Княгиня подняла на него свои добрые голубые глаза и спросила с некоторым удивлением:
— А ты бы на это согласился?
— Я? Разве только, если бы у меня рука отсохла и не могла бы держать топора.
— Ну вот видишь.
— Да только как же мне на ней против отцовской воли жениться? На это княгиня сказала как бы про себя:
— Боже мой! Да разве и так не бывает…
А потом обратилась к Збышке:
— Разве воля Божья не сильнее отцовской? А что Юранд сказал? «Если, — говорит, — будет на то воля Божья, так он ее получит».
— Он то же и мне сказал, — воскликнул Збышко. — «Если, — говорит, — оудет на то воля Божья, так ты ее получишь».
— Ну вот видишь.
— Вот это, да еще милость ваша — единое мое утешение.
— Милость моя к тебе неизменна, и Дануся будет тебе верна. Еще вчера говорю я ей: «Дануся, будешь ли ты верна Збышке?» А она отвечает: «Или я буду Збышковой, или ничьей». Зеленая еще ягода, а как что скажет, так и сдержит слово, потому что шляхетское дитя, а не сброд какой-нибудь. Такова же была и мать ее.
— Дал бы Бог, — сказал Збышко.
— Только помни: будь верен и ты. Не всегда хороши мужчины: другой обещает любить неизменно, а сам сейчас же лезет к другой, да так, что его и веревками не удержишь. Это я верно говорю.
— Пусть Господь Бог меня накажет, если так будет! — воскликнул Збышко.
— Ну так помни же. А как отвезешь дядю — приезжай к нашему двору. Будет случай — получишь у нас и шпоры, а там видно будет, что Бог даст. Дануська к тому времени подрастет и волю Божью почувствует, потому что теперь она тебя страсть как любит, иначе и сказать не могу, а все-таки не так еще, как любят взрослые девушки. Может быть, и Юранд склонится на твою сторону, потому что, я так полагаю, что он бы рад. Поедешь в Спыхов и с ним вместе пойдешь на немцев, и, может, тебе так посчастливится, что ты как-нибудь ему угодишь и совсем привлечешь к себе.
— Я и сам, милостивая княгиня, хотел так сделать, но с вашим позволением мне будет легче.
Разговор этот очень ободрил Збышку. Однако на первом же привале старик Мацько так расхворался, что надо было остановиться и ждать, пока к нему хоть сколько-нибудь не вернется сил для дальнейшего пути. Добрая княгиня Анна оставила ему все мази и лекарства, какие у нее были с собой, но сама вынуждена была ехать дальше, и потому обоим рыцарям из Богдан-ца пришлось расстаться с мазовецким двором. Збышко упал сначала к ногам княгини, потом Дануси, еще раз поклялся ей в рыцарской верности, обещал вскоре приехать или в Варшаву, или в Цеханов и наконец схватил ее в сильные свои объятия, поднял вверх и стал повторять взволнованным голосом:
— Помни же обо мне, цветик мой дорогой, помни, рыбка моя золотая!
А Дануся, обняв его, как младшая сестра обнимает любимого брата, прижалась своим вздернутым носиком к его щеке и заплакала крупными, как горох, слезами, повторяя:
— Не хочу в Цеханов без Збышки, не хочу в Цеханов…
Юранд видел это, но не рассердился. Напротив, и сам очень ласково простился с мальчиком, а уже садясь на коня, еще раз обернулся к нему и сказал:
— Оставайся с Богом и обиды на меня не питай.
— Какую же мне на вас питать обиду, если вы Данусин отец, — чистосердечно ответил Збышко.
И наклонился к стремени, а Юранд крепко сжал его руку и сказал:
— Помоги тебе Бог во всем… понимаешь?…
И он уехал. Однако Збышко понял, какое расположение таилось в его последних словах, и, вернувшись к телеге, на которой лежал Мацько, сказал:
— Знаете что? Он бы тоже хотел, да только ему что-то мешает. Вы были в Спыхове, и ум у вас славный, так постарайтесь смекнуть, в чем тут дело.
Но Мацько был слишком болен. Лихорадка, начавшаяся с утра, усилилась к вечеру до такой степени, что он начал терять сознание, и вместо ответа Збышке взглянул на него словно с удивлением, а потом спросил:
— А где тут звонят?
Збышко испугался, потому что ему пришло в голову, что, если больной слышит звон, значит — смерть уж подходит к нему. Тут же он подумал, что старик может умереть без ксендза, без исповеди и потому попасть, если не совсем в ад, то, по крайней мере, на веки вечные в чистилище. И вот он все-таки решил везти старика дальше, чтобы как можно скорее доехать до какого-нибудь прихода, где Мацько мог бы в последний раз причаститься.
С этой целью решено было ехать всю ночь. Збышко сел на телегу, выстланную сеном, на котором лежал больной, и стерег его, пока не наступил день. Время от времени он поил его вином, которым снабдил их на дорогу купец Амылей и которое томящийся от жажды Мацько пил жадно, ибо оно, по-видимому, приносило ему значительное облегчение. После второй кварты он даже вернулся к сознанию, а после третьей уснул так крепко, что Збышко иногда наклонялся над ним, чтобы убедиться, что он не умер.
При мысли о том, что Мацько может умереть, его охватывала глубокая грусть. До тюрьмы он даже не отдавал себе как следует отчета, как сильно он любит этого «дядьку», который был ему и отцом и матерью. Но теперь он знал это хорошо, чувствуя в то же время, что после смерти Мацьки он будет страшно одинок на свете, без родни, если не считать того аббата, у которого был заложен Богданец, без друзей и без всякой опоры. В то же время ему приходило в голову, что если Мацько умрет, то тоже из-за немцев, из-за которых он сам чуть не погиб, из-за которых погибли все его предки и мать Дануси и много, много неповинных людей, которых он знал или о которых слыхал от знакомых. И он начинал даже удивляться. «Неужели, — говорил он себе, — во всем этом королевстве нет человека, который не потерпел бы от них обиды и не жаждал бы мести?» Тут ему вспомнились немцы, с которыми он воевал под Вильной, и он подумал, что, вероятно, татары не жесточе их на войне и что, вероятно, другого такого народа нет на свете.
Рассвет прервал его размышления. День восходил ясный, но холодный. Мацько, видимо, чувствовал себя лучше: он дышал ровнее и спокойнее. Только когда солнце стало уже порядком пригревать, он проснулся, открыл глаза и сказал:
— Полегчало мне. А где мы?
— Подъезжаем к Олькушу. Знаете, где серебро добывают и в казну отдают.
— Кабы иметь то, что в земле лежит! Вот бы можно Богданец отстроить!
— Видно, что вам лучше, — смеясь, отвечал Збышко. — Эх, хватило бы и на каменный замок. Но заедем в приход, там и примут нас, и вы сможете исповедаться. Все в руках Божьих, а все-таки лучше, когда совесть в порядке.
— Я человек грешный, покаяться рад, — отвечал Мацько. — Снилось мне ночью, что черти сдирают у меня кожу с ног… А между собой они по-немецки брехали… Слава богу, полегчало мне. А ты спал?
— Где же мне было спать, коли я вас стерег?
— Ну так приляг хоть немного. Как приедем, я тебя разбужу.
— Не до сна мне.
— А что тебе мешает?
Збышко взглянул на дядю глазами ребенка:
— Что же, как не любовь? У меня даже колики начались от вздохов, да вот сяду на минутку на коня — мне и полегчает.
И слезши с телеги, он сел на коня, которого проворно подвел ему подаренный Завишей турок. Между тем Мацько от боли немножко хватался за бок, но, очевидно, думал о чем-то другом, а не о своей болезни, потому что качал головой, чмокал губами и наконец сказал:
— Вот дивлюсь я, дивлюсь и никак не могу надивиться, в кого ты такой влюбчивый уродился: ни отец твой не был таков, ни я.
Но Збышко вместо ответа вдруг выпрямился в седле, подбоченился, вскинул голову и грянул изо всех сил:
— Гей…
И это «гей» разнеслось по лесу, откликнулось дальним эхом и наконец стихло в чаще.
А Мацько снова потрогал свой бок, в котором сидел наконечник немецкой стрелы, и с тихим стоном сказал:
— Прежде люди умнее были, понял?
Но потом он задумался, точно припоминая старые времена, и прибавил:
— Положим, кое-кто и прежде бывал дураком.
В это время они выехали из леса, за которым увидели шалаши рудокопов, а вдали зубчатые стены Олькуша, выстроенные королем Казимиром, и колокольню костела, построенного Владиславом Локотком.
IX
Каноник приходской церкви дал Мацьке отпущение грехов и гостеприимно оставил их ночевать, так что они тронулись в путь только на следующее утро. За Олькушем свернули они к Силезии, по границе которой намеревались доехать до самой Великой Польши. Дорога по большей части шла лесом, в котором на закате часто раздавалось, точно подземный гром, рыкание туров и зубров, а по ночам сверкали в ореховых зарослях волчьи глаза. Но еще большая опасность грозила на этой дороге купцам и путникам от немецких или онемечившихся рыцарей из Силезии, замки которых высились в разных местах вдоль границы. Правда, благодаря войне с владельцем Ополья, которому помогали против короля Владислава многочисленные силезские племянники, польские руки разрушили большую часть этих замков, но все-таки надо было быть осторожными, особенно после захода солнца, и не выпускать из рук оружия.
Ехали, однако, спокойно, так что Збышке начинала уже надоедать дорога, и только тогда, когда до Богданца оставались лишь сутки пути, ночью послышалось сзади лошадиное фырканье и топот копыт.
— Какие-то люди едут за нами следом, — сказал Збышко.
Мацько посмотрел на звезды и, как человек опытный, ответил:
— Скоро рассвет. Разбойники не напали бы под утро, потому что в это время им надо убираться домой.
Однако Збышко остановил телегу, выстроил людей поперек дороги, лицом к приближающимся, а сам вышел вперед и стал ждать.
В самом деле, через несколько времени он увидел во мраке десятка полтора всадников. Один ехал во главе их, на несколько шагов впереди, но, по-видимому, не намерен был прятаться, так как распевал во всю глотку. Збышко не мог расслышать слов, но до ушей его доходили веселые восклицания «гоп», «гоп», которыми незнакомец кончал каждый куплет песни.
«Наши», — подумал Збышко.
Но все же окликнул:
—
