Ягенка никогда в жизни не видела Мацьки таким, лицо его исказилось, из-под усов его сверкнули зубы, он мгновенно повернул пояс и направился к ненавистному меченосцу.

Но на половине дороги он остановился и широкой ладонью провел по волосам. Он вовремя вспомнил, что при плоцком дворе Лихтенштейн может находиться только в качестве гостя или, что вероятнее, в качестве посла, и что если бы он, ничего не спрашивая, напал на него, то поступил бы точно так же, как Збышко на дороге из Тынца.

Поэтому, будучи умнее и опытнее, чем Збышко, он поборол себя, снова перевернул пояс, сделал спокойное лицо, подождал, а потом, когда княгиня, поздоровавшись с Лихтенштейном, стала разговаривать с епископом Якубом из Курдванова, подошел к ней; низко поклонившись, он ей напомнил, кто он, и сказал, что почитает ее своей благодетельницей за то письмо, которым она его когда-то снабдила.

Княгиня еле помнила его лицо, но легко вспомнила и письмо, и все происшествие. Ей также было известно, что произошло при соседнем мазовецком дворе: она слышала о Юранде, о похищении его дочери, о женитьбе Збышки и о его поединке с Ротгером. Все это чрезвычайно занимало ее, как какая-нибудь рыцарская повесть или одна из тех песен, какие распевались в Германии менестрелями, а в Мазовии — рибальтами. Правда, меченосцы не были ей так ненавистны, как жене Януша, Анне Дануте, особенно потому, что, желая склонить ее на свою сторону, они наперебой старались выказать ей уважение, льстили ей и осыпали щедрыми дарами, но в этом деле сердце ее было на стороне влюбленных. Она готова была помочь им, а кроме того, ей доставляло удовольствие, что перед ней стоит человек, который может самым подробным образом рассказать ей про все события.

А Мацько, который заранее решил во что бы то ни стало добиться покровительства и помощи у влиятельной княгини, видя, с каким вниманием она слушает, охотно рассказывал ей о несчастной судьбе Збышки и Дануси и растрогал ее почти до слез, тем более что и сам он лучше кого бы то ни было чувствовал несчастье племянника и всей душой скорбел о том.

— Я в жизни своей не слыхала ничего более трогательного, — сказала наконец княгиня. — Особенно жалко их потому, что он уже женился на этой девушке, уже она была его, а никакого счастья он не изведал. Так вы думаете, что это меченосцы? У нас говорили о разбойниках, которые обманули меченосцев, отдав им другую девушку. Говорили также о письме Юранда…

— Это дело разрешено уже не человеческим судом, а Божьим. Говорят, великий был рыцарь этот Ротгер, а пал от руки мальчика.

— Ну это такой мальчик, — с улыбкой сказала княгиня, — что лучше ему поперек дороги не становиться. Вам нанесена обида, верно, и вы справедливо жалуетесь, но ведь из тех четверых трое уже умерли, да и старик, который остался, тоже, как я слыхала, еле избежал смерти.

— А Дануся? А Юранд? — отвечал Мацько. — Где они? Богу одному ведомо, не случилось ли чего и со Збышкой, он поехал в Мальборг.

— Я знаю, но меченосцы совсем не такие негодяи, как вы думаете. В Мальборге, возле магистра и его брата Ульриха, настоящего рыцаря, с вашим племянником ничего худого случиться не могло; да вероятно, у него были письма от князя Януша. Разве только, если он там вызвал какого-нибудь рыцаря и был побежден, потому что в Мальборге всегда много знаменитейших рыцарей из всех стран.

— Ну этого я не особенно боюсь, — сказал старый рыцарь. — Только бы не заперли его в подземелье, только бы не убили предательски, да было бы у него в руках какое ни на есть оружьишко, тогда уж я не очень боюсь. Раз только нашелся человек сильнее его, тот повалил его на турнире: князь мазовецкий, Генрик, который был здесь епископом и влюбился в красавицу Рингаллу. А кроме того, он наверняка вызвал бы только одного человека, которого и я поклялся вызвать и который находится здесь.

Сказав это, он указал глазами на Лихтенштейна, разговаривавшего с воеводой плоцким.

Но княгиня насупила брови и строгим, холодным тоном, каким говорила всегда, когда ее охватывал гнев, сказала:

— Клялись вы или не клялись, помните, что он у нас в гостях; кто хочет быть нашим гостем, должен вести себя смирно.

— Знаю, милосердная госпожа, — отвечал Мацько. — Ведь я уже повернул было пояс и пошел к нему навстречу, но сдержал себя, подумав, что, может быть, он здесь в качестве посла.

— Да, и в качестве посла. Человек же он у себя на родине значительный, сам магистр спрашивает у него советов и вряд ли ему в чем-либо откажет. Может быть, Господь Бог так сделал, что не было его в Мальборге, когда был там ваш племянник, потому что Лихтенштейн, говорят, хоть и из хорошего рода, но зол и мстителен. Он узнал вас?

— Не особенно мог узнать, потому что мало меня видал. На Тынецкой дороге мы были в шлемах, а потом я только раз был у него по делу Збышки, но вечером, потому что откладывать нельзя было, да еще раз видались мы на суде. С тех пор я изменился, и борода у меня заметно поседела. Я заметил, что и теперь он смотрел на меня, но только потому, что я долго разговариваю с вами, потом он спокойно отвел глаза в другую сторону. Збышку он бы узнал, а меня забыл, про клятву же мою, может быть, и не слышал, потому что ему надо думать о тех, кто получше.

— Как это получше.

— Да его поклялись вызвать и Завиша из Гарбова, и Повала из Тачева, и Мартин из Вроцимовиц, и Пашко Злодей, и Лис из Тарговиска. Каждый из них, милосердная госпожа, с десятью такими справится. Лучше было ему не родиться, чем один такой меч чувствовать над головой. А я не только не напомню ему о вызове, но даже постараюсь войти с ним в добрые отношения.

— Что так?

Лицо Мацьки стало хитрым, похожим на голову старой лисицы.

— Чтобы он дал мне какое-нибудь письмо, с которым я безопасно мог бы ездить по землям меченосцев и в случае надобности помочь Збышке.

— Разве это согласно с рыцарской честью? — спросила с улыбкой княгиня.

— Согласно, — уверенно отвечал Мацько. — Если бы я, к примеру, в бою напал на него сзади и не крикнул бы, чтобы он обернулся, тогда, конечно, я покрыл бы себя позором, но в мирное время умом поддеть врага, этого не осудит ни один истинный рыцарь.

— Так я вас познакомлю, — отвечала княгиня.

И сделав знак Лихтенштейну, она познакомила с ним Мацьку, подумав, что если даже Лихтенштейн узнает его, то и так не произойдет ничего особенного.

Но Лихтенштейн не узнал старика, потому что действительно на Тынецкой дороге видел его в шлеме, а потом разговаривал с ним только раз, да и то вечером, когда Мацько приходил просить, чтобы он простил Збышке вину.

Хотя он поклонился довольно гордо, но, увидев за рыцарем двух красивых, богато одетых пажей, подумал, что не у всякого могут быть такие. Лицо его несколько прояснилось, хотя он не перестал с важностью выпячивать губы, что делал всегда, когда имел дело не с владетельной особой.

Княгиня же сказала, указывая на Мацьку:

— Этот рыцарь едет в Мальборг, и я сама поручаю его милости великого магистра, но он, прослышав об уважении, каким вы пользуетесь в ордене, хотел бы иметь письмо и от вас.

Сказав это, она отошла к епископу, а Лихтенштейн устремил на Мацьку свои холодные, стальные глаза и спросил:

— Какая же причина побуждает вас посетить нашу благочестивую и скромную столицу?

— Благородная и благочестивая причина, — отвечал Мацько, поднимая глаза кверху. — Если бы было иначе, милостивая княгиня за меня не ручалась бы. Но кроме выполнения благочестивых обетов, я хотел бы также познакомиться с вашим магистром, который насаждает на земле мир и считается славнейшим рыцарем на земле.

— За кого ручается милостивая княгиня, госпожа наша и благодетельница, тому не придется жаловаться на скромное наше гостеприимство; но что касается магистра, то вам трудно будет его увидеть, потому что уже с месяц тому назад он уехал в Гданск, а оттуда собирался в Кролевец и на границу, потому что сей миролюбивый муж принужден все-таки защищать владения ордена от разбойничьих набегов Витольда.

Услышав это, Мацько так заметно огорчился, что Лихтенштейн, от глаз которого не могло скрыться ничто, сказал:

— Вижу, что вам так же хотелось бы видеть магистра, как и исполнить обеты.

— Хотелось бы, хотелось бы! — быстро ответил Мацько. — Так, значит, уж неизбежна война с Витольдом из-за Жмуди?

— Он сам ее начал, вопреки своим клятвам, помогая бунтовщикам.

Наступило краткое молчание.

— Ну, пошли Господи столько удачи ордену, сколько он этого заслуживает! — сказал наконец Мацько. — Если не могу увидать магистра, то хоть обеты выполню.

Но несмотря на эти слова, он сам не знал, что ему теперь делать, и с глубокой печалью в душе задавал себе вопрос:

— Где мне теперь искать Збышку и где я найду его?

Легко было предвидеть, что если магистр покинул Мальборг и отправился на войну, то нечего искать в Мальборге и Збышку. Во всяком случае — надо получить о нем более подробные сведения. Старик Мацько очень расстроился, но так как он умел скоро находить выход, то и решил не терять времени и на другой же день утром ехать дальше. Получить письмо от Лихтенштейна, с помощью княгини Александры, к которой комтур питал безграничное доверие, удалось легко. Мацько получил письма к бродницкому старосте и к великому госпиталиту в Мальборге, но за это подарил Лихтенштейну серебряный кубок вроцлавской чеканки; такие кубки рыцари обыкновенно ставили на ночь с вином возле своего ложа, чтобы в случае бессонницы у них было под рукой и лекарство от нее, и развлечение. Щедрость Мацьки несколько удивила чеха, который знал, что старый рыцарь не особенно любит осыпать дарами кого бы то ни было, в особенности же немцев. Но Мацько сказал:

— Я сделал это потому, что дал клятву и должен с ним драться, но я не мог бы наступить на горло человеку, оказавшему мне услугу. Не в нашем обычае убивать благодетелей!..

— А все-таки хорошего кубка жаль! — отвечал чех.

Но Мацько на это возразил:

— Не бойся, я ничего не делаю без смысла. Если Господь Бог приведет меня победить немца, так я