— Вы слишком льстите мне!
— Нет! Нет! Я говорю еще слишком мало!.. Но приступим к делу!
— Приступим!
Старый Кржепецкий с минуту помолчал, точно ища слов, и только шевелил губами, так что подбородок сходился у него с носом, наконец, весело улыбнулся, положил руку на колено пана Стефана и сказал:
— Благодетель… вы знаете, что у нас улетел щегленок из клетки?
— Знаю! Видно, испугался кота!
— Ну, разве это не удовольствие беседовать с таким человеком! — воскликнул, потирая руки, старик. — Вот это остроумно! Ксендз Творковский лопнет от зависти, вот ей-богу.
— Я слушаю вас…
— Ну вот, просто с места, нам хотелось бы этого щегленка вернуть обратно.
— Почему бы и нет?
Пан Кржепецкий несколько раз повел подбородком в сторону носа, так как его встревожило, что дело идет слишком гладко. Однако он захлопал в ладоши и воскликнул с притворной радостью:
— Ну вот и дело с концом. Дай Бог, чтобы таких людей было побольше!
— Со мной-то кончено, — отвечал пан Серафим, — но нужно будет спросить эту птичку, захочет ли она вернуться, а сегодня этого сделать нельзя, потому что ваш сын так придушил ее, что она едва дышит…
— Она больна?
— Больна и лежит в постели.
— А не притворяется ли она?
Лицо пана Серафима внезапно омрачилось.
— Милостивый государь, — заговорил он, — поговорим серьезно. Ваш сын Мартьян поступил с панной Сенинской недостойно, не по-человечески, неблагородно и вообще позорно, да и вы тяжело провинились перед Богом и людьми, отдав сироту в такие руки и доверив ее такому бессовестному злодею!..
— Нет и четвертой доли правды во всем том, что она говорит! — воскликнул старик.
— Как! Ведь вы даже не знаете, что она говорит, а отрицаете! Не она говорит, а говорят за нее синяки и следы ударов, которые моя ключница видела на молодом теле, а что касается Мартьяна, то вся дворня в Белчончке видела его приставания, а затем и его жестокость и в случае надобности готова засвидетельствовать это. У меня же находится Вильчепольский, который сегодня же отправится в Радом и доложит обо всем ксендзу Творковскому.
— Но ведь вы обещали мне возвратить девушку.
— Нет! Я говорил только, что не буду ее задерживать. Если она захочет вернуться, хорошо. Захочет остаться у меня — еще лучше. И вы не должны требовать от меня, чтобы я отказал обездоленной сироте в куске хлеба и в крове.
Челюсти старого Кржепецкого снова задвигались. Он помолчал и сказал:
— Вы и правы и неправы. Было бы недостойно отказать сироте в куске хлеба и в крове, но как человек умный и осмотрительный сами рассудите, что одно дело не отказывать в гостеприимстве, а другое — поддерживать сопротивление родительской власти. Я от души люблю свою младшую дочь, Теклю, но все-таки случается, что дам ей подзатыльник. Так как же? Если бы она, наказанная мною, убежала к вам, разве вы бы не позволили мне взять ее обратно, или предоставили бы это ее воле? Подумайте, ваша милость!.. Что бы это был за порядок на свете, если бы женщины захотели иметь свою волю? Даже и старая замужняя женщина должна подчиниться воле своего мужа, а несовершеннолетняя девушка и подавно должна слушаться своего отца или опекуна.
— Панна Сенинская — не ваша дочь и даже не родственница.
— Но мы приняли опеку над нею после пана Понговского. Если бы пан Понговский наказал девушку, вы бы, вероятно, не сказали ни слова; точно так же и по отношению ко мне и к моему сыну, которому я доверил управление Белчончкой. Ничего не поделаешь! Кто-нибудь должен распоряжаться, кто-нибудь должен иметь право наказывать. Не спорю, Мартьян, как человек молодой и порывистый, быть может, и перешел границу, в особенности, когда она ему отплатила неблагодарностью. Но это уж мое дело. Я все рассмотрю, рассужу и накажу, но девушку возьму обратно и думаю, — извините меня, — что даже и сам его величество король не имеет права воспрепятствовать мне в этом.
— Вы говорите, как на суде, — отвечал пан Циприанович, — и я не отрицаю, что с виду вы как будто действительно правы. Но предлог — это одно, а истина — другое. Я ни в чем не хочу препятствовать вам, но скажу вам откровенно, каково мнение о вас людей, с которым и вам советую считаться. Вам нет дела ни до панны Сенинской, ни до опеки над нею, но вы подозреваете, что у ксендза Творковского есть завещание в ее пользу и потому боитесь, чтобы Белчончка, вместе с девушкой, не ускользнула из ваших рук. Еще недавно я слышал, как один из соседей говорил: «Если бы не эта неуверенность, они давно бы уж выгнали сироту из дома, потому что у этих людей нет Бога в сердце!» Мне страшно неприятно говорить вам такие вещи в своем доме, но необходимо, чтобы вы это знали.
Глаза старого Кржепецкого сверкнули гневом, но он ответил спокойно, хотя и слегка прерывающимся голосом:
— Злоба человеческая! Подлая злоба и ничего больше, а вдобавок и неразумие! Как? Мы хотим выгнать из дому девушку, на которой Мартьян собирается жениться? Подумайте, сударь, ради Бога! Ведь это совершенно не вяжется одно с другим!
— Люди говорят так: «Если окажется, что Белчончка принадлежит ей, то Мартьян женится на ней, а если нет, то он только опозорит ее». Я ничего не беру на свою совесть, а повторяю только, что говорят, с тем лишь добавлением, что сын вашей милости грозил опозорить девушку. Это я знаю наверное, и вы, хорошо зная Мартьяна и его развратные стремления, не будете отрицать, что так и было…
— Я знаю и то и другое, но не понимаю, к чему вы клоните?
— К чему я клоню? Да к тому именно, что я уже сказал вам. Если панна Сенинская согласится вернуться к вам, тогда я не имею никакого права препятствовать вашей и ее воле, но если нет, то я не выгоню ее из дома, так как уже обещал ей это.
— Дело не в том, чтобы вы ее выгнали, а в том, чтобы вы позволили взять ее, точно так же, как вы позволили бы взять одну из моих дочерей. Я прошу вас только не препятствовать мне!
— Тогда я прямо скажу вам: никакого насилия я не допущу! В моем доме я хозяин, и вы, упоминая о короле, должны понимать, что даже и его величество не может пренебречь этим моим правом.
Услышав это, пан Кржепецкий сжал кулаки так, что ногти впились ему в ладони, и проговорил:
— Насилие! Именно этого я и боюсь! Если я имел что-либо против людей, а кто же не сталкивался с человеческой злобой, то всегда действовал против них законом, а не насилием. Но пословица неправильно утверждает, что яблоко недалеко от яблони падает… Иногда оно падает даже и очень далеко… Я хотел ради вашего же блага покончить это дело миром… Вы здесь совершенно беззащитны в лесу, а Мартьян… — тяжело отцу говорить так о сыне, — пошел не совсем в меня… Мне стыдно признаться, но я не ручаюсь за него!.. Весь уезд боится его вспыльчивости и совершенно справедливо, потому что он готов ни на что не обращать внимания и в его распоряжении всегда найдется штук пятьдесят сабель… А ведь вы… повторяю, совершенно беззащитны в лесу… и я советую вам считаться с этим!.. Я сам боюсь!
Но тут пан Циприанович встал и, подойдя к Кржепецкому, заглянул ему прямо в глаза.
— Вы хотите напугать меня? — спросил он.
— Я и сам боюсь!.. — повторил старый Кржепецкий.
Но дальнейший разговор был прерван внезапными возгласами со двора, со стороны кладовой и кухни. Собеседники подбежали к открытому окну и в первый момент остолбенели от изумления: мимо плетня по направлению к воротам с необычайной быстротой мчалось какое-то странное чудовище, не похожее ни на одно из виденных на земле живых существ, а за ним на разгоряченных лошадях гнались четверо Букоемских, крича и размахивая в воздухе нагайками. Чудовище первое вбежало во двор, а за ним ворвались братья и начали гоняться за ним вокруг палисадника.
— Иисус! Мария! — воскликнул пан Циприанович и выбежал на крыльцо, а за ним потащился и старый Кржепецкий.
Теперь они могли лучше рассмотреть прибывших. Чудовище было похоже не то на гигантскую птицу, не то на всадника, который как будто слился со спиной лошади и, казалось, бежал на четырех ногах. Но и всадник и лошадь были до такой степени покрыты пухом, что головы их были похожи на два перистых шара. Впрочем, ничего нельзя было хорошенько разобрать, так как чудовище, точно вихрь, носилось вокруг двора, а братья Букоемские наступали на него, не жалея ударов нагайками, от которых так и сыпался пух, точно снежные хлопья кружившийся в воздухе.
При всем этом чудовище рычало, как раненый медведь, братья вторили ему, и среди этого шума совершенно терялись голоса пана Циприановича и старого Кржепецкого, которые кричали что есть сил:
— Стойте! Ради Бога! Стойте!
Но те, как бешеные, в одно мгновение раз пять промчались вокруг двора. Между тем из кухни, со стороны сараев и гумна сбежалась многочисленная дворня и, услышав возгласы «стойте», с отчаянием повторяемые паном Серафимом, подскочили к лошадям панов Букоемских и начали останавливать их, хватая за узды и поводья. В конце концов, лошади братьев были остановлены, но с перистым конем пришлось очень трудно. Без узды, подгоняемый батогами, испуганный и замученный он поднимался на дыбы при виде людей, либо с молниеносной быстротой поворачивал в сторону, так что его удалось поймать только когда, поджав ноги, он собирался перескочить через ограду. Один из работников схватил его за ноздри, другой за челку, несколько человек за гриву. Лошадь не могла перескочить с такой тяжестью и упала на передние ноги. Правда, она сейчас же вскочила снова, но уже больше не пробовала вырываться и только дрожала всем телом.
Тогда работники сняли всадника, который, как оказалось, не упал только потому, что ноги его были крепко связаны под брюхом лошади, и очистили его лицо от пуха. Лицо всадника оказалось густо вымазанным дегтем, так что черты его никак нельзя было распознать. Он подавал слабые признаки
