И наконец охватил его такой гнев, такая ярость, что в самом деле он предпочел бы теперь сам погибнуть, нежели упустить зверя. Наконец, задев ногой о корень сосны, он покачнулся и упал бы, если бы не то, что в этот миг рядом с ним очутилась какая-то темная фигура; вторая рогатина «подперла» зверя, и в то же время чей-то голос внезапно воскликнул над ухом Збышки:
— Топором…
Збышко, увлеченный борьбой, ни на минуту не задумался о том, откуда пришла к нему неожиданная помощь, а тотчас же выхватил топор и ударил со страшной силой. Теперь рогатина хряснула, сломанная тяжестью и предсмертной судорогой зверя. Точно громом пораженный, повалился он на землю и захрипел. Но тотчас же перестал. Настала тишина, нарушаемая только громким дыханием Збышки, который прислонился к сосне, потому что ноги его шатались. Только через некоторое время он поднял голову, взглянул на стоящую возле него фигуру и испугался, думая, что это, быть может, не человек.
— Кто здесь? — спросил он с тревогой.
— Ягенка, — ответил высокий женский голос.
Збышко так и онемел от изумления, не веря собственным глазам. Но сомнения его продолжались недолго, потому что голос Ягенки раздался снова:
— Я добуду огня…
И тотчас раздался удар огнива о кремень; посыпались искры, и в их дрожащем свете Збышко увидел белое лицо, черные брови и вытянутые губы девушки, раздувавшей огонь в затлевшем труте. Только тогда подумал он, что она пришла в этот лес, чтобы помочь ему, что без ее рогатины могло быть плохо — и почувствовал к ней такую признательность, что, не раздумывая долго, обнял ее и поцеловал в обе щеки.
А у нее трут и огниво вывалились из рук.
— Оставь. Что ты? — стала она повторять сдавленным голосом, но в то же время не отстраняла лица от него, а даже, напротив, как бы случайно, коснулась губами губ Збышки.
Он же выпустил ее и сказал:
— Спасибо тебе. Не знаю, что без тебя случилось бы.
А Ягенка, наклонившись во тьме, чтобы найти огниво и трут, заговорила:
— Я боялась за тебя, потому что Бездух тоже пошел с рогатиной и топором — и медведь его разорвал. Упаси, Господи, Мацько огорчился бы, а ведь он и так еле дышит… Ну вот взяла я рогатину и пошла.
— Так это ты за соснами пряталась?
— Я.
— А я думал, что это нечисть.
— Страшно и мне было, потому что тут, возле Радзиковского болота, по ночам без огня не хорошо.
— Отчего же ты не окликнула меня?
— Боялась, что ты меня прогонишь.
И сказав это, она снова начала высекать искры, а потом положила на трут пучок сухой конопли, которая мигом вспыхнула ярким пламенем.
— Собери-ка поскорей сухих веток: будет у нас огонь.
И вскоре запылал веселый костер, свет которого озарил огромное бурое тело медведя, лежащего в луже крови.
— Здорова тварь, — с некоторой хвастливостью заметил Збышко.
— А голова-то — совсем расколота. Иисусе Христе!
Сказав это, Ягенка нагнулась и запустила руку в медвежью шерсть, чтобы убедиться, много ли в медведе сала, а потом поднялась с веселым лицом.
— Сала будет года на два.
— А рогатина сломана. Смотри.
— В том-то и беда: что я дома скажу?
— А что?
— Отец не пустил бы меня в лес, пришлось мне ждать, когда все спать лягут.
И она прибавила, помолчав:
— И ты не говори, что я здесь была, а то надо мной смеяться станут.
— Но я провожу тебя до дому, а то еще волки на тебя нападут, а рогатины у тебя нет.
— Ну хорошо.
Так разговаривали они некоторое время при веселом свете костра, над трупом медведя, оба похожие на каких-то молодых лесных жителей.
Збышко посмотрел на красивое лицо Ягенки, озаренное блеском пламени, и сказал с невольным удивлением:
— А только другой такой девушки, как ты, должно быть на свете нет. Тебе бы на войну ходить.
А она быстро взглянула ему в глаза и ответила почти грустно:
— Я знаю… только ты надо мной не смейся.
XII
Ягенка сама натопила большой горшок медвежьего сала, первую кварту которого Мацько выпил охотно, потому что оно было свежее, не подгорело и пахло дягилем, которого Ягенка, знавшая толк в лекарствах, в меру положила в горшок. Ободрился теперь Мацько духом и надеялся, что выздоровеет.
— Вот этого мне и надо было, — говорил он. — Как смажется все во мне салом, так, может быть, и окаянное острие это откуда-нибудь вылезет.
Однако следующие кварты уже не так ему нравились, как первая, но он пил из благоразумия. Ягенка с своей стороны ободряла его, говоря:
— Будете здоровы. У Билюда из Острога звенья кольчуги глубоко вошли в мясо под шеей, а от сала все вышли наружу. Только когда рана раскроется, надо ее затыкать бобровым жиром.
— А есть у тебя?
— Есть. А если свежего понадобится, так мы со Збышкой пойдем к норам. Бобров сколько хочешь. Да не помешало бы также, чтобы вы что-нибудь какому-нибудь святому пообещали, такому, который помогает от ран.
— Мне уж это в голову приходило, только я хорошенько не знаю, которому. Святой Георгий — покровитель рыцарей: он бережет воина от несчастья и придает ему мужества, когда надо, а говорят, что часто сам становится на сторону справедливых и помогает бить неугодных Господу. Да такой, который сам рад колотить, редко рад бывает лечить; тут должен быть другой святой, которому уж он не станет мешать. У каждого святого на небе свое дело и свое хозяйство, это все знают. И в чужие дела они никогда не мешаются, потому что из этого могут несогласия выйти, а святым на небе не пристало ссориться либо драться… Есть Козьма и Дамиан, тоже великие святые, которым лекари молятся, чтобы болезни на свете не переводились, а то им есть будет нечего. Есть святая Аполлония, эта против зубов, и святой Либорий — от каменной болезни, да все это не то. Вот приедет аббат — он мне скажет, к кому мне обращаться, ведь и не всякий священник все тайны Господни знает, и не всякий в таких делах смыслит, хоть у него и выбрита голова.
— А что, если бы вам самому Господу Иисусу Христу обет дать?
— Он, известное дело, всех выше. Но ведь это все равно, что если бы твой отец побил моего мужика, а я бы в Краков самому королю жаловаться поехал. Что бы король мне сказал? Он сказал бы так: «Я над всем королевством хозяин, а ты ко мне со своим мужиком пристаешь. Суда, что ли, нет? Не можешь ты пойти в город, к моему каштеляну?» Господь Иисус хозяин над всем светом, — понимаешь? — а для мелких дел у него есть святые.
— Так я вам скажу, — объявил Збышко, пришедший к концу разговора, — дайте обет покойнице-королеве нашей, что если она вам поможет, то вы совершите паломничество в Краков, к ее гробу. Разве мало чудес совершилось там на наших глазах? К чему чужих святых искать, когда есть своя, да еще лучше других?
— Эх, кабы я знал наверное, что она от ран.
— Да хоть бы и не от ран. Никакой святой не посмеет на нее ворчать, а если заворчит, так ему же от Господа попадет, потому что ведь это не какая-нибудь пряха, а королева польская…
— Которая последнюю языческую страну обратила в христианство. Это ты умно сказал, — отвечал Мацько. — Высоко, должно быть, сидит она на Божьем вече, и не всякий святой сможет с ней потягаться. Ей-богу, так я и сделаю, как ты советуешь.
Совет этот понравился и Ягенке, которая не могла устоять против удивления перед умом Збышки, а Мацько торжественно дал обет в тот же вечер и с этих пор с еще большей охотой пил медвежье сало, со дня на день поджидая верного выздоровления. Однако спустя неделю он стал терять надежду. Говорил, что сало «кипит» у него в животе, а на коже, возле последнего ребра, что-то у него растет, словно шишка. Через десять дней стало еще хуже: шишка выросла и покраснела, а сам Мацько очень ослаб, и когда началась лихорадка, начал опять готовиться к смерти.
Но однажды ночью он вдруг разбудил Збышку.
— Зажги-ка скорей лучину, — сказал он, — что-то со мной делается, да не знаю, хорошее или плохое.
Збышко вскочил и, не высекая огня, раздул уголья в очаге в соседней комнате, зажег от них смолистую щепку и вернулся.
— Что с вами?
— Что со мной? Что-то у меня сквозь шишку лезет, должно быть, наконечник. Я его держу, да выковырять не могу, только чувствую, как он у меня под ногтями скрипит…
— Наконечник. Больше быть нечему. Возьмите покрепче да тащите.
Мацько стал извиваться и шипеть от боли, но засовывал пальцы все глубже, пока не схватил хорошенько твердый предмет, а потом рванул и вытащил его.
— Ох! Иисусе Христе!
— Есть? — спросил Збышко.
— Есть. Даже в холодный пот меня ударило. Зато вот он, гляди.
Сказав это, Мацько показал Збышке продолговатый острый осколок, отскочивший от плохо скованного наконечника стрелы и несколько месяцев сидевший в его теле.
— Слава богу и королеве Ядвиге! Теперь вы будете здоровы.
— Может быть, мне и легче стало, да уж очень больно, — сказал Мацько, выжимая шишку, из которой обильно потекла кровь, смешанная с гноем. — Коли будет настолько меньше во мне этой дряни, так должна же пройти болезнь. Ягенка говорила, что теперь надо будет затыкать бобровым жиром.
— Завтра же утром отправимся за бобром.
Но Мацьку на другой же день стало заметно лучше. Он спал до позднего часа, а проснувшись, стал требовать еды. На медвежье сало он уже не мог смотреть, но зато положили ему в миску двадцать яиц, потому что больше Ягенка не дала из осторожности. Мацько жадно съел их с половиной каравая и запил пивом, а потом стал кричать, чтобы к нему привели Зыха, потому что ему стало весело.
Збышко послал одного
