— Что ему медведь, — ответил Мацько. — Ведь он моложе, чем теперь был, когда этот фриз назвал его молокососом, а Збышке это не совсем понравилось, так он ему усы и вырвал…
— Знаю, — перебил Зых. — Потом вы дрались и отбили у них людей. Мне все пан из Тачева рассказывал.
И он стал глядеть на Збышку восхищенными глазами. Тот тоже с большим любопытством глядел на его длинную, как жердь, фигуру, на худое лицо с огромным носом и на круглые, смеющиеся глаза.
— О, — сказал он, — с таким соседом только бы Господь вернул дяде здоровье, а скучно не будет.
— Веселого соседа лучше иметь, с веселым не поссоришься, — отвечал Зых. — А теперь послушайте, что я вам по дружбе и по христианству скажу. Дома вы давно не были и порядку никакого в Богданце не застанете. Я не говорю — в хозяйстве, потому что аббат хорошо хозяйничал… кусок лесу выкорчевал и мужиков новых поселил… Но так как сам он только изредка наезжает, то кладовые окажутся пустыми, да и в доме разве что какая-нибудь скамья найдется да вязанка гороху для спанья. А больному нужны удобства. Так знаете что? Поезжайте со мной в Згожелицы. Погостите месяц, другой, мне это будет приятно, а Ягенка тем временем позаботится о Богданце. Только на нее положитесь и ни о чем не думайте… Збышко будет ездить смотреть за хозяйством, а ксендза аббата я вам тоже в Згожелицы привезу, вы с ним сейчас же и рассчитаетесь… За вами, Мацько, девка так будет ухаживать, как за отцом, а в болезни бабьи заботы лучше всего. Ну, дорогие мои, сделайте так, как я вас прошу.
— Известно, что вы человек добрый и всегда таким были, — отвечал слегка растроганный Мацько, — но видите ли: если суждено мне умереть от этой проклятой занозы, которая у меня между ребер сидит, так уж лучше у себя дома. Кроме того, дома, хоть и болен, а все-таки кое про что расспросишь, кое-что доглядишь, туда-сюда заглянешь. Если велит Господь отправляться на тот свет — тут уж ничего не поделаешь. Больше ли будет ухода, меньше ли — все равно не отвертишься. К неудобствам мы на войне привыкли. Хороша и связка гороху тому, кто несколько лет спал на голой земле. Но за доброту вашу от всего сердца спасибо, и если мне не придется отблагодарить, так — даст бог — Збышко отблагодарит.
Зых из Згожелиц, действительно славившийся своей добротой, снова стал настаивать и просить, но Манько уперся: коли помирать, так на своей земле. Целые годы тосковал он по этому Богданцу, и теперь, когда граница уже недалеко, не откажется от него ни за что, хотя бы это был его последний ночлег. Спасибо Господу и за то, что Он дал ему сюда дотащиться.
Тут отер он кулаками слезы, нависшие у него на ресницах, поглядел вокруг и сказал:
— Если это уже леса Вилька из Бжозовой, так, значит, вскоре после полудня приедем.
— Теперь уж не Вилька из Бжозовой, а аббата, — заметил Зых.
На это больной Мацько улыбнулся и, помолчав, сказал:
— Если аббата, так, может быть, когда-нибудь станут наши.
— Эвона! А вы только что говорили о смерти! — воскликнул весело Зых. — Теперь вам аббата хочется пережить.
— Не я переживу, а Збышко.
Дальнейшую беседу прервали звуки рогов, послышавшиеся далеко в бору. Зых тотчас остановил коня и стал прислушиваться.
— Должно быть, кто-нибудь охотится, — сказал он. — Погодите.
— Может быть, аббат. Вот бы хорошо было, если бы мы сейчас встретились.
— Помолчите-ка.
И он обратился к своим людям:
— Стой.
Остановились. Звуки рогов послышались ближе, а минуту спустя раздался лай собак.
— Стой, — повторил Зых. — К нам приближаются.
Збышко соскочил с лошади и стал кричать:
— Давайте лук. Может быть, зверь на нас выскочит. Живо! Живо!
И схватив из рук слуги лук, он уперся им в землю, надавил животом, потом выпрямился и, схватив обеими руками тетиву, натянул ее на железный крюк; потом вложил стрелу и помчался в бор.
— Натянул. Без веревки натянул, — прошептал Зых, пораженный такой необычайной силой.
— У, страсть какой парень! — с гордостью прошептал в ответ Мацько.
Между тем звуки рогов и собачий лай раздались еще ближе, и вдруг направо в лесу послышался тяжелый топот, треск ломаемых кустов и ветвей, — и на дорогу, как молния, вылетел старый бородатый зубр с огромной низко наклоненной головой, с налитыми кровью глазами и высунутым языком, тяжело дышащий, страшный. Наскочив на придорожный ров, он одним прыжком перелетел через него, с размаху упал на передние ноги, но поднялся и вот-вот готов был скрыться в чаще по другую сторону дороги, как вдруг зловеще заворчала тетива лука, послышался свист стрелы, зверь поднялся на Дыбы, закружился, взревел и, как громом пораженный, грохнулся на землю.
Збышко вышел из-за дерева, снова натянул лук и подошел, готовый стрелять, к лежащему быку, задние ноги которого еще рыли землю.
Но, посмотрев на него, Збышко спокойно обернулся к своим и издали закричал.
— Ах, чтоб тебя! — воскликнул Зых, подъезжая ближе. — От одной стрелы!
— Близко было, а ведь в стреле сила страшная. Глядите: не только наконечник, а вся стрела ушла ему под лопатку.
— Охотники небось уже близко; наверно, они у тебя его отнимут.
— Не дам! — отвечал Збышко. — На дороге убит, а дорога ничья.
— А если это аббат охотится?
— А если аббат, так пусть берет его.
Между тем из леса выскочило десятка полтора собак. Увидев зверя, они с отчаянным лаем бросились на него, скучились над ним и тотчас же стали грызться между собой.
— Сейчас появятся и охотники, — сказал Зых. — Гляди. Вот они, только выскочили на дорогу впереди нас, и зверя еще не видят. Эй! Эй! Идите сюда. Идите… Убит, убит…
Но вдруг он замолчал, приставил руку к глазам и через минуту воскликнул:
— Боже мой! Что такое? Ослеп я или мне мерещится?…
— Один на вороном коне впереди, — сказал Збышко.
Но вдруг Зых закричал:
— Господи боже мой! Да ведь это Ягенка.
И стал кликать ее:
— Ягна! Ягна…
И он поехал вперед, но прежде чем успел пустить коня рысью, Збышко увидел самое странное на свете зрелище: на быстро скачущем коне приближалась к ним сидящая в седле по-мужски девушка, с луком в руках и с копьем за плечами. В распустившиеся от быстрой езды волосы ее вплелись шишки хмеля, лицо у нее румянилось, как заря, на груди виднелась расстегнутая рубашка, и на рубашке кожух мехом наружу. Подъехав, она сразу осадила коня; некоторое время на лице ее отражалось недоверие, удивление, радость, но наконец не в силах будучи не верить глазам и ушам, тонким, еще несколько детским голосом она стала кричать:
И она в мгновение ока соскочила с коня, а когда Зых тоже соскочил, чтобы поздороваться, бросилась ему на шею. Долго Збышко слышал только звуки поцелуев, восклицания: «Тятька!», «Ягуся!», «Тятька!», «Ягуся!» — повторяемые в радостном восторге.
Подъехали оба обоза, подъехал на телеге Мацько, а они все еще повторяли: «Тятька!», «Ягуся!», и все еще стояли обнявшись. Только нацеловавшись и накричавшись вдоволь, Ягенка стала расспрашивать отца:
— Вы, значит, с войны? Здоровы?
— С войны. А что мне не быть здоровым? А ты? А мальчики? Здоровы небось? Да? А то бы ты по лесу не носилась. Но что ты тут делаешь, девка?
— Ведь вы же видите — охочусь, — смеясь отвечала Ягенка.
— В чужих лесах?
— Аббат мне дал позволение. Даже прислал обученных этому слуг и собак.
Тут она обратилась к своей челяди:
— Отгоните собак, а то шкуру изорвут. Потом к Зыху:
— Ох, вот я рада, что вижу вас! У нас все хорошо.
— А я разве не рад? — отвечал Зых. — Дай-ка, девочка, я еще тебя поцелую. И они снова стали целоваться, а когда кончили, Ягна сказала:
— До дому страсть как далеко… все мы за этим зверем гнались. Мили две проехали, лошади уставать стали. Зато здоров зубр… Видели? В нем три стрелы моих сидят, от последней он и пал.
— Он пал от последней, да не от твоей, вот этот рыцарь его подстрелил. Ягенка откинула рукой волосы, упавшие ей на глаза, и быстро, но не особенно ласково взглянула на Збышку.
— Знаешь, кто это? — спросил Зых.
— Не знаю.
— Не диво, что ты его не узнала: вырос он. Но может быть, ты старого Мацьку из Богданца узнаешь?
— Боже ты мой! Это Мацько из Богданца! — воскликнула Ягенка. И, подойдя к телеге, она поцеловала у Мацьки руку.
— Так это вы?
— Я. Только на телеге, потому что немцы меня подстрелили.
— Какие немцы? Ведь с татарами война была? Я это знаю: довольно я тятьку просила, чтобы он и меня с собой взял.
— Война была с татарами, да мы на ней не были, потому что мы перед этим на Литве воевали, и я и Збышко.
— А где же Збышко?
— Так ты не узнала, что это Збышко? — смеясь сказал Мацько.
— Это Збышко? — воскликнула девушка, снова смотря на молодого рыцаря.
— А то как же?
— Поцелуй же его, по крайней мере, — весело вскричал Зых.
Ягенка быстро обернулась к Збышке, но вдруг отступила назад и, закрыв глаза рукой, сказала:
— Мне стыдно…
— Да ведь мы с детства знакомы, — сказал Збышко.
— Еще бы, хорошо знакомы. Помню я, помню. Лет восемь тому назад приехали вы с Мацькой к нам, а покойница-матушка принесла нам орехов с медом. А вы, как только старшие вышли из комнаты, сейчас же мне кулаком в нос, а орехи все сами съели.
— Теперь бы он этого не сделал, — сказал Мацько. — У князя Витольда бывал, в Кракове в замке бывал и обычаи придворные знает.
Но Ягенке пришло в голову другое, и, обратившись к Збышке, она спросила:
— Это вы зубра убили?
— Я.
— Посмотрим, где стрела торчит.
— Не увидите, потому что она вся ушла под лопатку.
— Оставь, не сутяжничай, — сказал Зых. — Мы все видали, как он подстрелил его, да и еще кое-что получше: он лук натянул без веревки.
Ягенка в третий раз взглянула на Збышку, но на этот раз с удивлением.
— Натянули лук без веревки? — спросила она.
Збышко почувствовал в ее голосе что-то вроде недоверия, упер
