С этими словами он склонился к ней и положил голову на ее плечо.
— Ты, точно кровь, которая дает жизнь! — шептал он, — точно солнце на небе!.. Бог милосерд ко мне, что позволил мне еще раз увидеть тебя!.. Милая!.. любимая!..
А ей казалось, что Яцек поет какую-то дивную песню… Глаза ее налились волнами слез, а сердце — волнами счастья. Снова между ними воцарилось молчание, только девушка долго плакала сладостными слезами, какими никогда еще не плакала в жизни.
— Яцек, — произнесла она, наконец, — зачем же мы так долго страдали?
— Зато теперь Господь вознаградил нас…
И в третий раз воцарилась между ними тишина, только телега скрипела, медленно подвигаясь по песку большой дороги. Миновав бор, они выехали в залитое солнцем поле, шумящее колосьями и усеянное красным маком и синими васильками. Кругом царила глубокая тишина. Над сжатыми кое-где полосками неподвижно реяли в воздухе распевающие жаворонки, вдали, по краям полей, сверкали серпы, с далеких зеленых лугов доносились крики и песни пастухов. А им казалось, что для них только шумит эта нива, для них мелькают маки и васильки, для них заливаются жаворонки и поют пастухи, и что весь этот солнечный покой и все эти голоса вторят только их счастью и упоенью.
Ксендз Войновский вывел их из забытья. Приблизившись неожиданно к возу, он спросил:
— Ну, как ты себя чувствуешь, Яцек!
Яцек вздрогнул и, взглянув на него сияющими глазами, точно пробудился от сна:
— Что, благодетель?
— Как ты себя чувствуешь?
— Э! И в раю не будет лучше!
Ксендз внимательно посмотрел сначала на него, а затем на девушку.
— Да… — проговорил он.
И поскакал обратно к остальной компании.
А ими снова овладела радостная действительность. Устремив друг на друга глаза, они не замечали ничего, что происходило вокруг них.
— Ты… ненаглядная!.. — проговорил Яцек.
Опустив глаза, девушка улыбнулась уголками губ, так что на ее розовых щечках появились ямочки.
— Разве панна Збержховская не лучше меня? — тихо спросила она. Яцек изумленно взглянул на нее:
— Какая панна Збержховская?..
А она ничего не ответила и засмеялась звучным, как серебряный колокольчик, голосом.
Между тем, когда ксендз вернулся к компании, искренне любившие Яцека товарищи начали расспрашивать о нем:
— Ну, что там? Как поживает наш раненый?
— Его уже нет на свете, — ответил ксендз.
— Ради Бога! Что случилось? Как это, его нет?
— Он говорит, что он уже в раю! Mulier!..
Братья Букоемские, не привыкшие быстро соображать, продолжали с ужасом смотреть на ксендза и, сняв шапки, уже собирались затянуть «вечную память», как вдруг громкий взрыв смеха нарушил их набожные мысли и намерения. Но в этом всеобщем смехе звучало искреннее расположение и искреннее сочувствие Яцеку. Многие уже знали от Станислава Циприановича, какой «чувствительный был это кавалер», и все догадывались, как жестоко должен был он страдать, а потому слова ксендза несказанно обрадовали всех. В тот же момент раздались голоса:
— Господи! Да ведь мы все видели, как он боролся со своим чувством, как отвечал невпопад на вопросы, как забывал застегивать пряжки на своем вооружении, как забывался во время еды или питья и как по ночам заглядывался на луну: все это были неопровержимые признаки несчастной любви.
А другие говорили:
— Можно ему поверить, что он сейчас, как в раю. Ведь если ни одни раны не болят так, как причиненные стрелами Амура, то зато нет более приятного лекарства, как взаимность.
Так рассуждали товарищи Яцека. Некоторые из них, узнав, какие страдания пережила девушка и как низко обошелся с нею Кржепецкий, загремели саблями, восклицая: «Подайте его сюда!»
Другие горевали над судьбой девушки и, узнав, что Букоемские устроили с Мартьяном, превозносили до небес их остроумие и храбрость.
Но вскоре общее внимание снова сосредоточилось на влюбленной парочке.
— Давайте, — предлагали некоторые, — поздравим их… — и всей толпой с шумом направились к телеге.
В одно мгновение весь полк окружил Яцека и панну Сенинскую. Загремели громкие голоса: «Vivant! Floreant!», a другие еще некоторое время продолжали восклицать:
— Crescite et multiplikamini!
Была ли панна Сенинская, действительно, испугана этими криками или только, как mulier insidiosa, притворялась таковой, этого не мог бы угадать даже и ксендз Войновский; довольно того, что она склонила свою белокурую головку на здоровое плечо Яцека и начала смущенно спрашивать:
— Что это значит, Яцек? Что здесь творится?
А он обнял ее и ответил:
— Люди мне отдают тебя, а я возьму тебя, цветок мой ненаглядный.
— После войны?..
— Нет, перед войной!
— Ради Бога, почему так скоро?
Но Яцек, по-видимому, не расслышал вопроса, так как вместо ответа он произнес:
— Поклонимся же и поблагодарим милых товарищей за поздравления.
И они начали раскланиваться на обе стороны, что вызвало еще больший восторг среди рыцарей. Увидев разгоревшееся и прелестное, как утренняя заря, личико девушки, солдаты от восторга начали хлопать себя по бедрам.
— Господи Боже мой! — восклицали они. — Да ведь она может ослепить!
— Ангел бы влюбился, а не то что грешный человек!
— Неудивительно, что он сох от тоски по ней! И снова сотни голосов загремели еще громче:
— Vivant! Cresceant! Floreant!..
Среди этих криков и в облаках золотистой пыли полк въехал в Шидловец. В первый момент жители его испугались и, побросав стоявшие перед домами верстаки, на которых они вытачивали брусья, попрятались в избы. Но, узнав вскоре, что это крики радости, а не гнева, они толпой высыпали на улицу и присоединились к солдатам. Образовалась толпа людей и лошадей. Загремели гусарские трубы, литавры и рожки. Веселье стало всеобщим.
А Тачевский говорил, обращаясь к панне Сенинской:
— Непременно перед войной! Перед войной, хотя бы потом пришлось через час умереть!..
XXVII
— Как? — говорил ксендз Войновский на пиру, устроенном товарищами в честь Яцека. — Через пять или шесть дней мы отправляемся в поход, ты можешь погибнуть на войне. Стоит ли жениться перед походом, вместо того чтобы дождаться счастливого конца и тогда только сделать это спокойно?
Услышав эти благоразумные слова, товарищи Яцека разразились смехом. Одни из них хватались за бока, другие хором кричали:
— Ой, стоит, ваше преподобие! Именно потому и стоит, что он может погибнуть, тем более стоит!
Ксендз немного рассердился, но когда триста дружинников, не исключая и пана Циприановича, начали настаивать, а Яцек даже и слышать не хотел об отсрочке, он должен был покориться. Возобновленные связи с двором и милость короля и королевы сильно облегчили все дело. Королева заявила, что будущая пани Тачевская останется во все время войны под ее покровительством и будет жить возле нее, а сам король обещал присутствовать со своей свитой на свадьбе и подумать на досуге о приличном приданом. Он помнил, сколько богатства Сенинских перешло в свое время к Собеским, и что предки его возвысились таким образом, и потому чувствовал себя обязанным по отношению к сироте; кроме того, девушка покорила его своей красотой и возбудила в нем сочувствие пережитыми ею страданиями и горем.
Пан Матчинский, старый друг ксендза Войновского, и в то же время и короля, обещал часто напоминать последнему о девушке, но только после войны, так как теперь, когда на плечах Яна III покоилась судьба всей Европы и всего христианства, нельзя было отвлекать его никакими частными делами. Однако эти обещания так обрадовали ксендза Войновского, точно Яцек уже был назначен «старостой», так как всем было известно, что на каждое слово пана Матчинского можно полагаться, как на слово Завиши.
Собственно говоря, пан Матчинский действительно был причиной всех тех благ, которые встретили девушку в Кракове: он напомнил королевской чете о ксендзе Войновском, он же расположил к девушке королеву. Несколько капризная и непостоянная по характеру, она с первого момента начала оказывать ей исключительную, даже, пожалуй, слишком внезапную дружбу и милость.
Разрешение на оглашение брака было получено очень легко, благодаря протекции двора и расположению епископа краковского. Еще раньше пан Серафим снял для будущих молодых прекрасную квартиру у одного краковского купца, деды которого торговали в свое время с Циприановичами, когда последние жили еще во Львове, и привозили шелковые материи с Востока. Это была прелестная квартира, какой не имел даже ни один воевода при всей той сутолоке и наплыве военных и гражданских сановников, какие царили в городе.
Станислав Циприанович, желая, чтобы его друг провел эти несколько дней перед походом, как в настоящем раю, богато разукрасил ее коврами и живыми цветами. Другие товарищи усердно помогали ему в этом, одолживая все, что они имели лучшего из ковров и тому подобных дорогих вещей, которые богатые гусары брали, обыкновенно, с собой в поход.
Словом, все оказывали молодой чете большое расположение и помогали ей, как кто мог, за исключением только четырех панов Букоемских. В первые дни по приезде в Краков они по два раза в день заходили к Циприановичам, к Яцеку и под вехи к купцам, где пили водку дружинники из полка королевича Александра, но потом точно в воду канули.
Ксендз Войновский думал, что они пьянствуют по предместьям, где их, действительно, видела челядь однажды вечером и где вина и мед были дешевле, чем в самом городе, но потом о них не стало ни слуху, ни духу. Ксендза и пана Циприановича страшно сердило их поведение, так как они обязаны были благодарностью пану Серафиму, о которой они не должны были забывать.
— Солдаты из них могут выйти хорошие, — говорил ксендз, — но это легкомысленные люди, на постоянство которых никак нельзя рассчитывать. Они нашли, наверно, какую-нибудь компанию тунеядцев, с которой им лучше, чем с нами.
Однако это подозрение оказалось несправедливым. Накануне свадьбы Яцека, когда квартира его была полна знакомыми, приходившими поздравлять и приносившими свадебные подарки, в ней появились четыре брата, одетые в свои лучшие костюмы, торжественные и спокойные, но преисполненные какой-то таинственности.
— Где же это вы пропадали? — спросил пан Серафим.
— Преследовали зверя, — ответил Лука.
Но Матвей ткнул его в бок, говоря:
— Тише! Не рассказывай раньше времени!
Он взглянул на ксендза, на обоих Циприановичей и, обернувшись к Яцеку, начал откашливаться, точно собираясь держать длинную речь.
— Ну! Начинай же! — поощряли его братья.
Но он взглянул на них осоловелыми глазами и спросил:
— Как же это должно было начинаться?..
— Что же ты, уже забыл?..
— Спуталось у меня…
— Подожди, я знаю! — воскликнул Ян. — Начиналось так: «Наш благороднейший»… Ну, продолжай!
— Наш благороднейший Пилат… — начал Матвей.
— Почему «Пилат»? — прервал его ксендз. — Может быть, «Пилад»?
— Вы попали
