Между тем король с великим магистром действительно условились об обмене пленными, причем всплыли наружу странные вещи, о которых епископы и сановники королевства впоследствии писали письма папе и к разным дворам; правда, в руках поляков было много пленников, но это были взрослые, сильные мужчины, взятые в пограничных боях и поединках. Между тем в руках меченосцев по большей части оказались женщины и дети, захваченные ради выкупа во время ночных нападений. Сам папа римский обратил на это внимание и, несмотря на всю ловкость Иоганна фон Фельде, прокуратора ордена в апостольской столице, громко выразил свой гнев и возмущение поступками меченосцев.
Что касается Мацьки, то тут были затруднения. Магистр не делал их на самом деле, но лишь старался сделать вид, что они существуют, чтобы придать вес каждой своей уступке. Поэтому меченосцы твердили, что рыцарь-христианин, воевавший с жмудинами против ордена, по справедливости должен быть приговорен к смерти. Напрасно королевские советники вновь и вновь указывали на все, что им было известно о Юранде и его дочери, а также о страшных обидах, какие допустили по отношению к ним и к рыцарям из Богданца слуги ордена. Магистр по странной случайности в своем ответе привел почти те же слова, какие когда-то сказала княгиня Александра старому рыцарю из Богданца:
— Вы стараетесь представить себя овечками, а наших волками. Между тем из четырех волков, принимавших участие в похищении дочери Юранда, ни один не остался в живых, а овечки безопасно гуляют по свету.
И это была правда; но все-таки на эту правду присутствовавший при переговорах рыцарь из Тачева ответил таким вопросом:
— Да, но разве хоть один из них убит изменнически? И разве те, которые погибли, не погибли с мечом в руках?
Магистру на это нечего было ответить; а когда он заметил, что король начинает хмуриться и сверкать глазами, он уступил, не желая доводить грозного государя до вспышки. Порешили, что каждая сторона вышлет послов для отбора пленников. Со стороны поляков были для этого назначены Зиндрам из Машковиц, желавший вблизи посмотреть на государство меченосцев, и рыцарь Повала, а с ними Збышко из Богданца.
Збышке эту услугу оказал князь Ямонт. Он просил за него короля, рассуждая, что если юноша поедет за дядей как королевский посол, то он и скорее его увидит, и вернее привезет. Король не отказал в просьбе князьку, который благодаря своей веселости, доброте и прелестному лицу был любимцем и его, и всего двора, причем никогда не просил ни о чем для самого себя. Збышко поблагодарил его от всей души, потому что теперь был уже совершенно уверен, что высвободит Мацьку из рук меченосцев.
— Многие тебе позавидуют, — сказал он Ямонту, — что ты состоишь при короле, но это справедливо, потому что ты пользуешься своей близостью к королю только на благо ближних и потому, что нет ни у кого такого сердца, как у тебя.
— При государе хорошо, — отвечал князек, — но еще больше хотел бы я на войну с меченосцами и завидую тебе, потому что ты уже с ними дрался.
И, помолчав, он прибавил:
— Комтур турунский фон Венден приехал вчера, а сегодня вечером вы поедете к нему ночевать с магистром и его свитой.
— А потом в Мальборг?
— А потом в Мальборг.
— Не далекий это будет путь, но кислый, потому что немцы ничего не Добились от короля, да и с Витольдом не будет им большой радости. Говорят, он собрал все литовское войско и идет на Жмудь.
— Если король поможет ему, это будет великая война.
— Все рыцари наши молят об этом Господа Бога. Но если даже король, жалея крови христианской, не начнет великой войны, он все-таки поможет Витольду хлебом и деньгами, да не обойдется и без того, чтобы польские рыцари не пошли к нему добровольцами.
— Непременно, — отвечал Збышко. — Но, может быть, сам орден объявит ему за это войну?
— Э, нет, — ответил князь, — пока жив нынешний магистр, этого не будет. И он был прав. Збышко уже знал магистра раньше, но теперь, по дороге в
Мальборг, почти все время вместе с Зиндрамом из Машковиц и с Повалой находясь возле него, мог лучше присмотреться к нему и лучше узнать. И вот это путешествие только укрепило его в уверенности, что великий магистр Конрад фон Юнгинген не был дурным и испорченным человеком. Он вынужден был часто поступать несправедливо, потому что весь орден меченосцев стоял на несправедливости. Он вынужден был чинить обиды, потому что весь орден основан был на обиде. Он вынужден был лгать, потому что получил ложь в удел вместе с достоинством магистра и с раннего возраста привык считать ложь только политической опытностью. Но он не был негодяем, боялся суда Божьего и, насколько мог, сдерживал гордость и заносчивость сановников ордена, нарочно старавшихся натолкнуть его на войну с королем Ягеллой. Однако он был человеком слабым. За целые века орден до такой степени привык зариться на чужую собственность, грабить, силой или хитростью отнимать соседние земли, что Конрад не только не мог сдержать эту хищную жадность, но и невольно, по инерции сам поддавался ей и старался удовлетворить ее. Давно уже миновали времена Винриха фон Книпроде, времена строгой дисциплины, которою орден приводил в изумление весь мир. Уже при предыдущем магистре, Конраде Валленроде, орден так опьянел от своего все возраставшего могущества, которого не могли ослабить временные несчастья, так опьянел от своей славы, счастья и людской крови, что связи, державшие его в силе и единстве, лопнули. Магистр, сколько мог, придерживался закона и справедливости, смягчая в особенности тяжесть железной руки ордена, угнетавшей крестьян, мещан и даже духовенство и дворянство, по ленному праву владевших землями меченосцев, так что поблизости от Мальборга кое-кто из крестьян и мещан мог похвастаться не только достатком, но и богатством. Но в более отдаленных местах самоуправство, жестокость и разнузданность комтуров попирали закон, распространяли притеснения и насилия, при помощи самовольно налагаемых податей, а то и без всякого видимого соблюдения закона, выжимали последний грош, заставляли литься слезы, а часто и кровь; таким образом все обширные земли сплошь стонали, жаловались и бедствовали. Если даже благо самого ордена указывало, как, например, на Жмуди, на необходимость придерживаться некоторой мягкости, то и это все было ни к чему при распущенности комтуров и их врожденной жестокости. И вот Конрад фон Юнгинген чувствовал себя, как возница, который, управляя разъяренными лошадьми, выпустил из рук вожжи и отдал колесницу на волю судьбы. Часто душу его охватывали дурные предчувствия, часто приходили ему в голову пророческие слова: «Я сотворил их пчелами пользы и поставил их на пороге христианских земель, но они восстали против меня. Ибо они не заботятся о душе и не жалеют тело того народа, который обратился к католической вере и ко мне. И они сделали из этого народа рабов и, не уча его заповедям Божьим и отнимая у него Святые Дары, обрекают его на большие муки в аду, нежели если бы он оставался в язычестве. Войны ведут они, влекомые своей жадностью. И посему настанет время, когда зубы их будут сокрушены, и правая нога их охромеет, чтобы узнали они грехи свои».
Магистр знал, что эти упреки, которые сделал меченосцам таинственный Голос в откровении святой Бригитты, были справедливы. Он понимал, что здание, построенное на чужой земле и на притеснениях других людей, поддерживаемое ложью, коварством, жестокостью, не может простоять долго. Он боялся, что, в течение целых лет подмываемое слезами и кровью, здание это рухнет от одного удара могучей польской руки; он предчувствовал, что колесница, влекомая взбешенными лошадьми, должна окончить путь свой на дне пропасти, и старался, чтобы, по крайней мере, час суда, гнева, горя и упадка пришел как можно позже.
Поэтому, несмотря на свою слабость, он в одном только отношении неизменно препятствовал своим дерзким и заносчивым комтурам: не допускал войны с Польшей. Напрасно упрекали его в боязни и слабости, напрасно пограничные комтуры всеми силами старались вызвать войну. Когда пламя вот-вот уж готово было вырваться наружу, он в последнюю минуту всегда отступал, а потом благодарил в своем Мальборге Бога, что ему удалось удержать меч, занесенный над головой ордена.
Но он знал, что этим должно кончиться. И это сознание, что орден основывается не на законе, данном Господом, а на несправедливости и лжи, и это предчувствие близкого дня гибели, все это делало его одним из несчастнейших людей в мире. Он, несомненно, пожертвовал бы своей жизнью и кровью за то, чтобы все могло быть иначе и чтобы еще было время свернуть на добрую дорогу, но сам чувствовал, что уже поздно. Изменить путь — это значило отдать законным владельцам плодородную, богатую, бог весть с каких пор захваченную орденом землю, а вместе с ней множество таких богатых городов, как Гданск. Мало того, это значило отказаться от Жмуди, отказаться от поползновений на Литву, вложить меч в ножны, наконец, совсем уйти из этих стран, в которых ордену уже некого было обращать в христианство, и поселиться опять в какой-нибудь Палестине или на каком-нибудь греческом острове, чтобы там защищать крест от настоящих сарацин. Но это было невозможно, потому что равнялось бы смертному приговору, произносимому над всем орденом. Кто бы на это согласился? Какой магистр мог желать чего-либо подобного? Душа и жизнь Конрада фон Юнгингена были омрачены, но человека, который выступил бы с подобным советом, он первый приговорил бы, как сумасшедшего, к темной комнате. Надо было идти все дальше и дальше, до дня, который сам Бог положил бы последним.
И он шел, но в тоске и печали. Уже засеребрились волосы на его висках и в бороде, а глаза, некогда быстрые, до половины закрылись отяжелевшими веками. Збышко ни разу не заметил на лице у него улыбки. Лицо магистра не было грозно, не было даже мрачно: оно только было как бы лицом человека, измученного каким-то безмолвным страданием. В латах, с крестом на груди, в широком белом плаще, также со знаком креста, он производил впечатление величия и скорби. Когда-то Конрад был весел, любил забавы, да и теперь не уклонялся от великолепных пиров, зрелищ и турниров; напротив, он
