Точно такие же, но вдобавок основанные на прежних воспоминаниях, чувства наполняли сердца пана Серафима и ксендза Войновского. Ксендз все лучшие годы жизни провел на поле брани с саблей или копьем в руке. Он помнил целые вереницы поражений и побед. Помнил ужасный бунт Хмельницкого, Желтые Воды, Корсунь, Пилавцы, знаменитый Збараж и колоссальную битву под Берестечком. Помнил шведское нашествие с бесконечным количеством битв и нападение Ракоция. Он был в Дании, когда народ-победитель, не довольствуясь разгромом и изгнанием шведов из родной земли, послал за ними непобедимые полки Чарнецкого, вплоть до далекого моря. Принимал участие в разгроме Хованского и Долгорукого, знал величайших сановников и величайших рыцарей; был учеником бессмертного Володыевского, любил битвы, резню, штурмы и кровопролитие, но все это продолжалось до тех пор, пока душу его не сломило личное горе и пока он не стал ксендзом. С тех пор он совершенно изменился, и, когда, обращаясь к народу с алтаря, он говорил: «Мир вам», ему казалось, что он произносит величайший завет Христа и что всякая война, как противная этому завету, должна считаться неугодной Богу, грехом против милосердия и бесчестием для христианского люда. Однако для одной войны он делал исключение, это для войны с турками.
— Бог усадил на коня народ польский, — говорил он, — и, повернув его лицом к востоку, тем самым указал ему его предназначение и свою волю. Он знал, почему выбрал нас, а другие народы поместил за нашей спиной. Поэтому, если мы хотим честно исполнить нашу миссию, равно как и его веление, мы должны вечно стоять скалой у этого моря и разбивать его мерзкие волны своей грудью.
Ксендз Войновский думал, что Бог умышленно посадил на трон такого короля, который, еще будучи гетманом, пролил столько языческой крови, чтобы его рукой нанести последний удар этой силе и раз и навсегда предотвратить гибель христианского мира. Ему казалось, что именно теперь наступила великая минута исполнения Божьей воли, и потому старик смотрел на войну как на святой крестовый поход и тешился мыслью, что годы, жизненные труды и раны еще не настолько пригнули его к земле, чтобы он не мог принять в ней участие.
Он сумеет еще защитить знамя, сумеет, как старый солдат на Христовом посту, поднять коня на дыбы и с крестом в руках броситься в самую середину битвы, глубоко уверенный в душе, что вслед за ним и за крестом тысячи копий вонзятся в тела неверных и тысячи сабель заскрипят на вражьих черепах. В конце концов, ему начали приходить в голову и другие, сходные с его прежней натурой, мысли. Ведь крест можно держать в левой руке, а саблю — в правой. Как священник он не поднял бы ее теперь против христианского народа, но против турок — стоит. Стоит… Вот бы когда показал он молодым, как гасят турецкие свечи, как их косят и бреют, и каковы были прежние рыцари. Ба! Удивлялись ему когда-то на многих полях сражения, может быть, теперь и сам его величество король удивится. Эта мысль так разутешила его, что старик начал ошибаться в молитве:
— Богородице, Дево… бей… Убивай… Радуйся, Благодатная Мария… вали их… Господь с тобой… режь.
Наконец он опомнился.
— Тьфу, черт. Слава — дым… Оса меня, что ли, укусила. Господи, прости меня, грешного!..
И старик начал уже более внимательно перебирать четки.
Пан Серафим тоже читал утренние молитвы, от времени до времени поглядывая то на ксендза, то на девушку, то на Букоемских, ехавших рядом с нею на своих конях, то на деревья и лесные полянки, омытые утренней росой. Наконец, окончив последнюю молитву, он глубоко вздохнул и, обратившись к старику, проговорил:
— Ваше преподобие, вы, кажется, в хорошем настроении.
— И вы также, — ответил ксендз.
— Верно. Пока человек не тронется в путь, он суетится, хлопочет и заботится; только когда ветер обвеет его в поле, ему становится легко на душе. Помню, когда десять лет тому назад мы шли под Хотин, все люди были как-то так странно веселы, что, хотя на дворе был ноябрь и страшная непогода, многие поснимали с себя епанчи, вследствие той теплоты, которая исходила из их сердец. Но и Господь Бог, пославший в то время такую великую победу, пошлет ее и теперь, так как вождь тот же самый, да и отвага и мужество не меньшие. Я знаю, многие хвалят то шведские, то французские, то даже немецкие войска, но против турок нет лучше нашего солдата.
— Я слышал, как его величество король говорил однажды то же самое, — отвечал ксендз. — «Немцы, — говорил он, — терпеливо стоят под огнем, но, атакуя, моргают глазами, а моих, — говорит, — стоит только свести носом к носу, и я уже спокоен, что они выбреют их так, как ни одна кавалерия не выбреет». И совершенно правильно. Щедро наградил нас Господь удалью и не одну только шляхту, но и крестьян. А, например, наша полевая пехота. Как плюнет на руку да как двинется с мушкетами вперед, так перед ней даже и самые сильные янычары не устоят. Мы оба это видели не раз.
— Только бы Господь сохранил Стаха и Яцека здоровыми, а я буду очень рад, что они выступят в первом бою против турок. Ну, а как вы, ваше преподобие, думаете, против кого турки двинут свои главные силы?
— По моему мнению, против австрийского императора, потому что они уже воюют с ним, поддерживая венгерских мятежников; но у турок найдутся две или три армии, и потому неизвестно, где нам придется, в конце концов, встретиться с ними.
— Вероятно, по этой причине у нас еще до сих пор нет главного обоза, а войска, судя по доходящим вестям, постоянно переходят с места на место. Стоят полки с паном Яблоновским под Трембовлей; другие направляются к Кракову, третьи — кому куда вздумается. Не знаю, где находится сейчас воевода Вольшский и где полк Збержховского. Иногда я думаю, что Стах не пишет так давно потому, что его полк приближается в нашу сторону.
— Если им приказано идти в Краков, тогда они, конечно, должны пройти поблизости; зависит только, где они стояли раньше и откуда тронутся. Может быть, в Радоме мы получим какие-нибудь вести. Во всяком случае в Радоме мы устроим первый ночлег.
— Да. Я хотел бы также, чтобы прелат Творковский увидел девушку и что-нибудь посоветовал. Он должен нам дать письма по этому делу в Краков.
Разговор на минуту оборвался, после чего пан Циприанович снова поднял глаза на ксендза Войновского и спросил:
— А как вы думаете, ваше преподобие, что будет, если они встретятся с Яцеком в Кракове.
— Не знаю. Может быть, встретятся, а может быть, и не встретятся… Как Бог захочет, так и будет. Яцек мог бы со временем посредством брака восстановить свое родовое состояние, а она гола, как турецкая святая… Богатство само по себе ничто, но здесь дело идет о сохранении рода…
— Но ведь и она высокого происхождения, и, не говоря уже о том, что девушка золото, ведь известное дело, что они до смерти любят друг друга.
— Ох! Сейчас уж и до смерти!..
По-видимому, он не особенно охотно говорил на эту тему, так как заговорил о другом:
— Лучше не будем забывать о том, что на это золото зарится разбойник! Помните, ваша милость, что говорил Вильчепольский?
Пан Серафим оглянулся во все стороны, заглянул в лесную глубину и сказал:
— Не посмеют Кржепецкие, не посмеют! Нас порядочная толпа, и посмотрите, ваше преподобие, как все спокойно вокруг! Я хотел бы, чтобы девушка для большей безопасности села в карету, но она так просила… Ничего не боится!..
— Ну, ведь кровь-то в ней добрая! — пробормотал ксендз. — Но я замечаю, что вас-то она уже совсем покорила.
— Э! И вас тоже малость, — отвечал Циприанович, — но что касается меня, то я признаюсь прямо. Когда она начинает о чем-нибудь просить, то так умеет моргать глазками, что ни за что ей не откажешь. У женщин есть разные повадки, а заметили ли вы, что она пользуется именно этим морганием, при котором она складывает руки? Ближе к Белчончке я непременно прикажу ей сесть в карету, а пока ей очень хотелось ехать верхом, потому что это, — говорит она, — здоровее.
— И в такое время, действительно, здоровее!
— Смотрите, ваше преподобие, какая она сейчас красная, точно волчья ягода!
— Что мне до ее красноты! — проговорил ксендз. — А вот, что сегодня денек хорош, это верно!
Действительно, погода была чудная, а утро свежее, росистое. Отдельные капли на иглах сосен блестели точно брильянты. Внутренность леса просвечивала сквозь кусты орешника, пронизанные лучами утреннего солнца. В глубине весело посвистывали иволги. Кругом распространялся запах сосновых игл, и вся земля, казалось, радовалась солнцу и небесной лазури, не омраченной ни одной тучкой.
Так, медленно подвигаясь вперед, они добрались, наконец, до той смоловарни, возле которой Букоемские поймали недавно Мартьяна Кржепецкого. Однако опасения, что в этом месте будет устроена засада, оказались напрасными. Возле колодца стояли две деревенские телеги, нагруженные дегтем и запряженные тощими клячонками, уткнувшими головы в мешки с овсом. Возницы стояли возле лошадей и ели хлеб с сыром. Увидев приближающийся обоз, они попрятали пишу и на вопрос, не видали ли они вооруженных людей, отвечали, что утром был здесь какой-то всадник, и только что заметил издали приближающуюся процессию, пустился что есть духу в противоположную сторону. Это известие встревожило пана Серафима, который подумал, что это был человек, посланный на разведку Кржепецким. Он приказал двум слугам отъехать в сторону, чтобы осмотреть лес, тянувшийся по обеим сторонам дороги, двух других он послал вперед, приказав им в случае появления какой-нибудь вооруженной группы выстрелить из ружей и как можно скорее возвращаться к возам.
Однако прошел час безо всякого переполоха. Обоз медленно подвигался вперед, люди внимательно озирались по сторонам, но в лесу было тихо. Только постоянно посвистывали
