— Вижу, что вы понимаете меня, — проговорил пан Циприанович.

— Понимаю, благодетель мой, — отвечал молодой человек, — и отвечу вам на это: много раз хотел я прямо сказать пану Понговскому, чтобы он искал другого эконома, что я хочу уйти от него, но что же делать, когда я не мог.

— Почему же? Ведь работы всюду много.

А Вильчепольский смутился и заговорит, запинаясь:

— Не… пришлось… все не мог!.. Так вот со дня на день откладывал… А кроме того, была строгость… и не было ее…

— То есть как же это?

— Правда, работы требовали слишком много, и никто не мог ничего с этим поделать, но что касается наказаний, что касается побоев, скажу коротко: вместо розог были соломенные веревки…

— Кто же там был такой жалостливый? Вы сами?

— Нет. Но я предпочитал повиноваться ангельской, а не дьявольской воле.

— Понимаю, но скажите, чья же это была воля?

— Панны Сенинской.

— А-а! Так вот какая она была!

— Настоящий ангел! Она тоже боялась покойника, который только за последнее время начал обращать внимание на ее слова. Но все так сильно любили ее, что каждый предпочитал навлечь на себя гнев покойника, чем не исполнить ее просьбу.

— Благослови ее Господь за это! Итак, вы были в заговоре против Понговского?

— Да, ваша милость.

— И это ни разу не обнаружилось?

— Один раз обнаружилось, но я не выдал девушку. Покойник сам высек меня, потому что я сказал ему, что если это сделает кто-либо другой, или если мне, как шляхтичу, не подложат ковра, то я подожгу дом, а его самого застрелю. Так я бы и сделал, хотя бы потом мне пришлось уйти в лес к разбойникам.

— За это вы мне нравитесь, — отвечал пан Серафим. А Вильчепольский добавил:

— Тяжело подчас приходилось с паном Понговским, но был в доме, можно сказать, настоящий херувим Божий, и потому хотя я давно хотел уйти, но все оставался. А потом, когда девушка выросла, покойник начал больше обращать на нее внимания, а в последнее время даже и совсем считался с нею. Часто он знал, что она приказала выдать бедным зерна из амбара или, как я уже сказал, заменить розги веревками, а то пропустить день барщины, и притворялся, что не видит. В конце концов, он уже так стыдился ее, что ей не приходилось ни в чем скрываться перед ним. Это была настоящая покровительница людей, да благословит ее Господь и спасет ее от напасти!

— Почему вы сказали «спасет ее»? — спросил пан Циприанович.

— Потому что ей теперь хуже, чем раньше.

— Боже мой! В чем же дело?

— Панны — настоящие язвы, а молодой Кржепецкий якобы удерживает их, но я-то знаю, зачем он это делает, и пусть он лучше остерегается, чтобы кто-нибудь не застрелил его, как собаку!

Была уже поздняя ночь, но кругом было совсем светло, потому что на небе сияла полная луна, и при ее свете пан Циприанович заметил, что глаза молодого эконома загорелись, как у волка.

— Что же вы знаете об этом? — с любопытством спросил он.

— Знаю, что он удалил меня не только за мою дерзость, но и потому, что я внимательно смотрел и прислушивался к тому, что говорят в доме… Я вынужден был уйти, но до Белчончки недалеко, и в случае чего…

Он замолчал, и на дороге слышался только шум сосен, колеблемых ночным ветром.

XVII
В Белчончке девушке было не только плохо, но и с каждым днем все хуже. Поселившись под одной кровлей с девушкой и видя ее ежедневно, пан Мартьян полюбил ее по-своему, то есть какой-то запальчивой, животной любовью, на которую он только и был способен. В его планах тоже произошла перемена. Сначала он намеревался, опозорив девушку, жениться на ней только в том случае, если бы оказалось завещание в ее пользу. Теперь он готов был пойти с нею под венец во всех случаях, только бы получить право всегда обладать ею. Подстрекаемый желанием, рассудок становился его услужливым покровителем. Он-то и внушал ему, что панна Сенинская, даже и без состояния, является весьма завидной партией. Но даже если бы разум говорил противное, пан Мартьян все равно не послушал бы его, ибо с каждым днем терял самообладание. Он пылал страстью и безумствовал, и если до сих пор еще сдерживал себя от насилия, то только потому, что даже самое сильное желание стремится к добровольному согласию и наслаждается мыслью о взаимности, и в ней видит величайшее наслаждение, и обманывает себя даже в тех случаях, когда для этого нет ни малейшего основания. Так обманывал себя и Кржепецкий и так наслаждался мыслью о той минуте, когда девушка сама упадет в его объятия.

Однако он боялся поставить все сразу на карту, опасаясь проигрыша, а когда в душе задавал себе вопрос, что бы из этого могло произойти, его охватывал ужас перед самим собой и перед той грозой, которая повисла бы над ним, так как законы, охраняющие женскую честь, были в Речи Посполитой очень строги, а кроме того, кругом были сотни сабель, которые безусловно засверкали бы над его головой. Но в то же время он чувствовал, что может наступить такой час, когда он уже ни на что не станет обращать внимания, а так как в его дикой и самонадеянной душе всегда горело стремление к борьбе и любовь к опасностям, то для него не лишена была прелести мысль о толпе шляхтичей, окружающей Белчончку, о зареве пожара над головой и о красном палаче, стоящем с топором в руках где-то там, как бы в тумане, в каком-то далеком городе.

Таким образом страсть, опасение и желание борьбы трепали его точно три ветра. Между тем, желая дать выход этой буре и в то же время охладить свою кровь, кипевшую в нем, точно кипяток, он бесился, загонял лошадей, задирал людей и пил до бесчувствия во всех домах, какие были в Едльне, в Радоме и Притыке. Он собрал себе компанию бродяг, не ушедших на войну вследствие своей испорченной репутации или по недостатку средств, которой он платил и которую тиранил. Он делал это, также предполагая, что такая компания может пригодиться ему в будущем. Однако он никого не допускал до фамильярности и никогда не упоминал в этой компании имени девушки, а когда однажды какой-то Выш из какого-то Вышкова грубо и двусмысленно намекнул на нее, он хватил его саблей по лицу и обагрил кровью.

Домой он обыкновенно возвращался на рассвете, мчась сломя голову, но эта бешеная езда совершенно отрезвляла его. Тогда он падал не раздеваясь на конскую шкуру, которой была прикрыта его постель, и засыпал как убитый; проспав несколько часов, он надевал на себя самые лучшие платья, отправлялся к женщинам и старался понравиться девушке, с которой он ни на минуту не спускал глаз.

А панна Сенинская боялась его так, как боятся медведя или волка, и с трудом скрывала отвращение, переполнявшее ее при его виде. Несмотря на пестрые одежды, в которые он охотно наряжался, несмотря на драгоценности, блестевшие на его шее и богатое оружие, которое он никогда не выпускал из рук, он становился с каждым днем все противнее и безобразнее. Бессонные ночи, пьянство и пламенные страсти оставили на нем свой отпечаток: он похудел, плечи его опустились, благодаря чему длинные от природы руки его сделались еще длиннее, так что ладони заходили у него ниже колен. Его гигантское туловище уподобилось суковатому чурбану, а короткие, кривые ноги еще больше изогнулись от бешеной верховой езды. Кроме того, кожа его лица приобрела какой-то зеленоватый оттенок, а благодаря впавшим щекам, глаза и губы совсем выпятились вперед. В особенности он становился страшен, когда смеялся, потому что в такие минуты в его лице проглядывали какие-то непобедимое озлобление и угроза.

Но сознание своего несчастья, глубокая тоска и горе выработали в девушке какую-то серьезность, которой прежде не было и следа и которая импонировала Кржепецкому. Раньше это была щебетунья, трещавшая по целым дням, точно ветряная мельница; теперь же она научилась молчать, и взор ее приобрел некоторую твердость. И вот, хотя не раз сердце ее дрожало при виде Кржепецкого, она сдерживала его молчанием и спокойным взглядом, а он отступал перед нею, точно боясь оскорбить какую-то святыню. Правда, она казалась ему все более желанной, но в то же время и менее доступной.

Наконец, предчувствуя, что ей грозит с его стороны огромная опасность, а затем и совершенно уверенная в этом, она старалась избегать его, как можно меньше оставаться с ним наедине, отводить разговор от таких вопросов, которые могли облегчить ему признание, а иногда осмеливалась даже намекать на то, что она совсем не так страшно покинута всеми на свете и предоставлена судьбе, как это кажется.

Однако она тщательно избегала воспоминаний о Яцеке Тачевском, понимая, что после того, что произошло между ними, он уже не был и никогда не мог быть ее защитником. Кроме того, она чувствовала, что каждое слово о нем возбуждало гнев и озлобление в Мартьяне. Но, заметив, что Кржепецкие остерегаются ксендза Творковского и смотрят на него как бы с затаенным опасением, она часто давала им понять, что находится под его специальным покровительством, проистекающим из тайного договора, заключенного с ним на всякий случай покойным паном Понговским. Прелат же, от времени до времени посещавший Кржепецких, прекрасно помогал ей в этом, играя с ними для собственного удовольствия в политику, таинственно выражаясь, двусмысленно цитируя латинские сентенции и позволяя Мартьяну догадываться о различных вещах, которые последний мог объяснять себе как угодно.

Но главным образом, паненку любили все слуги и вся деревня. Люди считали Кржепецких самозванцами, а ее настоящей хозяйкой. Мартьяна же боялись все, за исключением Вильчепольского. Но даже и по удалении молодого шляхтича девушку окружала как бы невидимая опека всего народа, и Мартьян понимал, что возбуждаемый им страх имеет свою границу, за которой для него начиналась настоящая опасность. Он догадывался также, что Вильчепольский, «из глаз которого смотрела дерзость», далеко не уйдет, и в случае, если девушке потребуется его защита, не остановится ни перед чем, и потому в душе сознавал, что она действительно не так уж покинута всеми, как он сам думал сначала и как уверял в свое время отца.

— Кто за нее заступится? — говорил он отцу в то время, когда тот напоминал ему о страшных наказаниях, какими закон Речи Посполитой грозил за посягательство на женскую честь.

Теперь