— Но и во власти Бога, — отвечал Юранд.
Сказав это, он внимательнее посмотрел на проводника, заметил в лице его что-то вроде жалости и сострадания и сказал:
— В глазах твоих отражается благородство, паж. Ответишь ли ты мне правду на то, о чем я спрошу тебя?
— Спешите, господин, — сказал провожатый.
— Отдадут за меня моего ребенка?
Юноша с удивлением поднял брови:
— Значит, ваш ребенок здесь?
— Дочь.
— Та девушка, которая сидит в башне у ворот?
— Да… Обещали отпустить ее, если я отдамся в их власть.
Провожатый сделал рукой жест, означавший, что он ничего не знает, но на лице его отразились тревога и сомнение.
А Юранд спросил еще:
— Правда ли, что ее стерегут Шомберг и Маркварт?
— Этих братьев в замке нет. Однако возьмите ее, господин, раньше, чем староста Данфельд выздоровеет.
Услыхав это, Юранд задрожал, но продолжать вопросы было уже некогда, потому что они поднялись в верхнюю залу, где Юранд должен был предстать пред лицом щитновского старосты. Паж, отворив дверь, снова отступил назад к лестнице.
Рыцарь из Спыхова вошел и очутился в обширном покое, очень мрачном, потому что вставленные в окна стеклянные пластинки, оправленные в олово, пропускали немного света, да и день был зимний, пасмурный. Правда, в другом конце комнаты в камине пылал огонь, но плохо высушенные бревна давали мало пламени. Лишь через несколько времени, когда глаза Юранда освоились с полумраком, он заметил в глубине стол и сидящих за ним рыцарей, а дальше, за плечами их, целую толпу вооруженных оруженосцев и кнехтов, тоже вооруженных; среди них придворный шут держал на цепи ручного медведя.
Юранд когда-то бился с Данфельдом, потом два раза видел его в качестве посла, прибывавшего ко двору мазовецкого князя, но с тех пор прошло несколько лет; однако, несмотря на полумрак, он сразу узнал его и по тучности, и по лицу, и по тому наконец, что тот сидел за столом посередине, в большом кресле, с рукой, обвернутой лубками и положенной на поручень. Справа от него сидел старик Зигфрид де Леве из Инсбурга, неумолимый враг польского племени вообще, а Юранда из Спыхова в частности; слева — младшие братья. Годфрид и Ротгер. Данфельд нарочно пригласил их, чтобы они посмотрели на его торжество над грозным врагом, а кстати натешились плодами предательства, которое они сообща придумали и исполнению которого помогли. И вот теперь сидели они удобно, в мягких одеждах из темного сукна, с короткими мечами на бедрах, радостные, самоуверенные, и смотрели на Юранда с гордостью и с таким неизмеримым презрением, какое всегда было у них припасено для слабых и побежденных.
Долго длилось молчание, потому что они жаждали насытиться зрелищем человека, которого раньше попросту боялись и который теперь стоял перед ними с опущенной на грудь головой, в холщовом покаянном мешке, с обмотанной вокруг шеи веревкой, на которой висели ножны меча.
По-видимому, они также хотели, чтобы как можно больше народу видело его унижение, потому что через боковые двери, ведущие в другие комнаты, мог входить всякий желающий, и зала чуть ли не наполовину была наполнена вооруженными рыцарями. Все с неимоверным любопытством смотрели на Юранда, громко разговаривая и делая на его счет замечания. Но, смотря на них, он только укреплялся в своих надеждах, потому что размышлял так: «Если бы Данфельд не хотел исполнить то, что обещал, он не призывал бы стольких свидетелей».
Между тем Данфельд сделал рукой знак и прекратил разговоры, а потом дал знак одному из оруженосцев подойти к Юранду и, схватив его за обвязанную вокруг шеи веревку, подтащить на несколько шагов ближе к столу.
Тут Данфельд победоносно и торжествующе посмотрел на присутствующих и сказал:
— Смотрите, как могущество ордена побеждает злобу и гордость.
— Дай бог, чтобы всегда так было, — отвечали присутствующие.
Опять наступило молчание; потом Данфельд обратился к пленнику:
— Ты кусал орден, как бешеный пес, и Бог сделал так, что ты, как пес, стоишь перед нами, с веревкой на шее, ожидая милости и сожаления.
— Не сравнивай меня со псом, комтур, — отвечал Юранд, — потому что этим бесчестишь тех, кто со мной сражался и пал от моей руки.
При этих словах среди вооруженных немцев пронесся ропот: неизвестно было, рассердила ли их смелость ответа, или поразила его справедливость. Но комтур был недоволен таким оборотом разговора и потому сказал:
— Смотрите, он еще и тут плюет нам в глаза упорством и гордостью.
А Юранд поднял руки вверх, как человек, призывающий в свидетели небо, и, качая головой, отвечал:
— Видит Бог, что гордость моя осталась за воротами этого замка. Бог видит и рассудит, не опозорили ли вы и себя, позоря мой рыцарский сан. Рыцарская честь одна для всех, и всякий, кто опоясан, должен ее уважать.
Данфельд нахмурил брови, но в эту минуту шут стал позвякивать цепью, на которой держал медведя, и кричать:
— Проповедь! Проповедь! Приехал из Мазовии проповедник! Слушайте! Проповедь…
Потом обратился к Данфельду.
— Господин, — сказал он, — граф Розенгейм, когда звонарь слишком рано колокольным звоном разбудил его перед проповедью, велел ему съесть всю привязанную к колоколу веревку. Есть и у этого проповедника веревка на шее: прикажите ему съесть ее, прежде чем он кончит свою проповедь.
И сказав это, он стал смотреть на комтура с некоторой тревогой, потому что не был уверен, засмеется ли тот или велит выпороть его за несвоевременное вмешательство. Но рыцари ордена, мягкие, покладистые и даже смиренные, когда не чувствовали на своей стороне силы, по отношению к побежденным не знали никакой меры; поэтому Данфельд не только кивнул шуту головой в знак того, что разрешает ему издеваться, но и сам проявил такую неслыханную грубость, что на лицах нескольких молодых оруженосцев отразилось изумление.
— Не жалуйся, что ты опозорен, — сказал он, — потому что даже если бы я сделал тебя псарем, так и то лучше быть псарем в ордене, чем рыцарем в вашей стране.
А осмелевший шут стал кричать:
— Принеси гребень, вычеши медведя, а он за это тебе расчешет лапой вихры.
При этих словах кое-где послышался смех, а кто-то прокричал из-за спин:
— Летом будешь косить тростник на озере.
— И раков ловить на падаль, — прокричал другой. А третий прибавил:
— А теперь начинай-ка сгонять ворон с висельников. Работы у тебя здесь хватит.
Так издевались они над некогда страшным для них Юрандом. Постепенно всеми присутствующими овладела веселость. Некоторые, выйдя из-за стола, стали подходить к пленнику, рассматривать его вблизи и говорить: «Так вот он, кабан из Спыхова, у которого наш комтур повышиб клыки; небось у него полна пасть пены; рад бы кого-нибудь ударить, да не может». Данфельд и другие рыцари ордена, хотевшие сперва придать допросу хотя бы подобие торжественного суда, видя, что дело обернулось иначе, тоже поднялись со скамей и смешались с теми, которые окружили Юранда.
Старый Зигфрид из Инсбурга был недоволен этим, но сам комтур сказал ему: «Не хмурьтесь, будет еще потеха получше этой». И они тоже стали разглядывать Юранда, потому что это был редкий случай: ведь кто из рыцарей или кнехтов видел его так близко, тот обычно закрывал после этого глаза навсегда. И потому некоторые говорили: «Здоров. Можно бы обмотать его гороховой соломой и водить по ярмаркам». А некоторые стали громко требовать пива, чтобы этот день стал еще веселее.
И вскоре зазвенели полные кувшины, а темная зала наполнилась запахом текущей из-под крышек пены. Развеселившийся комтур сказал: «Вот и хорошо. Пусть не думает, что его позор — важная вещь». И рыцари снова подходили к Юранду и, толкая его в подбородок, говорили: «Хочется тебе выпить, мазурское рыло?» Некоторые, наливая пива на руку, плескали ему в глаза, а он стоял среди них, оглушенный, осмеянный, и наконец направился к старому Зигфриду. Чувствуя, видимо, что уже не сможет долго выносить этого, стал он кричать так громко, чтобы заглушить господствующий в зале шум:
— Ради Господа Бога и спасения душ ваших, отдайте мне дочь, как вы обещали.
И он хотел схватить руку старого комтура, но тот быстро отошел от него и сказал:
— Я выпустил из плена Бергова и пришел сам, потому что вы обещали, что за это отдадите мне дочь, которая здесь находится.
— Кто тебе обещал? — спросил Данфельд.
— Во имя чести и веры ты, комтур.
— У тебя нет свидетелей, но свидетели не нужны, когда дело идет о чести и слове.
— О твоей чести! О чести ордена! — вскричал Юранд.
— Тогда твоя дочь будет тебе отдана, — отвечал Данфельд.
Потом он обратился к окружающим и сказал:
— Все, что он встретил здесь, — невинная забава по сравнению с его поступками и злодействами. Но так как мы обещали вернуть ему дочь, если он явится к нам и смирится пред нами, то знайте, что слово меченосца должно быть ненарушимо, как слово Божье, и что той девушке, которую мы отбили у разбойников, мы даруем теперь свободу, а после надлежащего покаяния за грехи, совершенные против ордена, позволим и ему возвратиться домой.
Некоторых удивила эта речь, потому что, зная Данфельда и его старинные счеты с Юрандом, они не ожидали от него такого благородства. И вот старый Зигфрид, а вместе с ним Ротгер и брат Годфрид стали смотреть на Данфельда, подняв брови от удивления и морща лбы; но тот притворился, что не видит этих вопросительных взглядов, и сказал:
— Дочь твою мы отошлем под стражей, ты же останешься здесь, пока наша стража не возвратится благополучно назад и пока ты не заплатишь выкуп.
Юранд сам был несколько удивлен, ибо уже потерял надежду, чтобы жертва его могла на что-нибудь пригодиться даже Данусе; поэтому он посмотрел на Данфельда почти с благодарностью и ответил:
— Пошли тебе Бог за это, комтур.
— Узнай, каковы рыцари Иисуса Христа, — сказал Данфельд.
Юранд ответил на это:
— Воистину, от него всякое милосердие. Но так как я давно не видал своей дочери, позволь мне увидеть и благословить ее.
— Да, но не иначе, как в присутствии нас всех, чтобы были свидетели нашей верности слову и нашему милосердию.
Сказав это, он велел слугам привести Данусю, а сам подошел к фон Леве и Ротгеру, которые, окружив его, поспешно и оживленно заговорили.
— Я не протестую, хотя у тебя было не такое намерение, — сказал старый Зигфрид.
А горячий, знаменитый своей храбростью и жестокостью Ротгер сказал:
— Как? Ты отпустишь не только девчонку, но и этого адского пса, чтобы он снова начал кусаться?
— Он еще и не так станет кусать
