Зиндрам говорил это так весело, что Мацько посмотрел на него с изумлением и спросил:
— А богатство их, а порядок, а войско и гости? Это вы видели?
— Они все нам показывали, будто ради гостеприимства, а на самом деле для того, чтобы у нас сердце упало.
— Ну и что же?
— Ну, бог даст, придет война — и выгоним мы их туда, за моря и горы, откуда они пришли.
Мацько, забыв в эту минуту о своей болезни, даже вскочил на ноги от изумления.
— Как? — вскричал он. — Говорят, ум у вас проворный… Я чуть не обомлел, как увидел ихнюю силу… Боже ты мой! Что же вы думаете?
И он обратился к племяннику:
— Збышко, вели-ка поставить вино, которое они нам прислали. Садитесь, рыцари, и говорите, потому что лучше этого никакой лекарь мази мне не придумает.
Збышко, тоже очень заинтересованный, сам принес жбан вина и кубки. Все сели вокруг стола, и рыцарь из Машковиц начал так:
— Укрепления — пустяк: что человеческой рукой построено, то человеческая рука и разрушить сможет. Знаете, что кирпичи связывает? Известь. А знаете, что людей? Любовь.
— Боже мой! Мед исходит из уст ваших, рыцарь, — воскликнул Мацько. Зиндрам про себя порадовался этой похвале и продолжал так:
— Из здешних людей у одного у нас в плену брат, у другого сын, у третьего родственник какой-нибудь дальний. Пограничные комтуры велят им ходить к нам на разбой. Значит, многих убивают, многих наши в плен берут. Но тут уже люди узнали о договоре между королем и магистром. С раннего утра стали приходить к нам и называть имена пленников. Наш писарь записывал. Прежде всех пришел бочар здешний, богатый мещанин, немец. И у него дом в Мальборге. Он под конец сказал: «Если бы я мог вашему королю и королевству чем-нибудь услужить, то с радостью отдал бы не только имущество, но и голову». Я прогнал его, думая, что он еврей. Но потом приходит священник из-под Оливы, просит за брата и говорит: «Правда ли, что вы собираетесь идти войной против наших прусских господ? Знайте, что здесь уже весь народ, говоря: «Да приидет царствие Твое», — думает о вашем короле». Потом было два шляхтича, тоже насчет сыновей, были купцы из Гданска, были ремесленники, был колокольный мастер из Квидзыня, много было разных людей — и все говорили то же самое.
Тут рыцарь из Машковиц замолк, встал, поглядел, не подслушивает ли кто за дверью, и, вернувшись, договорил, немного понизив голос:
— Долго я обо всем расспрашивал. Во всей Пруссии ненавидят меченосцев: и князья, и шляхта, и мещане, и мужики. И ненавидит их не только тот народ, который говорит на нашем или на прусском языке, но даже и немцы. Кто должен служить, тот служит, но каждому зараза милее меченосца. Вот что…
— Да, но какое отношение это имеет к силам меченосцев? — беспокойно спросил Мацько.
Зиндрам провел рукой по могучему своему лбу, с минуту подумал, точно искал сравнение, потом улыбнулся и спросил:
— Вы когда-нибудь дрались на турнире?
— Конечно, и не раз, — отвечал Мацько.
— Так как же вы думаете? Разве не свалится при первом же столкновении с коня такой рыцарь, даже самый сильный, у которого подрезана подпруга и ремни у стремян?
— Обязательно.
— Ну так вот видите ли: орден — это и есть такой рыцарь.
— Боже ты мой, — вскричал Збышко, — пожалуй, лучше этого и в книжке нельзя прочесть.
А Мацько даже взволновался и сказал немного дрожащим голосом:
— Да вознаградит вас Господь. На вашу голову, рыцарь, надо шлем на заказ делать: готового не достанешь.
XIII
Мацько и Збышко собирались тотчас же уехать из Мальборга, но в тот день, когда Зиндрам из Машковиц так подкрепил их души, они не выехали, потому что в Высоком замке был обед, на который Збышко был приглашен как королевский рыцарь, а ради Збышки — и Мацько. Обед проходил при небольшом числе приглашенных в великолепной большой трапезной, которую освещали десять окон и десять расходящихся звездой сводов которой, благодаря редкостному строительному искусству, опирались всего на одну колонну. Кроме королевских рыцарей, из чужих к столу сел только один швабский граф да один бургундский, который, хоть и был подданным богатых государей, все же приехал от их имени просить у ордена денежную ссуду. Из меченосцев возле магистра сидели четыре сановника, именовавшихся столпами ордена, то есть великий комтур, раздаватель милостыни, гардеробмейстер и казначей. Пятый столп, маршал, находился в это время в походе против Витольда.
Хотя орден принял обет нищенства, все же ели на золоте и серебре, а пили мальвазию, потому что магистр хотел ослепить взоры польских послов. Но несмотря на обилие кушаний и настойчивые угощения, гостям был слегка неприятен этот пир, вследствие затруднений в разговоре и достоинства, которые всем приходилось соблюдать. Зато ужин в огромной трапезной (Conventus Remter) был гораздо веселее, потому что к нему собрался весь конвент и все гости, еще не успевшие отправиться в поход против Витольда с войсками маршала. Веселья этого не нарушил ни один спор, ни одна ссора. Правда, заграничные рыцари, предвидя, что придется им когда-нибудь встретиться с поляками, смотрели на них недружелюбно, но меченосцы заранее их предупредили, что следует вести себя спокойно, и очень их о том просили, боясь, как бы в лице послов не оскорбить короля и все королевство. Но даже и в этом случае выразилась враждебность: рыцари предупреждали гостей о запальчивости поляков: «За каждое хоть сколько-нибудь колкое слово они вам вцепятся в бороду либо пырнут ножом». Поэтому гости были удивлены добродушием Повалы из Тачева и Зиндрама из Машковиц, а более умные из них поняли, что не так грубы польские обычаи, как злобны и ядовиты языки меченосцев.
Некоторые, привыкшие к изысканным пиршествам западных дворов, вынесли даже не особенно лестное мнение об обхождении самих меченосцев, потому что за этим ужином слишком громко играли музыканты, грубо пели «шпильманы», грубо шутили шуты, плясали медведи и босые девки. Когда же высказывалось удивление по поводу присутствия в Высоком замке женщин, то оказалось, что устав нарушался уже давно и что сам великий Винрих Книпроде плясал здесь в свое время с красавицей Марией фон Альфлебен. Братья пояснили, что в замке женщины не могут только жить, но могут приходить в трапезные на пиры и что в прошлом году княгиня, жена Витольда, жившая в обставленной по-королевски старой пушкарне, ежедневно приходила сюда играть в золотые шашки, которые каждый вечер ей дарились.
Играли и в этот вечер, не только в шашки и шахматы, но и в кости; играли даже больше, чем разговаривали, так как слова заглушало пение и эта слишком громкая музыка. Однако средь общего шума случались минуты тишины, и однажды, пользуясь такой минутой, Зиндрам из Машковиц, будто бы ни о чем не зная, спросил великого магистра, во всех ли землях ордена подданные очень любят своих владык.
На это Конрад фон Юнгинген ответил:
— Кто любит крест, тот должен любить и орден.
Ответ этот понравился и братии, и гостям; стали хвалить за него магистра, и он, обрадовавшись, продолжал:
— Кто нам друг, тому под нашею властью хорошо, а кто враг — против того у нас есть два средства.
— Какие же? — спросил польский рыцарь.
— Быть может, вы, рыцарь, не знаете, что я хожу в эту трапезную из своих покоев по маленькой лестнице, сделанной внутри стены; возле этой лестницы есть комната со сводами, и если бы я сводил вас туда, то вы узнали бы первый способ.
— Верно! — воскликнули братья.
Рыцарь из Машковиц догадался, что магистр говорит о той «башне», полной золота, которой хвастались меченосцы, поэтому он немного подумал и отвечал:
— Когда-то… о, страх, как давно, один германский император показал нашему послу, которого звали Скарбек, такую комнату и сказал: «Есть у меня чем побить твоего господина». А Скарбек бросил туда же драгоценный свой перстень и говорит: «Ступай, золото, к золоту: мы, поляки, больше любим железо…» И знаете, рыцари, что потом было? Потом был Хундсфельд…
— Что такое Хундсфельд? — в один голос спросили несколько рыцарей.
— Это, — спокойно отвечал Зиндрам, — такое поле, на котором люди не поспевали хоронить немцев, так что под конец хоронили их собаки.
И рыцари-гости, и меченосцы очень смутились, услышав такой ответ, и не знали, что им сказать, но Зиндрам из Машковиц прибавил, как бы заканчивая разговор:
— Золотом против железа ничего не добьешься.
— Да, — вскричал магистр, — но ведь это и есть наш второй способ: железо. Видели вы оружейные мастерские? Там день и ночь работают молоты, и таких панцирей, таких мечей во всем свете не сыщешь.
Но в ответ на это Повала из Тачева протянул руку к середине стола, взял тесак, служивший для рубки мяса, шириной в полпяди и длиной в локоть, легко свернул его в трубку, точно пергамент, поднял вверх так, чтобы все могли видеть, и, наконец, подал магистру:
— Если и в мечах ваших такое железо, то немного вы ими сделаете.
И он улыбнулся, довольный собой, а духовные и светские особы даже поднялись со своих мест и толпой сбежались к великому магистру; потом они стали передавать друг другу свернутый в трубку тесак, но все молчали, так как сердца у них сжались при виде такой силы.
— Клянусь головой святого Либерия, — воскликнул в конце концов магистр, — у вас, рыцарь, железные руки.
А граф бургундский прибавил:
— И из лучшего железа, чем это. Так свернул тесак, точно он восковой.
— Даже не покраснел и жилы у него не вздулись! — воскликнул один из меченосцев.
— Народ наш, — отвечал Повала, — простой, он не знает такого богатства, какое я вижу здесь, но зато крепок.
Тут подошли к нему французские и итальянские рыцари и стали говорить с ним на звонких своих языках, о которых старик Мацько говорил, что это похоже на то, как если бы кто-нибудь стучал оловянной посудой. Они дивились его силе, а он с ними чокался и отвечал:
— У нас на пирах часто такие вещи делают, а бывает, что тесак поменьше — так его и девушка какая-нибудь свернет.
Но немцам, которые любили хвастаться перед гостями своим ростом и силой, было стыдно, а кроме того, брала их злость, и потому старик Гельфенштейн стал кричать через весь стол:
— Это для нас позор.
