А Ягенка приезжала обычно под вечер, с самострелом у седла и рогатиной для защиты в случае опасности на обратном пути. Было совершенно невероятно, чтобы она могла неожиданно застать Збышка дома, даже сам Мацько не ждал его раньше чем через год-полтора, но, видно, надежда теплилась в душе девушки, и она приезжала не так, как прежде — нечёсаная, в завязанной тесемкой рубашке, в кожушке шерстью наружу, — теперь коса у нее была красиво заплетена и стан обтянут платьем из цветного серадзского сукна. Мацько выходил навстречу девушке, и первый её вопрос был неизменно: «Ну, что?» — а его ответ: «Да ничего!»; потом он вводил её в горницу, и, сидя у огня, они беседовали про Збышка, про Литву, про крестоносцев и про войну — всякий раз начинали сначала и всякий раз говорили об одном и том же, но беседы эти никогда им не прискучивали, мало того: они никогда не могли досыта наговориться.
Так проходили месяцы. Случалось, что и Мацько наезжал в Згожелицы, но чаще Ягенка посещала Богданец. Порой, когда в окрестностях бывало неспокойно или старые медведи преследовали медведиц в охоте и могли напасть на человека, Мацько провожал девушку домой. Хорошо вооруженный, он не боялся никаких диких зверей, зная, что он для них опаснее, чем они для него. Старый рыцарь ехал тогда с Ягенкой стремя в стремя, бор грозно шумел; но они, позабыв обо всём, говорили только про Збышка: где он? Что делает? Убил ли или скоро убьет столько крестоносцев, сколько дал обет убить Данусе и её матери, и скоро ли воротится? Ягенка задавала при этом Мацьку вопросы, которые задавала ему уже сотни раз, а он отвечал на них так внимательно и обдуманно, словно слышал их от нее в первый раз.
— Так вы говорите, — спрашивала она, — что битва в поле рыцарю не так страшна, как осада замка?
— А ты вспомни, что случилось с Вильком. От бревна, сброшенного с вала, не защитит никакая броня, а в поле, коли только рыцарь хорошо обучен, он и против десятерых устоит.
— А Збышко? Добрая ли у него броня?
— У него их несколько добрых, но лучше всех та, что захватил он в добычу у фриза, она в Милане выкована. Ещё год назад она была Збышку великовата, а теперь как раз впору.
— А что, такую броню никаким оружием не возьмешь, а?
— Что сотворила рука человека, то рука человека и одолеть может. На миланскую броню есть миланский меч или английские стрелы.
— Английские стрелы? — спрашивала в тревоге Ягенка.
— Разве я тебе не говорил? Англичане — самые меткие лучники на всём свете… поискусней их разве только мазуры в пуще, да у них нет таких добрых луков и стрел. Английский самострел на сто шагов пробьет самую лучшую броню. Я видал под Вильно. Английский лучник никогда не промахнется, а есть и такие, что ястреба бьют на лету.
— Ах, негодники! Как же вы от них спасались?
— Одно только средство: сразу ударить на них! Да они, собаки, и бердышами ловко орудуют, но уж в рукопашной схватке наши их одолеют.
— Хранила вас десница господня, сохранит теперь и Збышка.
— И я часто так говорю: «Господи Боже, раз уж ты нас сотворил и поселил в Богданце, гляди теперь, чтобы нам не пропасть!» Да это уж дело богово. Сказать по правде, приглядывать за целым светом и ничего не забывать — дело нешуточное, но человек сам о себе напоминает, чем может, не скупится на святую церковь, да и голова у Бога не то, что у нас грешных.
Так они не раз беседовали, подбадривая друг друга и пробуждая друг у друга надежду в сердце. А тем временем уходили дни, недели и месяцы. Осенью у Мацька произошло столкновение со старым Вильком из Бжозовой. Между Вильками и аббатом давно шел спор из-за нови: держа в залоге Богданец, аббат раскорчевал делянку в лесу и завладел росчистью. В свое время он за эту росчисть вызывал даже обоих Вильков драться на копьях или на длинных мечах, но те не захотели выходить на поединок с духовным лицом, а в суде ничего не могли добиться. Теперь старый Вильк потребовал свою землю; но такая корысть одолела Мацька, который до земли был особенно жаден, а тут ещё вспомнил, что ячмень нигде так хорошо не родится, как на нови, что он и слушать не хотел о том, чтобы уступить Вильку росчисть. Они бы непременно стали жаловаться в щляхетский суд, если бы случайно не встретились у настоятеля в Кшесне. Когда старый Вильк в конце шумной ссоры сказал вдруг: «Покуда нас люди рассудят, я положусь на Бога, который воздаст вашему роду за мою обиду», — упрямый Мацько сразу смяк, побледнел, умолк на минуту, а потом вот что сказал своему сварливому соседу:
— Послушайте, не я, а аббат начал всё дело. Бог его знает, кто тут прав, но коли вы хотите накликать беду на Збышка, так лучше уж берите новь, уступаю её вам от чистого сердца, а Збышку пусть Бог пошлет здоровье и счастье.
И он протянул Вильку руку, а тот, с давних пор зная соседа, просто диву дался, он и не подозревал, что в суровом, казалось бы, сердце Мацька таится такая любовь к племяннику и такая тревога за его судьбу. Вильк долго не мог слова вымолвить, только когда кшесненский настоятель, обрадовавшись, что дело приняло такой оборот, благословил обоих, старик обрел дар речи:
— Вот это другой разговор! Не в барыше дело, — стар я, некому мне наследство оставлять, — а в справедливости. Кто со мной по-хорошему, для того я и своим готов поступиться. А племянника вашего пусть Бог благословит, чтоб не плакать вам о нём на старости лет, как я о своем единственном сыне плачу…
Они бросились друг другу в объятия, а потом долго спорили, кому же взять новь. Однако Мацько в конце концов поддался на уговоры, ведь Вильк и впрямь был один как перст и наследство ему некому было оставлять.
Мацько в душе так обрадовался, что зазвал старика в Богданец и угостил его на славу. Он тешил себя надеждой, что ячмень на нови хорошо взойдет, и доволен был, что отвратил от Збышка гнев Божий.
«Только бы воротился, а земли и достатка с него хватит!» — думал он.
Ягенка тоже была очень рада этому примирению.
— Коли захочет теперь Господь милосердный показать, что мир ему милей раздоров, должен он целым и невредимым воротить вам Збышка, — сказала она, выслушав, как было дело.
Лицо Мацька просветлело при этих словах, словно на него упал солнечный луч.
— И я так думаю! — воскликнул он. — Что и говорить, всемогущ Господь, но есть средство и на небесные силы, надо только умом пораскинуть…
— Хитрости вам не занимать стать, — ответила девушка, поднимая глаза.
А через минуту, словно надумавшись, прибавила:
— Ох, и любите вы вашего Збышка! Ох, и любите!
— Кто ж его не любит! — возразил старый рыцарь. — А ты? Так уж будто ненавидишь?
Ягенка напрямик ничего не ответила, только ещё ближе придвинулась к Мацьку, сидевшему рядом на лавке, и, отворотившись, легонько толкнула старика локтем.
— Оставьте! И в чем только я перед вами провинилась!
XLII
Война крестоносцев с Витовтом за Жмудь живо занимала умы людей в королевстве, и все напряженно следили за её ходом. Некоторые были уверены, что Ягайло придет на помощь двоюродному брату и скоро начнется великий поход против ордена. Рыцарство рвалось в бой, и во всех шляхетских усадьбах толковали о том, что многие краковские вельможи, заседающие в королевском совете, склоняются к тому, что надо начать войну, что надо раз навсегда покончить с врагом, который никогда не довольствуется своим и помышляет о захватах даже тогда, когда трепещет перед могущественным соседом. Но Мацько, человек рассудительный, бывалый и искушенный, не верил, что скоро начнется война, и не раз говорил об этом юному Яську из Згожелиц и другим соседям, которых встречал в Кшесне:
— Покуда жив магистр Конрад, ничего не будет, он умнее других и знает, что это была бы не простая война, а как бы это сказать: «Не тебе смерть, так мне!» Он знает, как могуществен король, и до войны не допустит.
— А ну как король первый объявит войну? — спрашивали соседи.
Но Мацько качал головой:
— Видите ли… Всего я насмотрелся и многое уразумел. Будь король из нашего древнего королевского рода, что правил у нас испокон христианских веков, может, он и ударил бы первый на немцев. А наш Владислав Ягайло (я не хочу умалять его достоинство, благородный он государь, дай Бог ему здоровья!), прежде чем мы выбрали его королем, был великим князем литовским и язычником. Христианство он принял недавно, и немцы брешут везде, будто душа у него всё ещё языческая. Не подобает ему первому объявлять войну и проливать христианскую кровь. По этой причине он и не выступает на помощь Витовту, хоть руки у него и чешутся; я-то знаю, что крестоносцы для него хуже чумы.
Такими речами Мацько снискал себе славу человека проницательного, который всякое дело растолкует тебе и разжует. По воскресеньям в Кшесне его после обедни окружала толпа народа, а потом у соседей повелось со свежими новостями отправляться в Богданец к старому рыцарю, который тут же разъяснял то, чего не могла уразуметь простая шляхетская голова. Мацько радушно принимал всех и охотно беседовал с каждым, а когда гость, наговорившись всласть, уезжал, неизменно провожал его такими словами:
— Вы дивитесь моему уму, вот воротится, даст Бог,
