Тут она вдруг замолкла, чувствуя, что если скажет еще хоть слово, то разрыдается, слезы и так, словно туча, затуманивали ее глаза. Чех был очень взволнован, он понял, что ей плохо возвращаться в Згожелицы и жить в соседстве свирепых соперников — Чтана и Вилька, и плохо также оставаться в Спыхове, куда рано или поздно мог приехать Збышко с Данусей. Глава отлично понимал все, что делается в сердце девушки, но так как не видел никакого средства против ее несчастья, то лишь снова обнял ее ноги и проговорил:
— Эх, умереть бы за вас! Умереть!
А она сказала:
— Встань. А на войну пусть тебя Сецеховна опояшет или даст что-нибудь на память. Она всегда рада видеть тебя.
Ягенка крикнула, и Сецеховна тотчас вышла из соседней комнаты, потому что подслушивала у дверей, а не показывалась только из робости, хотя в ней кипело желание проститься с прекрасным оруженосцем. Она вошла смущенная, испуганная, с бьющимся сердцем, с заплаканными и сонными глазами и, опустив веки, остановилась перед чехом, не в силах будучи произнести ни слова, похожая на цветок яблони.
Глава, кроме глубокой привязанности, питал к Ягенке глубочайшее уважение, но не смел коснуться ее ни одной греховной мыслью, зато часто мечтал о Сецеховне и, чувствуя, как кровь клокочет в его жилах, не мог устоять перед ее очарованием. Теперь она еще сильнее уязвила его сердце своей красотою, а в особенности своим смущением и слезами, сквозь которые проглядывала любовь, как сквозь ясную воду ручья проглядывает золотое дно.
И обратившись к ней, он сказал:
— Знаете что? Я еду на войну, может быть, и погибну. Вам не жаль меня?
— Жаль! — тонким голоском отвечала девушка.
И залилась слезами, потому что они всегда у нее были наготове. Чех растрогался окончательно и стал целовать ее руки, подавляя в себе, в присутствии Ягенки, желание приступить к еще более горячим поцелуям.
— Опояшь его или дай что-нибудь на память, чтобы он бился под твоим знаком, — сказала Ягенка.
Но Сецеховне нелегко было дать что-нибудь, потому что она была одета в мужскую одежду подростка. Она начала искать: ни ленты, ни какого-нибудь пояска! А так как женские уборы лежали еще не разобранными в лубках, то Сецеховна впала в немалое затруднение, из которого ее вновь вывела Ягенка, посоветовав отдать сетку, которую та носила на голове.
— Слава богу! Пусть будет сетка! — воскликнул несколько развеселившийся Глава. — Я повещу ее на шлем, и несчастна будет мать того немца, который потянется за нею!
Сецеховна поднесла обе руки к голове, и через минуту светлые пряди волос рассыпались по ее плечам. Глава в первый раз видел ее такой простоволосой и прекрасной и изменился в лице. Его щеки сначала вспыхнули, а потом побледнели; он взял сетку, поцеловал ее, спрятал за пазуху, еще раз обнял колена Ягенки, а потом, сильнее, чем это было нужно, колена Сецеховны, проговорил: «Пусть будет так!» — и вышел из комнаты.
Хотя был утомлен и не успел еще отдохнуть, он спать не лег. Целую ночь пил он с двумя молодыми ленкавицкими шляхтичами, которые должны были ехать с ним на Жмудь. Тем не менее он не напился и при первом луче рассвета был уже на дворе, где его ждали готовые к дороге лошади.
В стене над сараем, где стояли возы, одно из окон, затянутых пузырем, приотворилось, и сквозь щель выглянули во двор синие глаза. Чех заметил их, хотел было идти к окну, чтобы показать сетку, прикрепленную к шлему, и проститься еще раз, но ему помешали ксендз Калеб и старик Толима, которые вышли, чтобы дать ему несколько советов на дорогу.
— Поезжай ко двору князя Януша, — сказал ксендз Калеб, — может быть, и рыцарь Мацько там. Во всяком случае ты получишь верные сведения, потому что в знакомых у тебя там нет недостатка. Дороги оттуда на Литву всем известны, да и легче найти проводника через пущу. Если ты наверное хочешь доехать до пана Збышки, то дорога тебе лежит не на Жмудь, — там ты встретишь прусскую заставу, — а через Литву. Имей в виду, что и жмудины могут убить тебя, прежде чем ты крикнешь, кто ты. Не то будет, если ты явишься со стороны князя Витольда. Как бы то ни было, да благословит Бог тебя и обоих твоих товарищей. Дай Бог, чтобы вы возвратились в добром здравии и привезли бы Данусю, а я за это после каждой вечерни буду лежать крестом до первой звезды.
— Благодарю вас, отче, за благословение, — отвечал Глава. — Нелегко живою вырвать жертву из дьявольских рук, но все будет по воле Господа Иисуса, и надеяться лучше, чем отчаиваться.
— Конечно, лучше, потому-то я и не теряю надежды. Да… не теряю, хотя сердце мое тревожно… Хуже всего то, что сам Юранд, как только произнесешь ее имя, тотчас же показывает пальцем на небо, как будто уже видел ее там.
— Как же он мог ее видеть там, если он потерял глаза?
Ксендз заговорил, обращаясь наполовину к чеху, наполовину к самому себе:
— Бывает так, что угасают у человека земные очи, и он видит то, чего другие увидать не могут. Бывает, бывает так. Но ведь и то невозможно, чтоб Господь допустил обидеть такого агнца. Чем она провинилась перед меченосцами? Ничем! Она была невинна, как лилия Божья, к людям ласкова, а щебетала как полевая пташка! Бог любит детей и сострадает человеческой муке… Если даже убили ее, он может воскресить!.. — Поезжай же в добром здравии и да хранит рука Божья и вас всех, и ее!
Сказав это, ксендз возвратился в часовню, чтобы служить раннюю обедню, а чех сел на коня, еще раз поклонился в сторону закрытого окна и поехал, потому что на дворе совсем уже рассвело.
XV
Князь Януш и княгиня с частью двора выехали в Черск на весеннюю ловлю рыбы, потому что чрезвычайно любили это зрелище и считали его первым своим развлечением. Однако чех узнал от Миколая из Длуголяса много важных вещей, в одинаковой мере касавшихся частных дел и войны. Прежде всего он узнал, что рыцарь Мацько, видимо, оставил намерение ехать на Жмудь прямо через «прусскую заставу», потому что за несколько дней до того был в Варшаве, где застал еще и князя и княгиню. Относительно войны старый Миколай подтвердил все те слухи, которые Глава слышал в Щитно.
Вся Жмудь восстала против немцев как один человек, а князь Витольд не только не помогал уже ордену против несчастных жмудинов, но, не объявляя еще ему войны и сбивая с толку переговорами, всячески помогал Жмуди деньгами, людьми, лошадьми и провиантом.
Между тем как он, так и меченосцы посылали послов к папе, к императору и к прочим христианским государям, обвиняя друг друга в вероломстве и предательстве. Со стороны великого князя с этими письмами поехал умный Миколай из Женева, умевший распутывать нитки, запутанные хитростями меченосцев, обстоятельно обнаруживая при этом беспредельные обиды, чинимые литовским и жмудским областям.
В то время как на виленском сейме еще более укрепилась связь между Литвой и Польшей, сердца меченосцев упали, потому что легко было предвидеть, что Ягелло, как верховный владыка всех земель, состоявших под управлением князя Витольда, станет, в случае войны, на его сторону. Граф Иоганн Сайн, комтур грудзиондзский, и граф Шварцбург гданский по приказанию магистра отправились к королю с вопросом, чего следует от него ожидать. Король ничего не сказал им, хотя они привезли ему дары: охотничьих кречетов и драгоценную утварь. Тогда они пригрозили войной, но не искренне, потому что отлично знали, что магистр и капитул ордена в душе боятся страшной силы Ягеллы и предпочитают отвести от себя день гнева и горя.
И вот, как паутина, рвались все переговоры, особенно же с Витольдом. Вечером, в день приезда Главы, в варшавский замок пришли свежие вести. Приехал Бронич из Цясноти, придворный князя Януша; он был ранее послан за сведениями на Литву, с ним прибыли два влиятельных литовских князя с письмами от Витольда и от Жмуди. Известия были грозные. Орден готовился к войне. Укреплялись замки, мололся порох, тесались каменные ядра, к границам стягивались кнехты и рыцари, а небольшие отряды конницы и пехоты уже вторгались в пределы Литвы и Жмуди со стороны Рагнеты, от Готтесвердера и прочих пограничных замков. Уже в лесной чаще, в полях и по деревням раздавались военные возгласы, а по вечерам над темным морем лесов сияли зарева пожаров. Витольд наконец принял Жмудь под открытое свое покровительство, послал своих управителей, а вождем вооруженного народа поставил известного своей храбростью Скирвойллу. Тот ворвался в Пруссию, стал жечь, разрушать и уничтожать. Сам князь придвинул войска к Жмуди, некоторые замки вооружил, другие, как, например, Ковну, разрушил, чтобы они не стали опорой меченосцев, и ни для кого уже не было тайной, что, когда настанет зима и мороз скует болота и топи, а то так и раньше, если лето будет сухое, начнется большая война, которая охватит все литовские, жмудские и прусские земли; известно было и то, что если король придет на помощь Витольду, то должен наступить такой день, когда немецкая волна или зальет вторую половину мира, или будет отбита и отступит на много веков в прежние свои русла.
Но это еще должно было наступить не сразу. Тем временем по всему миру раздавался вопль и призыв к справедливости. В Кракове и Праге читалось письмо несчастного народа, читалось оно и при папском дворе, и в других западных государствах. К князю Янушу это откровенное письмо привезли те Два боярина, которые прибыли с Броничем из Цясноти. И не один мазур невольно ощупывал на боку кинжал и подумывал, не пойти ли хоть по своей Доброй воле под Витольдовы знамена. Было известно, что великий князь был всегда рад закаленной польской шляхте, столь же лютой в бою, как литовские и жмудские бояре, но лучше обученной и вооруженной. Некоторых толкала туда старинная вражда к недругам ляшского племени, а некоторых влекло сострадание. «Слушайте! Слушайте! — восклицали, обращаясь к королям, князьям и всем народам, жмудины. — Были мы свободным и благородным по крови народом, а орден хочет обратить нас в рабов. Не души наши нужны ему, а богатство и земли. Уже такова нищета наша, что нам остается либо побираться, либо разбойничать. Как могут они омывать нас водой
