался с каждым и отвечал:
— У нас на пирах часто скручивают тесаки. А коли тесак поменьше, так его иной раз и девушка скрутит.
Но немцам, которые любили похваляться перед иноземцами своим ростом и силой, было стыдно, зло их брало, и старый Гельфенштейн крикнул через весь стол:
— Это позор для нас! Брат Арнольд фон Баден, покажи, что и у нас кости не из церковных свечей! Дайте ему тесак!
Слуги тотчас принесли тесак и положили его перед Арнольдом; но то ли немец смутился стольких свидетелей, то ли пальцы у него и впрямь не были такие сильные, как у Повалы, только согнул он тесак, а скрутить не смог.
Не один иноземный гость, кому крестоносцы нашептывали, что зимой начнется война с королем Ягайлом, крепко призадумался в эту минуту и вспомнил, что зима в этом краю бывает жестокая и что лучше, пожалуй, пока есть ещё время, вернуться под ласковое небо в родной замок.
И вот что удивительно: подобные мысли пришли им в голову в июле, в самый зной, в чудную погоду.
XXXVI
В Плоцке Збышко и Мацько княжеского двора не застали, князь и княгиня, взяв с собой всех своих восьмерых детей, по приглашению княгини Анны Дануты уехали в Черск. От епископа рыцари узнали, что Ягенка решила остаться в Спыхове у одра Юранда до смерти старика. Это было им на руку, они сами тоже собирались в Спыхов. Мацько до небес превозносил Ягенку за её доброту, за то, что она пренебрегла черскими забавами, танцами и увеселениями и предпочла уехать к умирающему, который не был ей даже сродни.
— Может, она это для того сделала, чтобы с нами не разминуться, — говорил старый рыцарь. — Давно уж я её не видал и рад буду встретиться с нею. Знаю, что и она будет рада. Верно, выросла девка, ещё краше стала.
— Очень она изменилась, — сказал Збышко. — Всегда она была хороша собою, но я помню её простой девушкой, а теперь ей… и в королевские покои впору.
— Так изменилась? Да ведь Ястжембцы из Згожелиц — это древний род, их боевой клич: «На пир!»
На минуту воцарилось молчание, затем снова заговорил старый рыцарь:
— Верно, так оно и будет, как я говорил тебе, потянет её в Згожелицы.
— Мне и то было удивительно, что она оттуда уехала.
— Она хотела присмотреть за больным аббатом, некому ведь было за ним поухаживать. Да и Чтана с Вильком боялась, я сам ей сказал, что братьям без нее будет спокойнее.
— Да, уж на сирот они не стали бы учинять набеги.
Мацько задумался.
— Не отомстили ли они мне за то, что я увез её, может, уж Богданец по бревнышку растащили, Бог один знает! Да и не знаю, одолею ли я их, как ворочусь. Парни они молодые, крепкие, а я старик.
— Ну, это уж вы кому-нибудь другому пойте, — ответил Збышко.
Мацько и в самом деле говорил не совсем искренне, у него другое было на уме, и старик только рукой махнул.
— Кабы я в Мальборке не хворал, тогда бы ещё ничего! — возразил он. — Но об этом мы поговорим в Спыхове.
Переночевав в Плоцке, они на другой день двинулись в Спыхов.
Дни стояли ясные, дорога была сухая, легкая и к тому же безопасная; крестоносцы после последних переговоров прекратили на границе разбои. Впрочем, оба рыцаря принадлежали к числу тех путников, которых и разбойнику лучше не трогать, а поклониться издали, поэтому они быстро подвигались вперед и на пятый день после выезда из Плоцка благополучно добрались утром до Спыхова.
Ягенка, для которой Мацько был самым задушевным другом в мире, встретила его как отца родного, а он, хоть и не отличался особой чувствительностью, был глубоко тронут сердечностью девушки, которую и сам крепко любил; и когда Збышко, расспросив про Юранда, пошел к нему и к гробу Дануси, старый рыцарь сказал с глубоким вздохом:
— Что ж! Кого Бог захотел прибрать, тот и прибрался, а кого захотел оставить, тот и остался; думаю, что кончились наши мытарства и наши скитанья по миру.
А затем прибавил:
— Эх, куда только нас за последние годы не носило!
— Господь хранил вас, — сказала ему Ягенка.
— Это верно, что хранил, только, сказать по совести, пора и домой.
— Покуда Юранд жив, нам надо здесь остаться, — заметила девушка.
— Ну, а как он?
— В небо глядит и улыбается, верно, рай уж видит, а в нём Данусю.
— Ты за ним присматриваешь?
— Присматриваю, но ксёндз Калеб говорит, что за ним и ангелы смотрят. Вчера здешняя ключница видела двоих.
— Говорят, — сказал на это Мацько, — что шляхтичу всего приличней умирать в поле, но так, как Юранд умирает, можно и на одре.
— Не ест, не пьет он, только всё улыбается, — сказала Ягенка.
— Пойдем к нему. Збышко, верно, там.
Но Збышко, недолго побыв у Юранда, который никого не узнавал, ушел в склеп, к гробу Дануси. Там он пробыл до тех пор, пока старый Толима не пришел его звать подкрепиться. Уходя, Збышко заметил при свете факела, что гроб весь покрыт веночками из васильков и ноготков, а чисто выметенный глинобитный пол устлан аиром, желтоголовником и липовым цветом, от которого струился медовый дух. Умилилось сердце молодого рыцаря, и он спросил:
— Кто это украшает так гроб?
— Панна из Згожелиц, — ответил Толима.
Молодой рыцарь ничего не сказал; но, когда увидел Ягенку, упал вдруг к ногам девушки и, обняв её колени, воскликнул:
— Да вознаградит тебя Бог за твою доброту и за эти цветы для Дануськи!
И горько расплакался, а она, как сестра, которая хочет успокоить плачущего брата, вжала руками его голову и проговорила:
— О мой Збышко, я бы и не так рада была тебя утешить!
И слезы ручьем полились у нее из глаз.
XXXVII
Через несколько дней Юранд умер. Целую неделю ксёндз Калеб служил панихиды над его телом, которое совсем не разлагалось, в чем все усматривали чудо Божье, — и целую неделю в Спыхове было полно гостей. Потом воцарилась тишина, как всегда бывает после похорон. Збышко спускался в склеп, а иногда, захватив самострел, уходил в лес, но зверей не стрелял, а только бродил в задумчивости; наконец как-то вечером он зашел в горницу, где сидели девушки с Мацьком и Главой, и неожиданно обратился к ним с такими словами:
— Послушайте, что я вам скажу! Печаль человека не украсит; чем сидеть тут да кручиниться, возвращайтесь-ка лучше в Богданец да в Згожелицы!
Воцарилось молчание, все поняли, что разговор будет важный; только Мацько, помолчав, бросил:
— Оно и для нас, да и для тебя лучше.
Но Збышко только тряхнул светлыми волосами.
— Нет! — сказал он. — Бог даст, и я вернусь в Богданец, но теперь не туда лежит мне путь.
— Вот тебе на! — воскликнул Мацько. — Я говорил, что уж конец, а выходит, нет! Побойся ты Бога, Збышко!
— Вы ведь знаете, что я дал обет.
— Так вот что за причина? Нет Дануськи, нет и обета. Смерть её освободила тебя от клятвы.
— Моя смерть освободила бы, а её не может. Я рыцарской честью поклялся! Вы понимаете? Рыцарской честью!
Всякий раз слово о рыцарской чести оказывало на Мацька магическое действие. Немногим руководствовался он в жизни, кроме заповедей Божьих и церковных, но зато в этом немногом был непоколебим.
— Я и не говорю, что тебе надо нарушать клятву, — сказал он.
— А что же вы говорите?
— Что ты молод и что впереди у тебя ещё много времени. Поезжай теперь с нами; отдохнешь, стряхнешь с себя горе да печаль, а потом поедешь, куда хочешь.
— Тогда я вам всё скажу, как на духу, — промолвил Збышко. — Езжу я, как видите, всюду, куда надо, говорю вот с вами, ем, пью, как все люди, но, по совести, неладное что-то со мною творится, не могу я взять себя в руки. Одна тоска да печаль на сердце у меня, одни горькие слезы, сами они льются из глаз!
— С чужими тебе будет ещё тяжелей.
— Нет! — сказал Збышко. — Видит Бог, совсем я зачахну в Богданце. Сказал, не могу — значит, не могу. На войну надо мне, в битве я скорее забудусь. Чует мое сердце, что как исполню я свой обет и смогу сказать этой спасенной душе: «всё сделал я, что тебе обещал», станет мне легче. А так — нет! Вы меня в Богданце и на привязи не удержите.
В горнице после этих слов Збышка стало так тихо, что слышно было, как муха пролетит.
— Чем в Богданце чахнуть, пусть лучше едет, — промолвила наконец Ягенка.
Мацько заложил руки за голову, как всегда делал в минуту тревоги, и с тяжелым вздохом сказал:
— Эх, господи милостивый!
— А ты, Збышко, — продолжала Ягенка, — поклянись, что не останешься здесь, коли Бог тебя сохранит, а к нам воротишься.
— Отчего же мне не воротиться, я, разумеется, и в Спыхов заеду, но не останусь здесь.
— А коли ты про Дануську думаешь, — понизив голос, продолжала девушка, — так мы её гроб в Кшесню
