Наконец он испугался этих воспоминаний, слишком похожих на страсть, и стряхнул их с души, как сухой снег с одежды.
— Я еду к Данусе, к моей возлюбленной, — сказал он себе.
И тотчас же понял, что это — иная любовь, как бы более благоговейная и не так касающаяся тела. И вот постепенно, по мере того как мерзли у него в стременах ноги, а холодный ветер остужал кровь, все мысли его обратились к Данусе, дочери Юранда. Перед ней он действительно был в долгу. Если бы не она — давно бы его голова упала с плеч на краковской площади. Ведь когда она перед рыцарями и горожанами сказала: «Он мой», то тем самым вырвала его из рук палачей, и с той поры он принадлежит ей, как раб своему господину. Не он ее брал, но она его взяла; с этим никакое Юрандово сопротивление ничего не может поделать. Она одна могла бы прогнать его, как госпожа может прогнать слугу, хотя и тогда он ушел бы недалеко, потому что его связывает и собственная клятва. Но он подумал, что она его не отгонит, но скорее пойдет за ним от двора мазовецкого хоть на край света, и, подумав это, он стал славить ее в душе своей, в ущерб Ягенке, точно Ягенка была виновата, что его мучили соблазны и сердце его двоилось. Теперь не пришло ему в голову, что Ягенка вылечила старика Мацьку, а кроме того, что без ее помощи медведь, пожалуй, содрал бы кожу с его головы, и он нарочно восстанавливал себя против Ягенки, думая, что таким образом станет достоин Дануси и оправдается в собственных глазах.
В это время, ведя за собой навьюченного коня, догнал его посланный Ягенкой чех Глава.
— Слава Господу Богу нашему, — сказал он, низко кланяясь.
Збышко раза два видел его в Згожелицах, но теперь не узнал и ответил:
— Во веки веков. А кто ты такой?
— Ваш слуга, славный господин мой!
— Как мой слуга? Вот мои слуги, — сказал Збышко, указывая на двух турок, подаренных ему Завишей, и на двух рослых слуг, которые, сидя на меринах, вели рыцарских жеребцов. — Вот это мои люди, а тебя кто прислал?
— Панна Ягенка, дочь Зыха из Згожелиц.
— Панна Ягенка?
Збышко только что восстанавливал себя против нее, и сердце его еще полно было досады, и потому он сказал:
— Так вернись домой и поблагодари панну за ее доброту, потому что я не хочу брать тебя.
Но чех покачал головой:
— Я не вернусь. Меня вам подарили, а кроме того, я поклялся до смерти служить вам.
— Если тебя мне подарили, то ты мой слуга.
— Ваш, господин мой.
— И я велю тебе возвратиться.
— Я поклялся и хоть взят в плен под Болеславцем и стал ничтожным слугой, но я из благородного рода…
Но Збышко рассердился:
— Пошел прочь! Что такое? Против моей воли ты будешь служить мне? Ступай, не то прикажу натянуть лук.
Но чех спокойно отстегнул епанчу, подбитую волчьим мехом, подал ее Збышке и сказал:
— Панна Ягенка и это прислала вам, господин.
— Ты хочешь, чтобы я тебе кости переломал? — спросил Збышко, беря у слуги копье.
— А вот и кошелек для вас, — отвечал чех.
Збышко замахнулся копьем, но вспомнил, что слуга, хоть он и пленник, происходит все же из хорошего рода, видно, он потому только и остался у Зыха, что ему не на что было выкупить себя; и Збышко опустил оружие.
А чех наклонился к его стремени и сказал:
— Не гневайтесь, господин! Если вы не велите мне ехать с вами, то я поеду за вами следом, потому что в том я поклялся спасением души.
— А если я велю убить или связать тебя?
— Если вы велите убить меня, то тут греха моего не будет, а если велите связать, то буду лежать так, пока не развяжут меня добрые люди или не съедят волки.
Збышко ничего не ответил, но тронул коня и поехал вперед, а за ним тронулись его люди. Чех с луком за спиной и с топором на плече тащился сзади, кутаясь в косматую шкуру зубра, потому что подул резкий ветер, принесший снеговую крупу.
Вьюга усиливалась с каждой минутой. Турки, несмотря на свои тулупы, коченели от нее, слуги Збышки стали похлопывать рука об руку, а сам он, тоже одетый недостаточно тепло, стал поглядывать на волчью епанчу, привезенную Главой, и через несколько времени велел турку подать ее.
Плотно запахнувшись в нее, вскоре он почувствовал, как теплота разливается по всему его телу. Особенно удобен был капюшон, закрывший глаза и значительную часть лица, так что ветер почти перестал докучать ему. Тогда он невольно подумал, что Ягенка хорошая девушка, и попридержал коня, потому что его разобрала охота расспросить чеха о ней и обо всем, что происходило в Згожелицах.
Поэтому, подозвав слугу, он сказал:
— А знает старый Зых, что панна послала тебя ко мне?
— Знает, — отвечал Глава.
— И не противился этому?
— Противился.
— Пан ходил по дому, а панна за ним. Он кричал, а она ничего, только как он к ней повернется, так она перед ним на колени. И ни слова. Наконец пан говорит: «Что ж, оглохла ты, что ничего не говоришь на мои слова? Говори! Если я позволю, так аббат мне голову с плеч снесет». Тут поняла панна, что настояла-таки на своем и давай благодарить со слезами. Пан ее упрекал, что она его подвела, и жаловался, что она все делает по-своему, а под конец сказал: «Обещай мне, что не побежишь тайком с ним прощаться, тогда позволю, а то нет». Огорчилась тогда панна, но обещала; и пан был рад, потому что оба они с аббатом страшно боялись, как бы ей не вздумалось повидаться с вашей милостью… Но этим дело не кончилось, потому что потом панна захотела послать двух лошадей, а пан был против; панна хотела послать епанчу и кошелек, а пан не хотел. Да что толку? Если бы ей пришла охота дом сжечь, пан и это позволил бы. Вот почему со мной два коня, епанча и кошелек…
«Хорошая девушка», — подумал Збышко. И, помолчав, спросил громко:
— А с аббатом трудно пришлось?
Чех усмехнулся, как сметливый слуга, отдающий себе отчет во всем, что происходит вокруг него, и сказал:
— Оба они делали это тайком от аббата, и я не знаю, что было, когда он узнал, потому что я уехал раньше этого. Аббат как аббат. Он и гаркнет иной раз на панну, а потом только и делает, что глазами за ней следит да смотрит, не больно ли ее обидел. Я сам видел, как раз он на нее накричал, а потом пошел к сундуку, принес ей цепочку такую, что лучше и в Кракове не найдешь, и говорит ей: «На». Она и с аббатом справится, коли он ее больше отца родного любит.
— Верно, что так?
— Ей-богу…
Тут они замолчали и продолжали путь среди ветра и снежной крупы; но вдруг Збышко сдержал коня, потому что с опушки леса послышался чей-то жалобный голос, наполовину заглушённый шумом деревьев:
— Добрые христиане, помогите в несчастье слуге божьему…
И в ту же минуту на дорогу выбежал человек, одетый не то по-духовному, не то по-светски, и, остановившись перед Збышкой, начал кричать:
— Кто бы ты ни был, господин, окажи помощь человеку и ближнему своему в тяжком несчастье.
— Что с тобой случилось и кто ты такой? — спросил молодой рыцарь.
— Я слуга божий, хоть и не священник еще. А случилось со мной то, что нынче утром убежала у меня лошадь, везшая сундуки с церковной утварью. Остался я один, без оружия, а уж вечер подходит, того и гляди, что в бору заревет лютый зверь. Пропаду я, если вы не спасете меня.
— Если бы ты погиб по моей вине, — отвечал Збышко, — то пришлось бы мне за твои грехи отвечать; но почем же я узнаю, что ты говоришь правду и что ты не бродяга какой-нибудь и не грабитель, каких много шатается по дорогам?
— Узнаешь по сундукам, господин. Многие отдали бы набитые дукатами кошельки, чтобы получить то, что находится в моих сундуках, но я даром уделю тебе часть, если только ты захватишь меня и мои сундуки.
— Ты говоришь, что ты слуга божий, а того не знаешь, что не ради земных, но лишь небесных наград должно помогать ближнему… Но как же ты сохранил сундуки, если везшая их лошадь убежала?
— Прежде чем я нашел лошадь, волки загрызли ее в лесу на поляне; сундуки целы остались, я же притащил их к дороге, чтобы ждать, не сжалятся и не помогут ли добрые люди.
Сказав это и желая доказать, что он говорит правду, незнакомец указал на два лубочных короба, лежащие под сосной. Збышко смотрел на него довольно недоверчиво, потому что человек не казался ему особенно честным, да и выговор его, хоть и довольно чистый, выдавал все же происхождение из отдаленных стран. Он, однако, не хотел отказать неизвестному в помощи и позволил ему вместе с его коробами, которые оказались довольно легкими, сесть на свободную лошадь, ведомую в поводу чехом.
— Да умножит Бог твои победы, могущественный рыцарь, — сказал незнакомец.
А потом, глядя на юное лицо Збышки, добавил вполголоса:
— А также и волосы на твоей бороде.
И вот он уже ехал возле чеха. Некоторое время он не мог разговаривать, потому что дул сильный ветер и в лесу стоял страшный шум, но когда несколько стихло, Збышко услышал у себя за спиной следующий разговор:
— Я не отрицаю, что ты был в Риме, но видом похож ты на немца, который только и знает, что лакать пиво.
— Бойся вечных мучений, — отвечал незнакомец, — потому что говоришь это человеку, который в прошедшую Пасху ел крутые яйца со святым отцом. Не говори мне в такой холод о пиве, а уж коли говоришь, так о подогретом говори; но если есть у тебя с собой фляга вина, то дай мне парочку глотков, а я скину тебе месяц с пребывания в чистилище.
— Ты не священник, я слышал, сам ты говорил это, так как же можешь скинуть мне месяц пребывания в чистилище?
