— Ну вот мы все в сборе! — воскликнул Заглоба. — Дайте же ему пива. Маленький рыцарь пожал руку своим товарищам и сказал:

— Если бы вы знали, Панове, сколько пуль и ядер лежит около окопов. Это превосходит всякое воображение! Нельзя пройти, чтобы не споткнуться.

— Я видел это, — промолвил Заглоба, — так как утром прошелся по лагерю. Курицы за два года во всем львовском повете не снесут столько яиц. Ах, будь это яйца, вот бы мы наслаждались яичницей. Надо вам знать, панове, что я любому изысканному блюду предпочту миску хорошей яичницы. У меня солдатская натура, как и у вас! Я охотно съем что-нибудь хорошее, лишь бы его было много, да и в бой иду охотнее, чем нынешние юнцы-неженки, что не съедят даже десятка диких груш, чтобы не схватиться за живот.

— Ну и отличились же вы вчера с Бурлаем, — заметил Володыевский. — Так зарубить Бурлая — ого! Я не ожидал этого от вас. Ведь он был славнейший рыцарь во всей Украине и даже в Турции.

— А что? — самодовольно сказал Заглоба. — Но это мне не впервые, не впервые, пан Михал. Мы все вместе — такая лихая четверка, какой не найти во всей Речи Посполитой. Ей-богу, с вами и во главе с нашим князем я пошел бы хоть на Стамбул, так как, примите во внимание, пан Скшетуский убил Бурдабута, а вчера Тугай-бея…

— Тугай-бей не убит, — вмешался поручик, — я сам чувствовал, что сабля соскользнула, а потом нас разделили.

— Все равно, — возразил Заглоба, — не перебивайте меня, пане Скшетуский. Володыевский в Варшаве зарубил Богуна, как мы уже говорили…

— Лучше вы не вспоминали бы об этом, — заметил Подбипента.

— Что сказано, того не воротишь, — проговорил Заглоба, — хотя, конечно, лучше об этом не вспоминать, но я продолжаю: пан Подбипента из Мышьих Кишек зарубил Пульяна, а я Бурлая. Но не могу умолчать, что я их всех отдал бы за одного Бурлая и что у меня была самая тяжелая задача. Это был черт, а не казак. Будь у меня законные сыновья, я оставил бы им славное имя. Любопытно знать, что скажут на это его величество король и сеймы, как нас наградят, нас, что больше питаются серой и селитрой, нежели чем-нибудь другим.

— Был рыцарь более великий, чем мы, — сказал Подбипента, — а между тем фамилии его никто не знает и не помнит.

— Интересно знать, кто же это? Разве что в древности? — спросил задетый этим Заглоба.

— Не в древности, — ответил литвин, — а тот, который под Тшцянной свалил короля Густава Адольфа вместе с конем и взял в плен.

— А я слышал, что это было под Пуцком, — заметил Володыевский.

— Но ведь король вырвался от него и убежал, — сказал Скшетуский.

— Да! Я кое-что знаю об этом, — проговорил, прищуривая один глаз, Заглоба, — в то время я служил под начальством Конецпольского, отца хорунжего. Да, я кой-что знаю об этом! Лишь скромность не позволяет этому рыцарю назвать свое имя, и оттого никто его не знает. Но, верьте мне, что хотя Густав Адольф был великий воин, почти равный Конецпольскому, но в рукопашном бою с Бурлаем было тяжелее!

— Уж не значит ли это, что вы свалили Густава Адольфа? — спросил Во-лодыевский.

— Разве я похвастал этим, пан Михал? Пусть все это будет предано забвению — у меня и теперь есть чем похвастать, нечего мне вспоминать былые дни. Но это пиво страшно бурчит в животе, и чем больше в животе сыру, тем больше бурчит. Я больше люблю винную похлебку, хотя благодарю Бога и за то, что есть, ибо вскоре, быть может, и этого не будет. Ксендз Жабковский говорил мне, что провианту мало, а это его очень беспокоит, у него брюхо как гумно. Он здоровенный бернардинец! Я его очень полюбил! Он больше солдат, чем монах. Уж если бы он кого-нибудь хватил по голове, то хоть сейчас заказывай гроб.

— Ах, я вам еще не рассказывал, панове, — промолвил маленький рыцарь, — как отличился в эту ночь ксендз Яскульский. Он уселся в одной из башен, по правой стороне замка, и смотрел на битву. А надо вам знать, что он превосходно стреляет из ружья. Вот Яскульский и говорит Жабковскому: «Я не буду стрелять в казаков, они все же христиане, хотя и грешат против Бога, но, как увижу татар, не выдержу!» — и как стал палить, так, говорят, десятка три уложил за время битвы.

— Будь у нас все духовенство такое! — со вздохом сказал Заглоба. — Но наш Муховецкий то и дело лишь простирает руки к небу и плачет, что проливается столько христианской крови.

— Оставьте! — серьезно заметил Скшетуский. — Ксендз Муховецкий святой жизни человек, и лучшим доказательством этому может быть то, что хоть он по своему положению не старше тех двоих, но они перед его добродетелью преклоняются.

— Я не только не отрицаю его святости, — возразил Заглоба, — но даже думаю, что он самого хана сумел бы обратить на путь истинный. Ох, панове, должно быть, его ханское величество до того сердится, что вши на нем от страха кувыркаются! Если дело дойдет с ним до переговоров, то и я пойду вместе с комиссарами. Мы с ханом давно знакомы, и он меня когда-то очень любил. Быть может, вспомнит!

— Для переговоров, наверное, выберут Яницкого, потому что он говорит по-татарски так же, как по-польски, — заметил Скшетуский.

— Я тоже по-татарски говорю и прекрасно знаком с мурзами. Они хотели выдать за меня замуж своих дочерей, чтобы дождаться хорошего потомства, а так как я был молод и не давал обета соблюдать девственность, как пан Подбипента из Мышьих Кишек, то напроказил я там немало.

— Слушать гадко! — сказал Подбипента, опуская глаза.

— А вы, точно скворец, заладили все одно и одно! Видно, что вы, ботвиники, не умеете еще хорошо говорить.

Дальнейший разговор был прерван шумом, который долетал из лагеря, а потому рыцари вышли посмотреть, что там происходит. Множество солдат стояли на валу и смотрели на окрестность, которая в течение ночи значительно изменилась и все еще продолжала изменяться. Казаки тоже не ленились со времени последнего штурма, строили шанцы, втаскивали на них пушки, такие длинные и дальнобойные, каких не было в польском лагере, и копали рвы. Вся равнина покрылась насыпями, всюду виднелись работавшие люди. На первых валах виднелись красные шапки казаков.

Князь стоял на окопе в обществе Марка Собесского и генерала Пшиемского. Немного ниже бельский каштелян смотрел в подзорную трубу на работы казаков и наконец сказал:

— Неприятель начинает правильную осаду. Я думаю, что нам придется отказаться от обороны в окопах и перейти в замок.

Князь Еремия услышал эти слова и сказал, наклоняясь сверху к Каштеляну:

— Да хранит нас Бог от этого, мы тогда добровольно ухудшим наше положение! Здесь нам жить или умирать.

— Так и я думаю, хотя бы мне пришлось ежедневно убивать по одному Бурлаю, — заметил Заглоба. — От имени всего войска я протестую против мнения ясновельможного пана бельского каштеляна.

— Это не ваше дело! — сказал князь.

— Тише! — прошептал Володыевский, схватив шляхтича за рукав.

— Мы их передавим в этих укрытиях, как кротов, — говорил Заглоба. — Я имею честь покорнейше просить вашу светлость позволить мне первому идти на вылазку. Они уже хорошо знают меня, узнают еще лучше.

— На вылазку? — переспросил князь и нахмурил брови. — Подождите же… ночи с вечера теперь темные…

Тут он обратился к Марку Собесскому, к генералу Пшиемскому и к полковникам:

— Прошу вас, Панове, на совет, — сказал князь.

И он спустился с вала, а за ним последовали все начальники.

— Ради бога, что вы делаете? — говорил Володыевский Заглобе. — Что это? Разве вы не знаете службы и дисциплины, что вмешиваетесь в разговоры старших? Князь милостив, но во время войны с ним шутить нельзя!

— Это ничего, — ответил Заглоба. — Конецпольский-отец был очень строг и суров, а все же руководился моими советами, и пусть меня сегодня волки съедят, если не благодаря мне он дважды разгромил Густава Адольфа. Я умею с такими людьми разговаривать! Да хотя бы и теперь! Вы заметили, как князь задумался, когда я ему посоветовал вылазку? Если Бог даст победу, чья это будет заслуга? Ваша, что ли?

В эту минуту к ним подошел Зацвилиховский.

— Каковы? Роют! Роют, как свиньи! — сказал он, указывая на поле.

— Я предпочел бы, чтоб это были свиньи, — ответил Заглоба, — ибо нам тогда дешево достались бы колбасы, а их падаль не годится и для собак. Сегодня солдаты должны были рыть колодезь около позиции Фирлея: в восточном пруду вода совсем испортилась от массы трупов. К утру желчные пузыри в них лопнули, и они всплыли на поверхность. Как настанет пятница, нельзя будет есть рыбы, она теперь питается мясом.

— Правда, — проговорил Зацвилиховский. — Я старый солдат, но давно уже не видел такого множества трупов, разве вот под Хотином, когда янычары штурмовали наш лагерь.

— Вы увидите здесь еще больше трупов, могу вас в этом уверить!

— Я думаю, что сегодня вечером или еще раньше они опять пойдут на штурм.

— А я говорю, что они оставят нас в покое до завтрашнего дня! Только что Заглоба кончил, как вдруг на казацких шанцах показался белый дым, и несколько ядер с шумом пролетело над окопом.

— Вот вам! — сказал Зацвилиховский.

— Эх, они просто не знают военного искусства, — возразил Заглоба.

Старый Зацвилиховский был прав. Хмельницкий начал правильную осаду, отрезал осажденным все пути сообщения, все выходы, отнял пастбище, строил окопы, но не отказался и от штурмов. Он решил не давать покоя осажденным, изнурять их, пугать и томить до тех пор, пока у них не выпадет оружие из онемевших рук. И вот вечером он опять ударил на позицию Вишневецкого, но результат был не лучше предыдущего, особенно потому, что казаки шли на приступ уже не так охотно, как в первый раз. На следующий день канонада не прекращалась ни на одну минуту. Неприятельские шанцы были уже так близко, что началась пальба из мушкетов, прикрытия дымились с утра до вечера, точно маленькие вулканы. Это было не генеральное сражение, но беспрестанная перестрелка. Осажденные порой выходили из окопов, и тогда дело доходило