— А ксёндз знает, куда её увезли?
— Точно не знает, но слыхал, что там про Рагнету[95] толковали, — это замок неподалеку от литовской или жмудской границы.
— Что же сказал Мацько?
— Выслушал рыцарь Мацько ксёндза и сказал мне на другой день: «Коли так, то, может, мы и найдем её; но мне, не теряя ни минуты, надобно к Збышку спешить, а то крестоносцы заманят его, как Юранда заманили. Стоит им сказать, что они отдадут Дануську, если он сам за нею приедет, и он поедет, а тогда старый Зигфрид так люто отомстит ему за Ротгера, что никто о такой мести и не слыхивал».
— Верно, верно! — воскликнула в тревоге Ягенка. — Это хорошо, коли Мацько потому поторопился!
Немного погодя она снова обратилась к Главе:
— В одном только он ошибся — что услал вас сюда. Ну к чему оберегать нас в Спыхове? Нас и старый Толима убережет, а вы, такой сильный и ловкий, пригодились бы там Збышку.
— А кто вас, панночка, в случае чего отвезет в Згожелицы?
— В случае чего вы могли бы приехать раньше их. Понадобится же им послать сюда весточку, вот они и перешлют её через вас, а вы тогда и отвезете нас в Згожелицы.
Чех поцеловал ей руку и спросил взволнованным голосом:
— А вы на это время здесь останетесь?
— Бог хранит сироту! Здесь останемся.
— И не будет вам скучно? Что вы будете здесь делать?
— Буду Бога молить, чтобы вернул Збышку счастье и сохранил всех вас в добром здоровье.
И при этих словах она горько расплакалась.
А оруженосец снова склонился к её ногам.
— Вы, — сказал он, — как ангел небесный.
XIV
Но Ягенка утерла слезы и, взяв его с собой, пошла к Юранду, чтобы рассказать ему новости. Юранд сидел в большой светлице с ксёндзом Калебом, Анулькой и старым Толимой; у ног его лежала ручная волчица. Местный костёльный служка, бывший в то же время и песенником, пел под звуки лютни песню о давней битве Юранда с «нечестивыми крестоносцами», а слушатели, подперев руками головы, задумчиво и грустно внимали ему. Сияла луна, и в комнате было светло. После жаркого дня настал тихий, очень теплый вечер. Окна были отворены, и при свете луны было видно, как летают по комнате майские жуки, которые роились в листве лип, росших во дворе. В печи всё же тлели головни, и слуга подогревал на огне мед, смешанный с подкрепляющим вином и пахучими травами.
Песенник, вернее, служка ксёндза Калеба, затянул как раз новую песню «О счастливой битве»:
Едет Юранд, едет, конь под ним игрений…
— когда в светлицу вошла Ягенка и поздоровалась:
— Слава Иисусу Христу!
— Во веки веков, — ответил ксёндз Калеб.
Юранд, седой как лунь, сидел на скамье, опершись на подлокотники, и услышав голос Ягенки, тотчас повернулся к ней и приветливо закивал головой.
— Из Щитно приехал оруженосец Збышка, — сказала девушка, — и привез вести от ксёндза. Мацько уже не воротится, он поехал к князю Витовту.
— Как не воротится? — спросил отец Калеб.
Ягенка стала рассказывать обо всём, что узнала от чеха: и о том, как Зигфрид отомстил за смерть Ротгера, и о том, как старый комтур хотел отнести Дануську Ротгеру, чтобы тот упился её невинной кровью, и о том, как неожиданно спас её палач. Не утаила она и того, что Мацько надеется теперь вдвоем со Збышком найти Данусю, отбить её и привезти в Спыхов, потому-то и поехал он прямо к Збышку, а им велел остаться здесь.
Голос задрожал у нее под конец, как будто от тоски или горя, а когда она кончила, в светлице стало тихо. Только в липах, росших во дворе, раздавался соловьиный свист и лился через отворенные окна в комнату. Взоры всех устремились на Юранда, который сидел, закрыв глаза, откинув назад голову, и не подавал признаков жизни.
— Вы слышите? — спросил наконец ксёндз Калеб.
Он ещё больше откинул голову, поднял левую руку и показал перстом на небо.
Свет луны падал прямо на его лицо, на седые волосы, на выжженные глаза, и было в этом лице столько муки и бесконечной покорности судьбе, что всем показалось, будто они видят только душу, освобожденную от плоти, которая навсегда отрешилась от земной жизни, ничего уж не ждет от нее и ни на что не надеется.
И снова воцарилось молчание, и снова только соловьи разливались, наполняя свистом двор и светлицу.
Сердце Ягенки исполнилось вдруг неизъяснимой жалостью и любовью к этому несчастному старику, и, повинуясь порыву, она бросилась к нему и, схватив его руку, стала целовать её, обливая слезами.
— И я сирота! — вырвалось из глубины её переполненного сердца. — Никакой я не оруженосец, Ягенка я из Згожелиц. Мацько взял меня, чтобы охранить от злых людей, и теперь я останусь с вами, пока Бог не вернет вам Данусю.
Юранд не удивился, будто давно уже знал, что это девушка; он прижал Ягенку к груди, а она, продолжая осыпать поцелуями его руку, говорила прерывающимся от слез голосом:
— Останусь я с вами, а потом Дануська воротится… И поеду я тогда в Згожелицы… Бог сирот хранит! Немцы и моего батюшку убили, но ваша милая дочка жива и воротится… Дай, господи милостивый, и ты, Пресвятая Дева, всех скорбящих утешение…
А ксёндз Калеб опустился вдруг на колени и торжественно возгласил:
— Kyrie elejson![96]
— Chryste elejson![97] — хором ответили чех и Толима.
Все стали на колени, поняв, что это литания, которую читают не только в час смерти, но и для избавления близких и любимых от смертельной опасности. Преклонила колена Ягенка, сполз со скамьи и опустился на колени Юранд, и все хором возгласили:
— Kyrie elejson! Chryste elejson!..
— Отче с небеси, помилуй нас!..
— Сыне Божий, искупителю, помилуй нас!..
Человеческие голоса и моленья сливались с соловьиной песней.
Ручная волчица поднялась вдруг с медвежьей шкуры, лежавшей у скамьи Юранда, и, подойдя к отворенному окну, положила лапы на подоконник, подняла на луну свою треугольную морду и завыла тихо и жалобно.
Как ни преклонялся чех перед Ягенкой, сердце его всё сильнее влеклось к прекрасной Ануле; но, молодой и отважный, он прежде всего рвался в бой. Правда, будучи послушным оруженосцем, он по приказу Мацька вернулся в Спыхов и даже находил некоторое утешение в том, что будет стражем и хранителем обеих девушек; но когда Ягенка сама сказала ему, что в Спыхове им ничто не угрожает, — а так оно на самом деле и было, — и что его долг быть при Збышке, чех с радостью с этим согласился. Мацько не был его прямым господином, и он мог легко оправдаться перед старым рыцарем, сказав, что не остался в Спыхове по приказанию своей госпожи, которая велела ему ехать к Збышку.
Ягенка поступила так, зная, что такой сильный и ловкий оруженосец всегда может пригодиться Збышку и вызволить его из всякой беды. Глава уже доказал это на княжеской охоте, когда Збышко едва не погиб в схатке с туром. На войне он тем более мог быть полезен, особенно на такой, какая кипела на жмудской границе. Глава так рвался в бой, что, вернувшись с Ягенкой от Юранда, тут же упал к её ногам и сказал:
— Лучше мне, ваша милость, сейчас вам поклониться и попросить напутствовать меня добрым словом…
— Как? — спросила Ягенка, — Ты хочешь ехать ещё сегодня?
— Завтра на рассвете, чтобы за ночь кони отдохнули. Уж очень отсюда до Жмуди далеко!
— Тогда поезжай, скорее догонишь рыцаря Мацька.
— Догнать его трудно. Старый пан закален в боях и на несколько дней опередил меня. К тому же он поедет прямиком через Пруссию, а я должен ехать окольным путем через дремучие леса. У него есть письма Лихтенштейна, которые он может показывать по дороге, а мне вот что пришлось бы показывать, вот чем прокладывать себе путь.
И чех при этих словах положил руку на рукоять меча, висевшего на боку.
— Будь осторожен! — воскликнула Ягенка. — Раз уж ты едешь, так надо доехать, а не угодить к крестоносцам в подземелье. Но и в дремучем лесу будь настороже, там живут теперь всякие злые божки, которых почитал тамошний народ, пока не перешел в христианство. Я помню, как рыцарь Мацько и Збышко рассказывали об этом в Згожелицах.
— Помню и я, но как-то не боюсь их — какие это божки, так, одна мелкота, никакой у них силы нету. Я и с ними справлюсь, и с немцами, коли встречу их, лишь бы только война разгорелась.
— А разве она не разгорелась? Расскажи-ка, что слыхали вы у немцев про войну?
Рассудительный оруженосец нахмурил брови и, подумав с минуту, сказал:
— И разгорелась, и не разгорелась. Мы старались все новости выведать, особливо рыцарь Мацько, который так хитер, что любого немца обойдет. Начнет спрашивать как будто совсем про другое, притворится, будто он на их стороне, ничем себя не выдаст и все новости у них выудит. Коли хотите вы послушать меня, ваша милость, я вам всё расскажу. Несколько лет назад князь Витовт замыслил поход против татар и, чтобы немцы его не трогали, уступил им Жмудь. Дружба у них была и полное согласие. Он позволил немцам возводить замки и сам помогал им. Съехались они с магистром на одном острове, пили, ели там и друг друга уверяли в любви. Не возбранял он немцам даже охотиться в тамошней пуще. Когда же бедные жмудины восставали против владычества крестоносцев, князь Витовт помогал немцам и посылал им свои войска, так что вся Литва стала роптать, что восстает он на родную кровь. Всё это нам в Щитно помощник комтура рассказывал. Восхвалял он крестоносцев за то, что они посылали в Жмудь и священников, которые должны были крестить жмудинов, и хлеб во время голода. Посылать-то они посылали, потому что великий магистр им повелел, в котором больше, чем у других, страха Божия, но зато забирали у жмудинов детей в Пруссию, женщин бесчестили на глазах у мужей и братьев, а тех, кто сопротивлялся, вешали. Потому-то и началась война.
— А князь Витовт?
— Князь долго закрывал глаза на обиды, которые крестоносцы чинили жмудинам, и дружил с
