— Сердится-то он и теперь; иной раз кубком об пол хватит и в поле убежит. Но потом назад приходит веселый и сам смеется над своим гневом… Да вы его знаете… Только бы с ним не спорить, а то на свете нет человека лучше его.
— Да кто же станет с ним спорить, коли он и умнее всех.
Так разговаривали они, пока Збышко переодевался за перегородкой. Наконец он вышел, такой красивый, что Ягенка чуть не ослепла, точь-в-точь, как тогда, когда он приехал в первый раз в Згожелицы в своем белом кафтане. Но на этот раз ее охватила глубокая печаль при мысли, что красота его не для нее и что он любит другую.
А Мацько был рад, потому что подумал, что Збышко наверно понравится аббату и тот не станет создавать затруднений при деловых переговорах. Эта мысль его даже так обрадовала, что он решил ехать тоже.
— Вели мне выстлать воз сеном, — сказал он Збышке. — Мог я ехать из Кракова до самого Богданца с осколком между ребрами — так могу теперь без осколка доехать до Згожелиц.
— Только бы вам хуже не стало, — сказала Ягенка.
— Э, ничего со мной не случится, уж я в себе силу чувствую. А если и станет мне немного хуже, так зато аббат будет знать, как я к нему спешил, и оттого станет добрее.
— Мне ваше здоровье дороже, чем его доброта, — сказал Збышко.
Но Мацько уперся и настоял на своем. По дороге он легонько стонал, но не переставал поучать Збышку, как надо вести себя в Згожелицах, а в особенности требовал смирения и послушания в обращении с могущественным родственником, который никогда не выносил ни малейшего противоречия.
Приехав в Згожелицы, они нашли Зыха и аббата сидящими перед домом, любующимися на свет божий и попивающими вино.
Позади них, возле стены, на скамье сидела, состоящая из шести человек, свита аббата, в том числе два певца и пилигрим, которого легко было узнать по загнутому посоху, фляге на поясе и по раковинам, нашитым на темной одежде. Прочие похожи были на клириков, потому что головы у них были сверху выбриты, одежда же на них была светская, с поясами из бычачьей кожи и с кинжалами на боку.
При виде подъехавшего на телеге Мацьки Зых вскочил, а аббат, помня, очевидно, свой духовный сан, остался на месте и только стал что-то говорить своим клирикам, которых еще несколько выбежало через открытые двери. Збышко и Зых под руки подвели ослабевшего Мацьку к скамье.
— Слаб я еще немного, — сказал Мацько, целуя у аббата руку, — но приехал, чтобы вам, благодетелю моему, поклониться, за хозяйничанье в Богданце поблагодарить и попросить благословения, которое грешному человеку нужнее всего на свете.
— Я слышал, что вы выздоравливаете, — сказал аббат, обнимая его, — и что дали обет идти ко гробу покойницы королевы нашей.
— Не зная, к какому святому обращаться, обратился я к ней…
— И хорошо сделали! — воскликнул аббат. — Она лучше всех! Пусть бы кто-нибудь посмел ей завидовать!
И мгновенно на лице его отразился гнев, щеки налились кровью, глаза засверкали.
Присутствующие знали его горячность; поэтому Зых стал смеяться, восклицая:
— Бей, кто в Бога верует!
Аббат громко засопел, обвел присутствующих глазами, а потом засмеялся так же внезапно, как перед тем рассердился, и, взглянув на Збышку, спросил:
— А это ваш племянник и мой родственник? Збышко поклонился и поцеловал у него руку.
— Маленьким я его видел, теперь не узнал бы, — сказал аббат. — Покажись-ка.
И он стал проворными глазами рассматривать Збышку с ног до головы и наконец сказал:
— Красив больно. Девка, а не рыцарь.
Но Мацько возразил на это:
— Приглашали немцы эту девку плясать, да чуть который пригласит — сейчас же кувыркнется и уж больше не встанет.
— И лук без веревки натягивает! — воскликнула вдруг Ягенка.
Аббат повернулся к ней:
Ягенка так покраснела, что даже шея и уши стали у нее розовые, и ответила в страшном смущении:
— Я видела…
— Смотри, как бы он тебя не подстрелил нечаянно: девять месяцев лечиться придется…
Тут певцы, пилигрим и клирики разразились громким хохотом, от которого Ягенка смутилась окончательно, так что аббат сжалился над ней и, подняв руку, показал ей огромный рукав своей одежды.
— Спрячься, девочка, — сказал он, — а то у тебя кровь из щек брызнет. Между тем Зых усадил Мацьку на скамью и велел принести вина, за которым побежала Ягенка. Аббат скосил глаза на Збышку и заговорил:
— Шутки в сторону. Не в обиду я тебя с девкой сравнил, а ради твоей красоты, которой и не одна девка могла бы позавидовать. Но знаю, что ты парень на славу. Слышал я о твоих подвигах под Вильной, и о фризах, и о Кракове. Мне Зых обо всем говорил, понимаешь?…
Тут он стал проницательно смотреть Збышке в глаза и вскоре заговорил опять:
— Коли поклялся ты добыть три пучка перьев, так добывай их. Похвальное и любезное Богу дело — преследовать врагов нашего племени… Но если ты при этом еще какую-нибудь дал клятву, то знай, что я могу тебя от этих клятв разрешить, потому что у меня есть на это власть.
— Ах, — сказал Збышко, — если человек в душе обещал что-нибудь Господу Иисусу, так какая же власть может разрешить его от этого?
Услыхав это, Мацько с опаской поглядел на аббата, но тот, видимо, был в отличном расположении духа, потому что вместо того, чтобы разразиться гневом, весело погрозил на Збышку пальцем и сказал:
— Ишь ты, умник! Смотри, как бы с тобой не случилось того, что с немцем Бейгардом.
— А что с ним случилось? — спросил Збышко.
— А сожгли его на костре.
— За что?
— Зато, что болтал, будто мирянин может так же понять тайны Божьи, как и духовное лицо.
— Строго же его наказали.
— Зато справедливо! — загремел аббат. — Потому что он против Духа Святого кощунствовал! Да что вы думаете? Может ли мирянин понять хоть что-нибудь из Тайн Господних?
— Никак не может, — согласным хором откликнулись клирики.
— А вы, «шпильманы», тихо сидеть, — сказал аббат, — потому что вы ничуть не духовные особы, хоть головы у вас бритые.
— Мы больше не шпильманы, а придворные вашей милости, — ответил один из клириков, заглядывая в большой кувшин, из которого на далекое расстояние шел запах меда и хмеля.
— Ишь ты! Говорит, словно из бочки… — воскликнул аббат. — Эй ты, кудластый! Чего в кувшин заглядываешь? Латыни на дне не найдешь.
— Да я и не латыни ищу, а пива, которого не могу найти.
Но аббат обернулся к Збышке, с удивлением смотревшему на этих придворных, и сказал:
— Все это clerici scholares [13], хоть каждый из них рад швырнуть книгу да схватиться за лютню и с ней таскаться по миру. Приютил я их и кормлю, что тут делать? Лентяи и шалопаи отчаянные, но умеют петь и службы Божьей немного лизнули, значит, они мне при костеле годятся, да и защитить могут, потому что есть между ними здоровые парни. Этот вот странник говорит, что был в Святой Земле, да нечего и пытать его про какие-нибудь моря или страны, потому что он даже того не знает, как императора греческого зовут и где он живет.
— Я знал, — хриплым голосом отвечал странник, — да как начала меня на Дунае лихоманка трясти, так все и вытрясла.
— Особенно я на мечи удивляюсь, — сказал Збышко, — потому что таких никогда у клириков не видал.
— Им можно носить, — сказал аббат, — потому что ведь они не посвящены, а что я тоже кортик ношу у пояса, так тут удивляться нечего. Год тому назад вызвал я Вилька из Бжозовой сразиться на утоптанной земле из-за тех лесов, по которым вы ехали в Богданец. Да он не вышел…
— Да как же он против духовной особы выйдет? — перебил Зых.
Аббат на эти слова рассердился и, ударив кулаком по столу, закричал:
— Коли я в латах, так я не ксендз, а шляхтич… А он не вышел, потому что предпочел напасть на меня ночью, в Тульче, с мужиками своими. Вот почему я кортик ношу на поясе… Omnes leges omniaque jura vim vi repellere cunctisque sese defensare permittunt [14]. Вот почему я и им мечи дал.
Услышав латынь, Зых, Мацько и Збышко притихли, склонили головы перед мудростью аббата, потому что никто из них не понял ни единого слова; аббат же еще несколько времени поводил сердитыми глазами и наконец сказал:
— Кто его знает, может быть, он и тут на меня нападет?
— Вона! Пускай-ка нападет! — воскликнули клирики, хватаясь за рукоятки мечей.
— Да, пусть бы напал! Соскучился и я по драке.
— Не сделает он этого, — сказал Зых, — скорее придет кланяться да мириться. От лесов он уже отказался, а теперь для него все дело в сыне… Сами знаете… Да не дождется он этого…
Тем временем аббат успокоился и сказал:
— Видел я, как младший Вильк пьянствовал с Чтаном из Рогова на постоялом дворе в Кшесне. Не узнали они нас сначала, темно было, и все толковали о Ягенке.
Тут он обратился к Збышке:
— И о тебе.
— Ничего им от тебя не надо, только не нравится им то, что есть около Згожелиц третий. И вот говорит Вильк Чтану: «Как я ему шею выкостыляю, так он красоваться-то перестанет». А Чтан отвечает: «Может быть, он нас побоится, а нет — так я ему живо ноги попереломаю». А потом стали они друг друга уверять, что ты побоишься.
Услышав это, Мацько взглянул на Зыха, тот на него — и лица их приняли хитрое и веселое выражение. Ни один не был уверен, действительно ли аббат слышал такой разговор, или же сочиняет для того только, чтобы подзадорить Збышку; зато оба поняли, а в особенности хорошо знавший Збышку Мацько, что нет на свете лучшего средства толкнуть мальчика к Ягенке.
А аббат, как будто нарочно, прибавил:
— И то сказать, ребята они здоровенные.
Збышко не выказал никакого волнения и только каким-то словно чужим голосом стал расспрашивать Зыха:
— Завтра воскресенье?
— Воскресенье.
— Вы к обедне поедете?
— Еще бы…
— Куда? В Кшесню?
— Это всего ближе. Куда ж нам еще ехать?
— Ну хорошо.
XV
Збышко, догнав Зыха и Ягенку, в обществе аббата и клириков ехавших в
