На крылечке у дверей женщина мяла коноплю, напевая: «Ой-та да-да! Ой-та да-да! Да-да-на!» Возле нее, вытянув передние лапы, лежала собака и поминутно щелкала зубами, пытаясь поймать мух, которые садились ей на разорванное ухо.

Женщина была молодая, лет двадцати, и на редкость красивая. Одета она была в белую рубаху, перетянутую красной тесьмой. На голове у нее был простой бабий чепец. От всей ее фигуры веяло силой и здоровьем. Под рубахой вырисовывались упругие округлые груди, точно два кочна капусты, и вся она была словно крепкий гриб, широкая в пленах и бедрах, с тонкой талией, гибкая — одним словом, лань.

Однако у нее были мелкие черты лица, небольшая голова, и она могла бы показаться бледной, если бы не золотистый загар. Большие черные глаза глядели из-под прямых, словно нарисованных бровей, а губы под маленьким точеным носиком алели, как вишни. Пышные темные волосы выбивались из-под чепца.

Когда писарь подошел ближе, собака, лежавшая возле мялки, поднялась, поджала хвост и, зарычав, оскалила клыки, как будто улыбаясь.

— Цыц, Кручек! — окликнула ее женщина мелодичным, звонким голосом.

— Добрый вечер, хозяюшка! — начал писарь.

— Добрый вечер, пан писарь,— ответила молодая женщина, не прекращая работы.

— Ваш дома?

— Работает в лесу.

— Жаль, я по делу к нему, из волости.

Подобные дела для простых людей никогда не предвещают ничего хорошего, поэтому женщина оставила свою коноплю и, тревожно взглянув на него, спросила с беспокойством:

— Какое же это дело?

Между тем писарь уже поднялся на крылечко.

— А позволишь себя поцеловать? Тогда скажу.

— Обойдется и так! — возразила женщина.

Но писарь уже обнял ее и прижал к себе.

— Я людей позову! — вырываясь, крикнула женщина.

— Придешь сегодня ко мне вечером, а? — шептал писарь, не выпуская ее из объятий.

— Не приду, ни сегодня, никогда…

— Красавица ты моя, Марыся!

— Побойтесь вы бога, пан писарь!

Говоря это, она изо всех сил старалась вырваться, но писарь был не из слабых и не выпускал ее. Началась борьба, и в этой борьбе женщина, споткнувшись, упала на стружки, увлекая за собой писаря.

— Спасите! — громко закричала Репиха.

В эту минуту Кручек подоспел к ней на помощь. Шерсть стала дыбом у него на загривке. Он ощетинился и с бешеным лаем бросился на писаря, а так как пан писарь лежал ничком и был в коротеньком пиджачке, пес вцепился зубами в сукно, не покрытое пиджаком, затем в нанку, прокусив которую вгрызся в тело и только, когда почувствовал, что пасть у него полна, начал яростно мотать головой и теребить свою жертву.

— Иисусе, Мария! — закричал Золзикевич, забыв о том, что принадлежал к esprits fort[2].

Женщина тем временем вскочила на ноги, вскочил также и пан писарь, хотя Кручек не выпускал его. Тогда писарь схватил полено и вслепую стал размахивать им, пока не ударил собаку по спине; Кручек отскочил, жалобно скуля. Через минуту, однако, опять бросился на писаря.

— Уберите эту собаку, уберите этого черта! — кричал Золзикевич, отчаянно размахивая поленом.

Женщина кликнула собаку и прогнала ее за ворота. Некоторое время они молча глядели друг на друга; наконец, испуганная кровавым оборотом дела, Марыся воскликнула:

— Ох, горе мое! Чем же я приглянулась вам?

— Я вам покажу! — кричал писарь. — Я вам покажу! Вы у меня дождетесь! Пойдет ваш Репа в солдаты… Я хотел ему помочь… А теперь… Вы еще придете ко мне!.. Я вам покажу!..

Женщина побледнела, словно ее ударили обухом по голове, развела руками и открыла рот, как бы желая что-то сказать.

Но писарь уже поднял с земли свою зеленую клетчатую фуражку и быстро удалился, размахивая поленом, которое держал в одной руке, между тем как другой он придерживал клочья сукна и нанки.

ГЛАВА II
Другие люди и неприятные встречи
Спустя час Репа приехал из лесу с плотником Лукашем на помещичьей телеге. Репа был здоровый детина, высокий, как тополь, и топор был ему как раз под стать. Помещик недавно продал евреям остаток леса, который не успел заложить; Репа нанялся на рубку и хорошо зарабатывал — работник он был хоть куда. Как, бывало, поплюет на ладони, да схватит топор, да крякнет, да как взмахнет — сосна так и задрожит, а щепки летят на полсажени. Никто не мог с ним сравняться и в укладке леса на возы. Евреи, ходившие по лесу с меркой в руке и поглядывавшие на верхушки сосен, словно в поисках вороньих гнезд, все восхищались его силой. Богатый ословицкий купец Дрысля не раз говорил ему:

— Ай да Репа! Черт бы тебя побрал! На вот тебе шесть грошей на водку… нет, погоди, на пять…

А Репа — хоть бы что; знай машет топором, так что гул идет, а то для потехи закричит вовсю:

— Го-го-го!

Голос его разносился по лесу и отдавался эхом.

А затем ничего не было слышно, кроме стука его топора, только сосны порой загомонят, зашумят ветвями, как всегда в лесу.

Иной раз дровосеки принимались петь, и здесь Репа всегда был впереди. Надо было слышать, как гремел его голос, когда он с дровосеками распевал песню, которой сам их научил:

Ой, в лесу загудело,
Бу-у-у-у!
Что-то там загремело,
Бу-у-у-у!
То комар с дуба ухнул,
Бу-у-у-у!
Повредил себе брюхо,
Бу-у-у-у!
Ему мушка-вострушка,
Бу-у-у-у!
Зажужжала на ушко,
Бу-у-у-у!
Ты б, комарик, не падал,
Бу-у-у-у!
Тебе доктора надо ль?
Бу-у-у-у!
Докторов мне не надо,
Бу-у-у-у!
Ни лекарства, ни ваты,
Бу-у-у-у!
Мне б соху да лопату,
БУ-У-У-У!

Да и в корчме Репа тоже всегда был первым, только вот сивуху он чересчур любил, и как выпьет, так сейчас в драку.

Однажды он Дамасию, господскому батраку, проломил голову так, что экономка Юзефова клялась, будто в эту дыру у него всю душу видно. В другой раз, а было это, когда ему сравнялось семнадцать лет, подрался он в корчме с отпускными солдатами. Пан Скорабевский, который был в то время войтом, потащил его в канцелярию, ударил разок-другой просто так, для виду, но скоро смягчился и спрашивает:

— Скажи ты мне, ради бога, как же ты с ними справился? Ведь их было семь человек.

— Ну и что же? — отвечает Репа. — Они в походах ноги-то наломали, такого чуть ткнешь пальцем, он и валится.

Скорабевский так и замял это дело. В то время Репа пользовался особым его расположением. Бабы даже шептали друг другу на ушко, что Репа приходится ему сыном.

— Оно и видно,— прибавляли они,— у него и амбиция дворянская.

Но это было не так, хотя мать Репы знали все, а отца никто. Сам Репа сначала жил в наемной избе и арендовал три морга, а потом так и остался на них, когда стали раздавать землю. Хозяин он был хороший, так что дела его пошли недурно. Жена у него была такая, какой и с огнем не сыщешь. Одним словом, все шло бы прекрасно, если бы не то, что он любил выпить.

Но этому горю не поможешь. Всякому, кто пробовал его усовещать, он одно отвечал:

— Не твое дело, на свои пью, а не па чужие.

В деревне он никого не боялся и подчинялся одному только писарю. Бывало, как завидит па дороге: шагают на длинных ногах вздернутый нос и козлиная борода под зеленой шапкой, так еще издали кланяется. Про него писарь тоже кое-что знал. Велели Репе во время беспорядков возить какие-то бумаги, он и возил. Ему-то что? Да и всего-то было ему в ту пору пятнадцать лет, и он еще пас свиней и гусей. А уж потом он сообразил, что за эти бумаги, пожалуй, и ему придется отвечать, и стал побаиваться писаря.

Таков-то был Репа,

Когда он, приехав из лесу, вошел в избу, жена с плачем бросилась к нему и давай причитать:

— Недолго уж на тебя, моего милого, глаза мои будут глядеть, недолго уж мне для тебя стряпать да стирать. Пойдешь ты, горемыка, на край света.

Репа удивился:

— Белены ты объелась, что ли, или тебя что укусило?

— И белены я не объелась, и не укусило меня, а только был здесь писарь и говорил, что никак тебе не миновать солдатчины… Ох! Пойдешь ты, пойдешь на край света.

Тут он стал ее расспрашивать, и она рассказала ему все, только об ухаживаниях писаря промолчала, боясь, как бы он не наговорил чего-нибудь лишнего или, упаси бог, не избил бы его и хуже бы не повредил себе.

— Вот дура! — сказал наконец Репа. — Ну, чего плачешь? В солдаты меня не возьмут, потому что я вышел из лет; опять же земля есть у меня, изба есть, да еще ты, дура, да этот чертенок! — Говоря это, он указал на колыбель, в которой «чертенок», то есть здоровый годовалый мальчишка, отчаянно болтал ногами и орал благим матом. Жена утерла фартуком глаза и сказала:

— Это все пустое. Что же он, не знает про бумаги, как ты их возил из лесу да в лес?

Репа почесал затылок.

— Знать-то знает.

И, помолчав, прибавил:

— Пойду с ним потолкую. Авось уж не так страшно.

— Ступай, ступай,— сказала жена,— только возьми с собой рубль. К нему без рубля не подступишься.

Репа достал из сундука рубль и отправился к писарю.

Писарь был холост и не обзавелся собственной избой, а жил в каменном доме на четыре семьи, у самого пруда. Там он занимал две комнаты с отдельным ходом.

В первой не было ничего, кроме соломы и пары башмаков, зато вторая служила ему одновременно гостиной и спальней. Подле никогда не убиравшейся кровати с подушками без наволочек, из которых сыпался пух, стоял стол, на нем стояла чернильница, лежали перья, канцелярские книги, два грязных воротничка и несколько книжек «Изабеллы Испанской» издания Бреслауэра; тут же стояли банка помады, гильзы из наконец, сальная свеча в жестяном подсвечнике с порыжевшим фитилем и мухами, утонувшими в сале около фитиля.

Возле окна висело довольно большое зеркало, а у противоположной стены помещался комод, в котором хранился изысканный гардероб писаря: всевозможных оттенков панталоны, самой фантастической окраски жилеты, галстуки, перчатки, лакированные ботинки и даже цилиндр, который писарь надевал, когда ему приходилось бывать в уездном городе Ословицах.

Кроме того, в описываемую минуту на стуле возле кровати лежали пострадавшие сукно и нанка; сам же писарь, улегшись в постель, читал «Изабеллу Испанскую» издания Бреслауэра.

Состояние его (то есть пана писаря, а не Бреслауэра) было до того плачевно, что, только обладая слогом Виктора Гюго, можно было бы его описать.

Прежде всего, рана его болела нестерпимо. Даже чтение «Изабеллы», которое всегда было для него наслаждением и развлечением, теперь