— Не дождется он! — вскричал Збышко.
После этих слов они подъехали и смешались со свитою княгини. Меченосец при их приближении принял гордый и презрительный вид, но они не обращали на него внимания. Збышко стал возле Дануси и весело начал рассказывать ей, что с пригорка виден уже Краков, а Мацько повел разговор с одним из певцов о необычайной силе пана из Тачева, переломившего копье Збышки, как сухую тростинку.
— А зачем он сломал копье? — спросил певец.
— Мальчишка наскочил на немца, да только для смеха.
Певцу, который был шляхтич и человек опытный, такая шутка показалась не особенно пристойной, но, видя, что Мацько говорит о ней небрежно, и он не придал ей важного значения. Немца такое поведение начало сердить. Он посмотрел на Збышку, потом на Мацьку и, наконец, понял, что с коней они не сойдут и нарочно не обращают на него внимания. Тогда глаза его сделались еще суровее, и он начал прощаться с княгиней.
Когда он удалился, пан из Тачева не мог сдержаться и сказал ему на прощанье:
— Поезжайте смело, храбрый рыцарь. Места здесь спокойные и на вас никто не нападет, кроме какого-нибудь шального мальчишки.
— Хотя в вашей земле странные обычаи, но я искал не защиты, а вашего общества, — ответил Лихтенштейн. — Надеюсь, что мы встретимся в здешнем дворце и еще где-нибудь…
В последних словах слышалась скрытая угроза, и Повала серьезно ответил:
— Как бог даст…
Сказав это, он поклонился и повернул назад, потом пожал плечами и проговорил вполголоса, но так, что его слышали ближайшие люди:
— Паршивец! Я поднял бы тебя с седла на острие копья и держал бы в воздухе столько времени, чтобы можно было трижды прочесть «Отче наш».
Повала вступил в разговор с княгинею, которую хорошо знал раньше. Анна Данута спросила у него, что он делал на дороге; он ответил, что разъезжает по королевскому предписанию, чтоб поддерживать порядок в этой местности; теперь столько народу съезжается в Краков, что легко может случиться какое-нибудь недоразумение. И в доказательство он привел ей то, чему только что был свидетелем. Соображая, что просить княгиню заступиться за Збышку еще будет время, если это понадобится, и не желая портить ее хорошего расположения, он не придавал случившемуся особенно важного значения. И действительно, княгиня смеялась над Збышкой, которому так скоро понадобились павлиньи перья, а другие, узнав о том, что пан из Тачева переломил копье одной рукой, удивлялись его силе.
Он же немного любил прихвастнуть, был очень доволен, что его так хвалят, и в конце концов начал сам рассказывать о своих подвигах, которые прославили его имя в особенности в Бургундии, при дворе Филиппа Смелого. Раз он, во время турнира, после первой стычки, схватил одного арденского рыцаря, вырвал его из седла и подбросил на воздух на высоту копья, хотя арденец был весь закован в железо. За это Филипп Смелый подарил Повале золотую цепь, а герцогиня — атласный башмачок, который он до сих пор носит на шлеме.
При этом рассказе все пришли в великое изумление, за исключением Миколая из Длуголяса, который сказал:
— Теперь люди все обессилели; нет уже таких мужей, какие бывали во времена моей молодости, или таких, о которых рассказывал мне отец. Случится какому-нибудь рыцарю разорвать панцирь или скрутить между пальцами железный тесак, так уж сейчас же объявят героем и превознесут выше всех. А прежде это делывали и бабы…
— Я не спорю, что прежде люди были крепче, — отвечал Повала, — но и теперь найдутся сильные люди. Меня Господь Бог не обидел крепостью в костях, однако я не считаю себя самым сильным в королевстве. Видали вы когда-нибудь Завишу из Гарбова? Этот и меня одолел бы.
— Видал! Плечи у него такие же широкие, как бока у краковского колокола.
— А Добко из Олесницы! Раз на турнире, который меченосцы устраивали в Торуни, он выбил из седла двенадцать рыцарей, к великой славе для себя и для нашего народа.
— А наш мазур, Сташко Телек, еще сильнее был и вас, и Завиши, и Добка. Говорили о нем, что, бывало, он возьмет в руку свежий кол и выдавит из него сок.
— Да это и я сделаю, — крикнул Збышко.
И прежде чем кто-нибудь попросил его сделать опыт, он сорвал толстую ветку с придорожного дерева и, на глазах у княгини и Дануси, стиснул ее так сильно, что сок, действительно, закапал на дорогу.
— Ай, Иисусе Христе! — воскликнула Офка из Яжомбкова. — Не ходи на войну, жалко будет, если ты погибнешь раньше, чем женишься.
— Жалко! — повторил Мацько и сразу нахмурился.
Но Миколай из Длуголяса засмеялся, а вместе с ним и княгиня. Другие вслух восхваляли силу Збышки, а так как в то время железную руку ставили выше всех достоинств, то девушки кричали Данусе: «Радуйся». Девочка была рада, хотя и не понимала, какую пользу может ей принести кусок выжатого дерева. Збышко совсем забыл о меченосце и смотрел на всех так победоносно, что Миколай из Длуголяса, желая успокоить его, сказал:
— Напрасно ты хвалишься своей силой, есть люди покрепче тебя. Я этого не видал, но отец мой был свидетелем того, что случилось при дворе Карла, римского императора. Поехал король Казимир к нему в гости со множеством дворян, между которыми был и силач Сташко Телек, сын воеводы Андрея. Однажды император стал хвалиться, что в его свите есть некий чех, который может обхватить медведя и задушить его на месте. Устроили зрелище, и чех задушил двух медведей по очереди. Наш король сильно опечалился, как бы ему не уехать со стыдом, и говорит: «Ну, мой Телек не даст себя посрамить». Назначили, что через три дня он будет бороться; дам и знатных рыцарей наехало видимо-невидимо, а через три дня чех и Телек сошлись на императорском дворе. Схватились они, и тотчас же Телек переломил чеху спинной хребет, все ребра, и только мертвого, к великой славе короля, выпустил из рук. С той поры прозвали его Ломигнатом. Потом он один внес на колокольню колокол, а этот колокол двадцать горожан не могли сдвинуть с места.
— А сколько ему было лет? — спросил Збышко.
— Он был молодой!
Тем временем Повала из Тачева, — он ехал справа княгини, — наклонился к ее уху и рассказал всю правду о важности случившегося и вместе с тем просил ее поддержать его, когда он будет ходатайствовать за Збышку, который слишком может поплатиться за свой поступок. Княгине Збышко очень понравился, она с грустью выслушала рассказ и сильно встревожилась.
— Краковский епископ расположен ко мне, — сказал Повала, — может быть, я упрошу его и королеву, но чем больше будет ходатаев, тем лучше.
— Только бы королева вступилась за него, тогда волос с его головы не спадет, — сказала Анна Данута, — король из благочестия и за приданое весьма почитает ее, особенно же теперь, когда с нее спал позор бесплодия. Но в Кракове живет любимая сестра короля, жена князя Земовита, ступайте к ней. Я тоже сделаю, что могу, но она ему родная сестра, а я двоюродная.
— Король любит и вас, милостивая госпожа…
— Но не так, — с некоторой печалью сказала княгиня, — для меня одно звено, для нее вся цепь. Для меня лисица, для нее соболь. Никого из родных король не любит так, как Александру. Не бывает такого дня, чтобы она ушла с пустыми руками…
Так разговаривая, они подъехали к Кракову. На дороге встречалось все больше и больше народу. Нагоняли землевладельцев, едущих в город с целой свитой слуг, то в латах, то в летних одеждах и соломенных шляпах. Одни ехали верхами, другие в экипажах с женами и дочерьми, которых интересовали давно обещанные турниры. Кое-где вся дорога была загромождена телегами купцов, которым не дозволялось объезжать город, чтобы не лишать его многочисленных пошлин. Другие телеги шли из города, нагруженные сукном и прочими городскими товарами. Краков был уже ясно виден, видны были сады короля, вельмож и обывателей, со всех сторон окружавшие город, а за ними стены и башни церквей. Чем ближе к городу, тем становилось тесней, а в воротах вследствие толкотни невозможно было проехать.
— Вот так город! Другого такого и не найдешь, — сказал Мацько.
— Здесь всегда точно ярмарка, — отвечал один из певцов. — Вы здесь давно не были?
— Давно, и всему удивляюсь, словно в первый раз вижу: я ведь из дальних краев вернулся.
— Говорят, Краков страсть как разросся при короле Ягелле.
Это была правда. Со вступлением на престол великого князя литовского неизмеримые литовские и русские страны открылись для краковской торговли, а от этого увеличилось и население, и богатство Кракова, и он мало-помалу становился одним из лучших городов мира…
— У меченосцев тоже хорошие города, — продолжал толстый певец.
— Только бы нам до них добраться, — отвечал Мацько, — хорошая была бы добыча!
Но Повала думал совсем о другом: о том, что молодой Збышко, провинившись только благодаря своей запальчивости, идет прямо в пасть волку. В могучей груди пана из Тачева, сурового и неумолимого во время войны, билось сердце воистину голубиное. Он лучше других понимал, что ждет виновного, и ему стало жаль Збышку.
— Я все думаю и думаю, — обратился он к княгине, — говорить королю о том, что случилось, или не говорить? Если меченосец не пожалуется, то и никакого дела не будет, но если он собирается жаловаться, то, может быть, нам лучше рассказать все раньше, чем он, чтобы государь не возгорелся внезапным гневом…
— Если меченосец может кого-нибудь погубить, так уж он погубит, — отвечала княгиня, — но я скажу мальчику, чтобы он присоединился к нашему Двору. Может быть, король не так строго накажет нашего придворного…
Сказав это, она подозвала Збышку, который, узнав, в чем дело, соскочил с коня, упал к ее ногам и с величайшей радостью согласился стать ее придворным, не только для большей безопасности, но и для того, чтобы таким образом быть поближе к Данусе…
Между тем Повала спросил у Мацьки:
— А где вы остановитесь?
— На постоялом дворе.
— На постоялых
