Руль златой и прекрасный,
А шатер весь атласный,
И жемчуга на весле.
Нужно еще прибавить, что панна Ядвига кружила голову кузену только для практики, а в таких случаях чаще всего говорят о поэзии.
— Читали вы последнюю книгу Ель—ского? — спросил молодой человек.
— Знаете, Виктор,— отвечала панна Ядвига,— я обожаю Ель—ского. — Когда я его читаю, мне кажется, будто я слышу какую-то музыку, и помимо воли мне всегда вспоминается стихотворение Уейского:
Лежу на облаках,
Растаяв в тишине,
И слезы па глазах,
И сладко грезить мне.
Морская гладь вокруг…
Во сне ли, наяву,
Сомкнув ладони рук,
Лечу… плыву…
Ах,— внезапно воскликнула она,— если бы я с ним познакомилась, то, наверно, влюбилась бы в него! Мы, без сомнения, поняли бы друг друга.
— К счастью, он женат,— сухо ответил пан Виктор.
Пана Ядвига склонила головку, сложила ротик в улыбку, отчего на щечках у нее показались ямочки, и, искоса взглянув на него, спросила:
— Почему вы говорите: «к счастью»?
— Я говорю о тех, для кого жизнь потеряла бы тогда всю прелесть,— произнес молодой человек с самым трагическим видом.
— Вы мне слишком много приписываете…
Но пап Виктор уже перешел к лирике.
— Вы ангел…
— Ну… хорошо… Поговорим, однако, о чем-нибудь другом. Так вы не любите Ель—ского?
— Минуту тому назад я возненавидел его.
— Ах, как вы капризны! Вы заслуживаете, чтоб вас побили. Перестаньте дуться и назовите своего любимого поэта.
— Совинский… — мрачно пробормотал Виктор.
— А я попросту его боюсь. Ирония, кровь, пожары… дикие вспышки, бр-р!
— Такие вещи меня ничуть не пугают.
Сказав это, он посмотрел так грозно, что собака, выбежавшая из какой-то избы, поджала хвост и в ужасе попятилась назад.
Незаметно подошли они к дому, в окне которого мелькнули козлиная бородка, вздернутый нос и ярко-зеленый галстук, затем остановились перед хорошеньким домиком, увитым диким виноградом, с окнами, выходящими на пруд.
— Смотрите, какой хорошенький домик! Это единственное поэтическое место во всей Бараньей Голове.
— Что это за дом?
— Раньше тут был приют. Здесь учились читать крестьянские дети, когда их родители работали в поле. Папа специально для этого велел выстроить этот дом.
— А теперь что в нем?
— А теперь в нем стоят бочки с водкой. Понимаете, времена изменились. Теперь мы с нашими крестьянами только соседи. Мы стараемся ничего общего с ними не иметь.
— Гм! — буркнул пан Виктор. — Но, однако…
Но он не договорил, остановившись перед большой лужей, в которой лежало несколько свиней, «справедливо названных так за свою неопрятность». Обходя ее, они очутились возле избы Репы.
У ворот на пне сидела жена Репы, подперев голову руками. Ее бледное лицо, казалось, окаменело от горя, веки покраснели, а потускневшие глаза тупо уставились куда-то вдаль.
Репиха даже не заметила проходившей мимо нее пары, но панна Ядвига, увидев ее, сказала:
Женщина поднялась и, подойдя ближе, повалилась им в ноги и молча заплакала.
— Что с вами, милая? — спросила панна.
— Ох, ягодка моя золотая, зорька ты моя румяная! Может, сам господь мне тебя послал! Заступись хоть ты за меня, радость ты моя!
И она принялась рассказывать о своей беде, поминутно прерывая рассказ и целуя барышне руки или, вернее, перчатки, которые сразу покрылись пятнами от ее слез. Панна Ядвига совсем растерялась. Ее хорошенькое серьезное личико выражало заметное смущение, с минуту она молчала, не зная, что делать, наконец нерешительно проговорила:
— Чем же я могу вам помочь, моя милая? Enfin![6] Мне вас очень жаль… Но у меня нет никакой власти… и я ни во что не вмешиваюсь… Правда… Чем я могу вам помочь? Вы лучше пойдите к папе… Может быть, пана… Ну, прощайте.
И панна Ядвига, приподняв свое палевое платье так, что стали видны уже не только башмачки, но и белые в голубую полоску чулочки, пошла дальше вместе со своим кавалером.
— Благослови тебя бог, цветик ты мой ненаглядный,— крикнула ей вслед Репиха.
Эта сцена опечалила панну Ядвигу, и ее спутнику даже показалось, что у нее блеснули слезы па глазах.
Стараясь отвлечь ее от печальных мыслей, молодой человек заговорил о Крашевском и о других, менее крупных, рыбах литературного моря; разговор постепенно оживился, и вскоре они оба совершенно забыли об этой неприятной истории.
«Пойти в усадьбу? — раздумывала между тем Репиха. — Да, туда-то мне сразу и надо было идти! Куда же идти, где искать спасенья, если не в усадьбе?! Вот ведь глупая баба!»
ГЛАВА VIII
Имогена
В господском доме была веранда, увитая диким виноградом, с видом во двор и на тополевую аллею. На этой веранде господа летом после обеда пили кофе. По обыкновению, все собрались там и теперь, в том числе ксендз Улановский, викарий Чижик и акцизный ревизор Столбицкий. Пан Скорабевский, мужчина в меру полный и в меру красивый, с длинными усами, сидел на стуле и курил трубку; пани Скорабевская наливала чай, а ревизор, человек скептического ума, потешался над старым священником.
— А вот расскажите-ка нам, ваше преподобие, об этой славной битве,— говорит ревизор.
— Что? — спрашивает старик, приложив руку к уху.
— О битве,— уже громче повторяет ревизор.
— А… о битве… — протянул ксендз и, задумчиво поглядывая вверх, что-то прошептал, как бы собираясь с мыслями. Ревизор уже заранее приготовился смеяться, а все остальные молча ждали рассказа, хотя уже слышали его сотни раз, так как постоянно вызывали на него старика.
— Что же,— начинает Улановский,— был я тогда викарием, а приходским священником был ксендз Гладыш. Хорошо, говорю: ксендз Гладыш. Тот самый, что перестроил ризницу, царствие ему небесное! Только что кончилась поздняя обедня, я окликаю его. «Что?» — спрашивает он. «Да вот мне кажется, так это не пройдет». — «Да и мне кажется, отвечает, что так это не пройдет». Вдруг смотрим: из-за ветряной мельницы показались войска — кто на лошадях, кто пешком, тут знамена, там пушки… Я сейчас и подумал: «Ого!» А тут уж валят и с другой стороны. «Овцы, что ли?» — думаю. А это не овцы, а кавалерия. Как только эти увидели тех, так сразу же: «Стой!» Вдруг как выскочит из лесу кавалерия, эти сейчас вправо, те влево, эти тоже влево, те — за ними. Видят, плохо дело! Тогда и эти тоже на них! Да как начали стрелять, а тут вдруг из-за горы что-то блеснуло. «Видите?» — спрашиваю Гладыша. «Вижу»,— отвечает, а там уж пошли палить из пушек, из ружей… Эти — к реке, а те не пускают, этот того, а тот этого. То те берут верх, то эти. Шум, гам, дым, а там и в штыки. Только показалось мне, будто эти стали сдавать. Я и говорю ксендзу Гладышу: «А ведь те побеждают». А он отвечает: «И мне кажется, что побеждают». Не успел я сказать, как эти пустились бежать, те за ними, и давай топить, да убивать, да брать в плен… Ну, думаю, конец… Нет, куда там! Вот именно, говорю, ну…
Старичок махнул рукой и, удобнее усевшись в кресле, впал в глубокую задумчивость, только голова его тряслась сильнее обыкновенного да глаза еще больше выкатились из орбит.
Ревизор смеялся до слез.
— Ваше преподобие, кто же с кем дрался, где и когда? — спросил он.
Каноник опять приложил руку к уху:
— А?
— Ох! Не могу, ведь как насмешил!— кричал ревизор, обращаясь к Скорабевскому.
— Не угодно ли сигару?
— Ох! Нет, не могу, вот насмешил!
Смеялись из вежливости и почтения к ревизору и Скорабевские, хотя вынуждены были слушать этот рассказ слово в слово каждое воскресенье. Тем не менее все весело смеялись, как вдруг внизу послышался чей-то тихий, боязливый голос…
— Слава Иисусу…
Скорабевский поднялся н, подойдя к ступенькам, спросил:
— Кто там?
— Это я, Репиха.
— Чего тебе?
Репиха поклонилась настолько низко, насколько возможно было кланяться с ребенком на руках.
— К вашей милости пришла, пожалейте вы нас, сирот, не дайте в обиду!
— Оставьте вы меня хоть в воскресенье в покое! — прервал ее Скорабевский таким тоном, как будто она каждый день приставала к нему с просьбами. — Ты же видишь, что у меня гости; бросать мне их, что ли, ради тебя!
— Я подоЖду…
— Ну, и жди… не разорваться я«е мне!
С этими словами Скорабевский втиснул свою тушу обратно на веранду, а Репиха смиренно пошла к садовой ограде и стала терпеливо ждать. Но ждать ей пришлось долго. Господа были заняты разговором, и до нее то и дело доносился веселый смех, который до боли сжимал ее сердце; ей, бедной, было совсем не до смеха. Но потом вернулась с прогулки панна Ядвига со своим кузеном, а потом все ушли в комнаты. Солнце уже склонялось к западу. Наконец па веранду вышел казачок Ясек, которого Скорабевский называл «Такой-сякой», и начал накрывать стол к чаю. Он переменил скатерть и расставил чашки, со звоном опуская в них ложечки. А Репиха все ждала и ждала. Она уже подумывала, не пойти ли ей пока домой и вернуться попозже, но боялась опоздать и, сев под забором, стала кормить ребенка. Ребенок насосался и уснул, но спал беспокойно: ему уже с утра нездоровилось. Да и Репиху тоже бросало то в жар, то в холод, и ломило все тело, но она ни на что не обращала внимания и терпеливо ждала. Наконец совсем стемнело, на небе взошла луна. Стол был накрыт, на веранде горели лампы, а господа все еще не выходили к чаю, так как барышня играла на рояле. Репиха стала про себя читать молитву ангелу-хранителю, а потом размечталась о том, как их спасет пан Скорабевский. Как он это сделает, она, конечно, не знала, но была уверена, что такой пан, как он, знаком и с комиссаром, и с начальником, а потому стоит ему только рассказать про все их беды, и — даст бог — все уладится. Если бы далее Золзикевич или войт вздумал ему противиться, уж пан-то нашел бы па них управу. «Всегда он был добрый и к людям жалостливый, так авось и меня так не оставит»,— думала она. И она не ошибалась. Скорабевский действительно был добрый человек. Потом она вспомнила, что к ее мужу он был особенно милостив и, наконец, что ее покойница мать выкормила панну Ядвигу. Все эти мысли подействовали па нее успокоительно, и она приободрилась. «Пусть же люди говорят, что хотят,— думалось ей,— а как беда случится, куда же, как не в усадьбу?» То, что ей пришлось ждать уж несколько часов, казалось
