— Благородный рыцарь говорит тебе так, — сказал он, обращаясь к шуту, — ты получишь два скойца, но не жужжи слишком близко, потому что пчел отгоняют, а трутней бьют…
В ответ на это шут спрятал два скойца в карман и, пользуясь свободой, предоставленной шутам при всех дворах, отвечал:
— Много меду в земле Добжинской [7], потому-то трутни и облепили ее. Бей же их, король Владислав!
— Вот тебе и от меня грош за то, что хорошо сказал, — проговорил Кропило, — только помни, что если лестница сломается, то бортник свернет себе шею. Мальборгские трутни, завладевшие Добжином, имеют жала, и лезть на них вовсе не безопасно.
— Вона! — воскликнул Зиндрам из Машкова, мечник краковский. — Их можно выкурить.
— Чем?
— Порохом.
— Либо топором срезать борть, — сказал великан Пашко Злодей из Бискупиц.
У Збышки сердце дрожало от радости, потому что он думал, что такие слова предрекают войну. Но понимал их и Куно Лихтенштейн, который, долго прожив в Торуни и Хелмне, научился польскому языку и не употреблял его только из гордости. Однако теперь, раздраженный словами Зиндрама из Машкова, он устремил на него черные глаза и ответил:
— Посмотрим.
— Смотрели отцы наши под Пловцами, да смотрели и мы под Вильной, — отвечал Зиндрам.
— Рах vorbiscum! [8] — воскликнул Кропило. — Рах! Рах! Только бы ксендз Миколай из Курова оставил Куявское епископство, а милостивый король назначил туда меня, — так уж я вам произнесу такую проповедь о любви между христианскими народами, что насквозь вас пройму. Что такое ненависть, как не ignis, да еще ignis infernalis… [9] огонь столь ужасный, что и вода бессильна против него. Одно остается — заливать его вином. Давайте вина. Пойдемте на Опсу, как говаривал покойник епископ Завиша из Курозвенка.
— А с Опсы в ад, как говаривал черт, — прибавил шут Цярушек.
— Ну и пусть он тебя возьмет.
— Чудно было бы, кабы он вас взял. Никто еще не видал черта с Кропилом, но я так думаю, что это удовольствие мы все получим…
— Сперва еще я тебя покроплю. Давайте вина — и да здравствует любовь между христианами.
— Между истинными христианами, — повторил с ударением Куно Лихтенштейн.
— То есть как? — воскликнул, поднимая голову, епископ краковский Выш. — Разве вы находитесь не в истинно христианском государстве? И разве церкви здесь не старше, чем в Мальборге?
— Не знаю, — отвечал меченосец.
Короля особенно легко было задеть, когда дело шло о христианстве. Ему показалось, что меченосец намекает на него самого, и щеки его мгновенно покрылись красными пятнами, а глаза засверкали.
— Что такое? — послышался его низкий голос. — Разве я не христианский король? А?
— Королевство ваше называет себя христианским, но обычаи в нем языческие, — холодно отвечал меченосец.
При этих словах повскакали с мест грозные рыцари: Мартин из Вроцимовиц, Флориан из Корытницы, Бартош из Водзинка, Домарат из Кобылян, Повала из Тачева, Пашко Злодей из Бискупиц, Зиндрам из Машковиц, Якса из Тарговиска, Кшон из Козьих Голов, Зигмунт из Бобовы и Сташко из Харбимовиц, — могучие, славные герои многих сражений, многих турниров, — и то бледнея, то вспыхивая от гнева, скрежеща зубами, стали они кричать, перебивая друг друга:
— Горе нам, ибо он гость и не может быть вызван.
А Завиша Черный, Сулимец, — славнейший из славных, «образец рыцаря», — обратил к Лихтенштейну нахмуренное чело и сказал:
— Не узнаю тебя, Куно. Как же ты можешь, будучи рыцарем, оскорблять великий народ, если знаешь, что, как послу, тебе не грозит за это никакое возмездие?
Но Куно спокойно выдержал на себе грозные взгляды и медленно, с расстановкой ответил:
— Наш орден, прежде чем прибыл в Пруссию, воевал в Палестине, но и там сарацины уважали послов. Одни вы их не уважаете, и потому ваши обычаи я назвал языческими.
Тут поднялся еще больший шум. Снова вокруг стола послышались восклицания: «Горе! Горе!»
Но все затихли, когда король, на лице которого пылал гнев, по литовскому обычаю несколько раз ударил в ладоши. Тогда поднялся старик Ясько Топор из Тенчина, каштелян краковский, маститый, степенный, возбуждавший страх высотой своего положения, и сказал:
— Благородный рыцарь из Лихтенштейна, если вас, как посла, встретило какое-нибудь оскорбление, скажите, и самая строгая справедливость тотчас будет удовлетворена.
— Ни в каком другом христианском государстве со мной этого не случалось, — отвечал Куно. — Вчера по дороге в Тынец напал на меня один ваш рыцарь, и хотя по кресту на плаще моем легко мог понять, кто я, он покусился на мою жизнь.
Збышко, услышав эти слова, побледнел и невольно взглянул на короля, лицо которого было страшно. Ясько из Тенчина удивился и сказал:
— Спросите пана из Тачева, который был свидетелем этого.
Все взоры обратились к Повале, который постоял с минуту, мрачно опустив веки, и наконец сказал:
— Это так…
Услыхав это, рыцари стали кричать: «Позор! Позор! Пусть земля разверзнется под таким человеком». И от стыда одни ударяли себя кулаками по грудям и коленам, другие скручивали пальцами цинковые блюда, стоявшие на столе, и не знали, куда смотреть.
— Почему же ты не убил его? — закричал король.
— Потому что голова его принадлежит суду, — отвечал Повала.
— Вы связали его? — спросил каштелян Топор из Тенчина.
— Нет, потому что он рыцарской честью поклялся явиться на суд.
— И не является, — насмешливо вскричал Куно, поднимая голову.
Вдруг за плечами меченосца молодой, грустный голос произнес:
— Не дай бог, чтобы я предпочел позор смерти. Это сделал я, Збышко из Богданца.
При этих словах рыцари подскочили к несчастному Збышке, но грозный знак короля удержал их. Поднявшись, с горящими глазами, задыхающимся от гнева голосом, подобным грохоту колес, катящихся по камням, король стал кричать:
— Отсечь ему голову. Отсечь ему голову. Пусть меченосец отошлет ее магистру в Мальборг.
Потом он крикнул стоявшему рядом князю литовскому, сыну смоленского наместника:
— Держи его, Ямонт.
Испуганный королевским гневом, Ямонт положил дрожащие руки на плечи Збышки, который, обратив к нему побледневшее лицо, произнес:
— Не убегу…
Но седобородый каштелян краковский, Топор из Тенчина, поднял руку в знак того, что хочет говорить, и когда все затихли, сказал:
— Милостивый король! Пусть комтур убедится, что не порыв твоего гнева, а наши законы карают смертью за покушение на особу посла. Иначе он еще с большим основанием мог бы предполагать, что в королевстве этом нет христианских законов. Я сам совершу суд над преступником.
Последние слова он произнес громким голосом и, очевидно, не допуская Даже мысли, что его голос может не быть услышан, кивнул головой Ямонту:
— Запереть его в башню. А вы, пан из Тачева, будете свидетелем.
— Я расскажу всю вину этого подростка. Ни один из нас, зрелых мужей, никогда бы не совершил ее, — отвечал Повала, мрачно глядя на Лихтенштейна.
— Он верно говорит, — тотчас же подхватили другие, — ведь это еще мальчик. За что же из-за него позорят нас всех?
Наступило молчание. Все с досадой смотрели на меченосца, а между тем Ямонт вел Збышку, чтобы отдать его в руки лучников, стоящих на дворе замка. В молодом своем сердце он чувствовал к узнику жалость, которую усиливала врожденная ненависть к немцам. Но как литвин, привыкший слепо исполнять волю великого князя и сам потрясенный королевским гневом, он по дороге стал шептать молодому рыцарю тоном дружеского совета:
— Знаешь, что я тебе скажу? Повесься. Лучше всего — сразу повесься. Король рассердился — и значит, тебе отрубят голову. Почему бы тебе не доставить ему удовольствие? Повесься, друг, у нас такой обычай.
Збышко, едва не лишаясь чувств от стыда и страха, сначала, казалось, не понимал слов молодого князя, но наконец понял их и даже остановился от изумления:
— Что ты толкуешь?
— Повесься. Зачем тебе нужно, чтобы тебя судили? А королю ты доставишь удовольствие, — повторил Ямонт.
— Повесься же сам, — воскликнул молодой рыцарь. — Как будто и окрестили тебя, а шкура осталась на тебе языческая, и ты даже того не понимаешь, что грех христианину делать такое дело.
Но князь пожал плечами:
— Да ведь не по доброй воле. Все равно тебе отрубят голову.
У Збышки мелькнула мысль, что за такие слова надо бы тотчас вызвать князька на бой, пеший или конный, на мечах или на топорах, но он подавил в себе это желание, вспомнив, что у него уже не хватит на это времени. Поэтому он грустно опустил голову и молча позволил отдать себя в руки предводителя дворцовых лучников.
А между тем в зале общее внимание обратилось в другую сторону. Дануся, видя, что происходит, сперва перепугалась так, что в груди ее захватило дыхание. Личико ее побледнело, как полотно, глазки стали от ужаса круглыми, и она смотрела на короля, неподвижная, как восковая фигурка в костеле. Но когда наконец она услыхала, что ее Збышке собираются отрубить голову, когда его взяли и вывели из комнаты, ее охватило неизмеримое отчаяние; губы и брови ее задрожали; не помогло ничто — ни страх перед королем, ни кусание губ, и она вдруг разразилась такими горькими, такими громкими рыданиями, что все лица обратились к ней, и сам король спросил:
— Что такое?
— Милосердный король, — воскликнула княгиня Анна. — Это дочь Юранда из Спыхова. Этот несчастный маленький рыцарь избрал ее своей дамой. Он поклялся ей сорвать со шлемов три пучка павлиньих перьев; и вот, увидев такие перья на шлеме этого комтура, он подумал, что сам Бог ему их послал. Не по злобе сделал он это, государь, а только по глупости, а потому будь милостив к нему и не карай его, о чем мы молим тебя на коленях.
Сказав это, она встала и, взяв за руку Данусю, подбежала с ней к королю, который, увидев это, отшатнулся назад. Но обе они стали пред ним на колени, и Дануся, обняв руками ноги государя, воскликнула:
— Прости Збышку, король, прости Збышку.
И от волнения и страха она спрятала свою белокурую головку в складках серой королевской одежды, дрожа как лист и целуя колени государя. Княгиня Анна, дочь Земовита, опустилась на колени с другой стороны и, сложив руки, умоляюще смотрела на короля, на лице которого отразилось великое смущение. Правда, он пятился назад вместе с креслом, но не отталкивал Данусю и только махал обеими руками, точно отгоняя их от себя.
— Оставьте меня в покое! — восклицал он. — Он совершил преступление, он опозорил все королевство. Пусть ему отрубят голову.
Но крошечные ручки все сильнее
