Наконец он потерял счет времени, совсем перестал разговаривать со стражей и только по паутине, все больше покрывавшей железную решетку окна, догадывался, что приближается осень. Теперь целыми часами он сидел на постели, упершись в колени локтями, запустив пальцы в волосы, которые доходили ему уже гораздо ниже плеч, и не то в полусне, не то в одеревенении не подымал головы даже тогда, когда страж заговаривал с ним, принося пищу. Но однажды проскрипели засовы, и знакомый голос окликнул его с порога тюрьмы:
— Збышко!
— Дядя! — воскликнул Збышко, вскочив с подстилки.
Мацько схватил его в объятия, потом взял обеими руками его белокурую голову и стал ее целовать. Горе, страдание и тоска так наполнили сердце юноши, что он заплакал на груди дяди, как ребенок.
— Я думал, уж вы не вернетесь, — сказал он рыдая.
— Да это чуть было не случилось, — отвечал Мацько.
Только теперь Збышко поднял голову и, взглянув на него, воскликнул:
— Да что же с вами случилось?
И он с изумлением стал смотреть на исхудалые, ввалившиеся и бледные, как полотно, щеки старого воина, на его сгорбившуюся фигуру и поседевшие волосы.
— Что с вами? — повторил он.
Мацько сел на кровать и с минуту тяжело дышал.
— Что случилось? — сказал он наконец. — Не успел я переехать через границу, как в лесу меня подстрелили из лука разбойники-рыцари… Знаешь? До сих пор мне трудно дышать… Бог послал мне помощь, а то бы ты меня здесь не видел.
— Кто же вас спас?
— Юранд из Спыхова, — отвечал Мацько.
Наступило короткое молчание.
— Они напали на меня, а полдня спустя он на них. Меньше половины их ушло от него. Меня он взял к себе в местечко, и там, в Спыхове, я три недели боролся со смертью. Не дал Господь умереть, и хоть плох я еще, а все-таки вернулся.
— Так вы, значит, не были в Мальборге?
— Да с чем же мне было ехать? Они меня ограбили до последней рубашки и письмо взяли с другими вещами. Вернулся я просить княгиню, чтобы она написала другое, да разминулся с ней по дороге. Уж и не знаю, догоню ли ее, потому что мне кажется, надо на тот свет собираться.
Сказав это, он плюнул на ладонь и, протянув ее Збышке, показал ему кровь, говоря:
— Видишь?
А помолчав, прибавил:
— Видно, такова воля Божья.
Несколько времени оба молчали под впечатлением мрачных мыслей; потом Збышко сказал:
— Вы все время харкаете кровью?
— Как же мне не харкать, если наконечник на полпяди вошел в меня между ребрами? Небось и ты харкал бы. Но у Юранда из Спыхова мне уже стало лучше, только я потом опять очень измучился, потому что дорога длинная, а ехал я скоро.
— Эх, да зачем же вы спешили?
— Хотел застать княгиню Александру и взять у нее другое письмо. А Юранд из Спыхова говорил так: «Поезжайте — и возвращайтесь с письмом в Спыхов. У меня, — говорит, — есть в подземелье несколько немцев, отпущу я одного на честное слово рыцаря, чтобы он отвез письмо великому магистру». А у него всегда есть в подземелье по нескольку немцев. Он их там держит в отместку за смерть жены: любит слушать, как они по ночам стонут да цепями звенят, человек он жестокий. Понял?
— Понял. Одно только меня удивляет, что потеряли вы первое письмо: ведь если Юранд поймал тех, которые на вас напали, так письмо должно было быть у них.
— Он не всех поймал. Человек пять убежало. Такова уж судьба наша. Сказав это, Мацько закашлялся, снова харкнул кровью и слегка застонал от боли в груди.
— Тяжело вас ранили, — сказал Збышко. — Как же это так? Из засады?
— Из таких густых зарослей, что на шаг впереди видно не было ничего. А ехал я без панциря, потому что мне купцы говорили, что места эти безопасные. Жарко было.
— Кто же был во главе разбойников? Меченосец?
— Не из ордена, но немец из Лентца, известный разбоями и грабежами.
— Что же с ним сталось?
— У Юранда на цепи сидит. Но у него тоже есть в плену два мазура, шляхтичи: он их хочет отдать в обмен за себя.
Снова наступило молчание.
— Господи Иисусе Христе, — сказал наконец Збышко, — значит, Лихтенштейн будет жив и этот немец из Лентца тоже, — а нам погибать без отмщения. Мне голову отрубят, а вы, должно быть, тоже зиму не проживете.
— Эхма! И до зимы-то не дотяну. Хоть бы тебя как-нибудь спасти.
— Видали вы здесь кого-нибудь?
— Был у каштеляна краковского, потому что как только узнал, что Лихтенштейн уехал, думал, что тебя помилуют.
— Как, Лихтенштейн уехал?
— Уехал в Мальборг, как только умерла королева. Был я тогда у каштеляна, но он сказал так: «Вашему племяннику не потому отрубят голову, что хотят угодить Лихтенштейну, а потому, то таков приговор, и здесь ли Лихтенштейн, или его нет — это все равно. Хоть бы меченосец даже умер — и тогда ничто не изменится, потому что, — говорит, — закон блюдет справедливость, это не то, что кафтан, который можно вывернуть подкладкой наружу. Король, — говорит, — может помиловать, но больше никто».
— А где король?
— После похорон уехал на Русь.
— Ну, значит, нет спасения.
— Никакого. Каштелян еще вот что сказал: «Жаль мне его, потому что и княгиня Анна за него просит, но если не могу, так уж не могу».
— А княгиня Анна тоже еще здесь?…
— Да пошлет ей Господь Бог! Вот добрая госпожа! Она еще здесь, оттого что дочь Юранда захворала, а княгиня ее любит, как родное дитя.
— Боже мой! Так и Дануся захворала? Что же с ней?
— Почем я знаю… княгиня говорит, что ее кто-то сглазил.
— Наверное, Лихтенштейн. Никто, как Лихтенштейн. Ах он, собачий сын!
— Может быть, и он. Да что с ним поделаешь? Ничего.
— Так потому-то меня все и забыли, что она была больна…
Сказав это, Збышко стал большими шагами ходить по комнате, но наконец схватил руку Мацьки, поцеловал ее и сказал:
— Пошли вам Господь за то, что вы умрете из-за меня, но раз вы в самую Пруссию ездили, то пока окончательно не ослабеете — сделайте ж для меня еще одно дело. Подите к каштеляну и скажите, чтобы он отпустил меня под честное слово рыцаря хоть на двенадцать недель. Потом я вернусь — и пусть мне отрубят голову, — но ведь не может же быть, чтобы мы погибли без всякого мщения. Вот что… поеду я в Мальборг и сейчас же пошлю Лихтенштейну вызов. Иначе быть не может. Либо ему помирать — либо мне.
Мацько покачал головой:
— Пойти-то я пойду, да позволит ли каштелян?
— Я дам честное слово рыцаря, на двенадцать недель, мне больше не нужно…
— Что тут толковать: на двенадцать недель. А если ты будешь ранен и не вернешься, что тогда станут думать?…
— Хоть на четвереньках, а вернусь. Да вы не бойтесь. Кроме того, может быть, за это время король вернется с Руси, и у него можно будет просить помилования.
— Верно, — сказал Мацько. Но, помолчав, прибавил:
— Дело в том, что каштелян сказал мне еще вот что: «Мы забыли о вашем племяннике из-за смерти королевы, но теперь пора все это кончить».
— Позволит, — уверенно отвечал Збышко. — Ведь он же знает, что шляхтич свое слово сдержит, а отрубят ли мне голову сейчас или после Михайлова дня, это ему все равно.
— Эх, нынче же пойду.
— Нынче вы ступайте к Амылею и маленько отдохните. Пусть вам какого-нибудь лекарства приложат к ране, а завтра ступайте к каштеляну.
— Ну, значит — с Богом.
— С Богом.
Они обнялись, и Мацько направился к двери, но на пороге остановился и, нахмурив лоб, словно о чем-то вспомнил.
— Да ведь у тебя еще нет рыцарского пояса: Лихтенштейн скажет тебе, что не станет драться с непосвященным. Что ты тогда с ним сделаешь?
Збышко призадумался, но только на миг.
— А как же на войне? — сказал он. — Разве рыцарь выбирает обязательно одних рыцарей?
— Война — одно дело, а поединок — совсем другое.
— Верно… только… постойте… Надо что-нибудь сделать… Ну вот — выход есть. Князь Януш меня опояшет. Если княгиня и Дануся его попросят, он опояшет. А я по дороге подерусь еще в Мазовии, с сыном Миколая из Длуголяса.
— За что?
— За то, что Миколай, знаете, тот, который состоит при княгине и которого зовут Обухом, сказал, что Дануся — «мразь».
Мацько с удивлением посмотрел на него, а Збышко, желая, видимо, получше объяснить, в чем тут дело, продолжал:
— Этого я, конечно, тоже не могу простить, а с Миколаем мне драться нельзя: ведь ему лет восемьдесят.
На это Мацько сказал:
— Слушай, парень. Жаль мне твоей головы, но ума твоего не жаль, потому что ты глуп, как козел.
— Да вы чего сердитесь?
Мацько ничего не ответил и хотел уйти, но Збышко еще раз подскочил к нему:
— Что же Дануся? Здорова? Не сердитесь из-за пустяков. Ведь вас так долго не было.
И он снова наклонился к руке старика, а тот пожал плечами, но ответил уже несколько мягче:
— Здорова, только ее еще не выпускают из комнаты. Будь здоров.
Збышко остался один, но как бы возрожденный душой и телом. Ему было радостно думать, что впереди еще три месяца жизни, что он поедет в дальние страны, разыщет Лихтенштейна и сразится с ним не на живот, а на смерть. При одной мысли об этом радость наполняла его грудь. Хорошо хоть двенадцать недель чувствовать под собой коня, ездить по вольному миру, сражаться и не погибнуть без отмщения. А потом пусть будет что угодно, — ведь это же огромное протяжение времени. Король может вернуться с Руси и простить его, может вспыхнуть та война, которую все давно предсказывали. Может быть, сам каштелян, увидев через три месяца того, кто победил Лихтенштейна, скажет: «Ступай на все четыре стороны». Ведь Збышко ясно чувствовал, что, кроме меченосца, никто не ненавидел его, и что сам строгий каштелян краковский только как бы по необходимости приговорил его к смерти.
Надежда все разгоралась в нем, потому что он не сомневался, что в этих трех месяцах ему не откажут. Напротив, он думал, что ему дадут времени даже больше, потому что такой
