Воцарилось глубокое молчание; Хмельницкий, отдохнув, продолжал:
— Бог наградил нас победой над гетманами, но Вишневецкий, чертов сын, хуже всех гетманов и всех панов. Если я сам пойду на него, он будет кричать в Варшаве через своих друзей, что мы не хотим мира, и очернит нас перед королем. Чтобы избежать этого, нужно сделать так, чтобы король и вся Речь Посполитая знали, что я не хочу войны и сижу смирно, а что он сам принуждает нас к ней; я идти не могу — для переговоров с воеводой брацлавским я должен остаться здесь; а чтобы этот чертов сын не сломил нашей силы, надо погубить его, как мы погубили гетманов под Желтыми Водами и под Корсунью. Потому прошу вас, панове, кто хочет идти на него по доброй воле, пусть идет, а я напишу королю, что все это случилось помимо меня, ввиду необходимости защититься от нападений Вишневецкого.
В собрании царила все та же мертвая тишина; Хмельницкий продолжал:
— Тому, кто из вас выйдет на этот ратный подвиг, я дам добрых молодцов и пушки, чтобы он с Божьей помощью мог одержать над ним победу.
Ни один из полковников не выступил вперед.
— Я дам шестьдесят тысяч отборного войска, — сказал Хмельницкий. Тишина. А ведь здесь были все бесстрашные воины, крики которых не раз
раздавались под стенами Царьграда. Быть может, они молчали потому, что каждый из них боялся лишиться своей славы в борьбе со страшным Еремией. Хмельницкий обвел глазами полковников, потупивших очи в землю. Лицо Выховского выражало дьявольское злорадство.
— Я знаю одного молодца, — мрачно сказал Хмельницкий, — он не стал бы уклоняться от этого похода, но его нет между нами.
— Богун! — сказал чей-то голос.
— Да! Он разбил уже полк Еремы под Васильевкой, но ранили его в этой стычке, и он лежит при смерти в Черкасах. Нет его, и, видно, никого уж не найдется. Где слава казацкая, где Павлюки, Наливайки, Лободы и Остраницы?
Вдруг со скамьи поднялся человек с бледным и мрачным лицом, с рыжими усами и зелеными глазами. Он подошел к Хмельницкому и сказал:
— Я пойду!
Это был Максим Кривонос.
Раздались крики: «На славу!» А он, подбоченившись булавой, заговорил хриплым и отрывистым голосом:
— Не думай, гетман, что я боюсь! Я согласился бы сразу, но думал, что есть рыцари получше меня! А если нет, то я пойду! Вы головы и руки, а у меня головы нет, только руки да сабля, а война мне — мать и сестра. Вишневецкий режет — и я буду резать; он вешает — и я буду вешать! Ты, гетман, дай мне только добрых молодцев, с чернью ничего не поделаешь против Вишневепкого. Да, я пойду брать замки, бить, резать и вешать! На погибель им, белоручкам!
— И я с тобой, Максим! — вышел другой атаман. Это был Пульян.
— И Чарнота гадячский, и Гладкий миргородский, и Носач пойдут с тобою, — сказал Хмельницкий,
— Пойдем! — сказали они в один голос; их ободрил пример Кривоноса.
— На Ерему! На Ерему! — раздались крики.
— Бей его! — повторяли все, и вскоре рада превратилась в повальное пьянство.
Полки, назначенные в поход под начальством Кривоноса, пили до полусмерти: они и шли на смерть; казаки прекрасно знали об этом, но в сердцах их уже не было страха. «Раз маты родыла», — повторяли они и ни о чем уже не жалели. Хмельницкий разрешил им пьянствовать. Чернь последовала примеру казаков, пила и пела песни; выпущенные на волю лошади бешено носились по лагерю, поднимая столбы пыли и учиняя беспорядок, за ними гонялись с криками и хохотом; казаки толпами бродили над рекой, палили из самопалов и лезли в квартиру гетмана, который велел наконец разогнать их Якубовичу. Началась драка, и только проливной дождь загнал дерущихся под шалаши и телеги.
Вечером разразилась гроза; раздавались раскаты грома, и молния освещала всю окрестность то белым, то красным светом, в блеске которого Кривонос выступал из лагеря с шестьюдесятью тысячами войска и черни.
XXVII
Из Белой Церкви Кривонос двинулся на Сквиру и Погребище по направлению к Махновке, не оставляя на своем пути даже следов человеческой жизни. Кто не примыкал к нему, тот погибал под его ножом. Он сжигал даже хлеб на корню, леса и сады; точно такому же уничтожению предавал все на своем пути и князь.
После истребления Погребиш и кровавой резни, которую пан Барановский устроил в Немирове, войска Вишневецкого разбили еще несколько значительных шаек и расположились лагерем под Райгородом; они почти месяц не сходили с лошадей, совсем ослабели, притом и смерть значительно уменьшила их численность. Нужно было передохнуть, так как руки этих косарей устали от кровавого покоса. Князь даже колебался, не уйти ли на время в более спокойные места, чтобы дать отдохнуть войску и увеличить его численность, особенно же — запастись свежими лошадьми, так как те, что проделали поход, были похожи скорее на скелеты, чем на живые существа; они целый месяц не видели ни зернышка овса и питались только истоптанной травой. Спустя неделю пришли вести, что подходят подкрепления. Князь выехал навстречу и действительно встретил пана Януша Тышкевича, воеводу киевского, который привел полторы тысячи отборного войска; с ним прибыл Кристофор Тышкевич, подсудок брашгавский, молодой пан Аксак, почти юноша еще, с хорошо вооруженным собственным гусарским полком, и много шляхты, как то: Сенюты, Полубинские, Житинские, Яловенкие, Кирдеи, Богуславские, одни с челядью, другие — без нее. Всего набралось около двух тысяч человек. Обрадованный князь пригласил воеводу к себе на квартиру; воевода не мог надивиться ее простоте и бедности. Насколько в Лубнах князь жил по-царски, настолько в походах, желая подавать пример солдатам, он не позволял себе никакой роскоши. Он остановился в одной маленькой комнате, и толстый воевода киевский еле пролез через узкую дверь — его пришлось подталкивать сзади. В комнате, кроме стола и деревянных скамей с настилкой из лошадиных шкур, не было ничего; у двери лежал сенник, на котором спал слуга. Войдя в комнату, воевода с изумлением взглянул на князя; простота эта необычайно удивила его, привыкшего к роскоши и удобствам и всегда возившего с собой ковры. Он встречал князя в Варшаве на сеймах и даже приходился ему дальним родственником, но не знал его близко; и только после разговора с ним он понял, что имеет дело с необыкновенным человеком. И старый сенатор, привыкший трепать по плечу своих товарищей-сенаторов, говоривший князю Доминику Заславскому: «Ну, любезный!», не стеснявшийся даже в присутствии короля, не мог столь же свободно обращаться с Вишневецким, хотя последний, в благодарность за подкрепления, принял его очень любезно.
— Слава богу, мосци-воевода, что вы пришли со свежим войском, я уж тут еле дышал, — сказал князь.
— Вижу, что солдаты вашей светлости утомились не в меру, и меня это огорчает, ибо я сам пришел просить у вас помощи.
— А вам она скоро нужна?
— Медлить опасно! К нам подошли несколько десятков тысяч бродяг, а с ними Кривонос, который, как я слышал, послан против вашей светлости, но, получив сведения, что вы двинулись к Константинову, он отправился туда, осадив по дороге Махновку и производя всюду такие страшные опустошения, что и пересказать нельзя!
— Я слыхал про Кривоноса и ждал его здесь, но, видно, придется самому искать его, медлить нельзя! А много войска в Махновке?
— В замке есть две сотни немцев, но они не продержатся долго; хуже всего, что туда съехалось много шляхты с семьями, а город защищен только валом да частоколом и долго защищаться не сможет.
— Так, так, нельзя медлить, — повторял князь. — Желенский, — сказал он, обращаясь к слуге, — сбегай за полковниками.
Воевода киевский тотчас сел на скамью и засопел, поглядывая, не несут ли ужин: он был голоден, а кроме того, любил хорошо поесть.
Вдруг послышались шаги и звон оружия — вошли княжеские офицеры, черные, исхудалые, бородатые, с впавшими глазами, со следами невероятных трудов, перенесенных в походе. Они поклонились князю, гостям и ждали, что он скажет.
— Панове, лошади в стойлах? — спросил князь.
— Так точно!
— Готовы?
— Как всегда.
— Ну хорошо. Через час идем на Кривоноса.
— Гм! — пробормотал воевода киевский и с удивлением взглянул на брацлавского подсудка Кристофора.
— Понятовский и Вершул идут первыми, — продолжал князь. — За ними пойдет Барановский с драгунами, а через час артиллерия Вурцеля с пушками.
Полковники, поклонившись, ушли, и вскоре раздались звуки труб и команда «в поход». Воевода киевский не ожидал такой стремительности и не желал ее вовсе, так как очень устал с дороги. Он рассчитывал отдохнуть день-другой у князя и подоспеть вовремя; а между тем приходилось, не выспавшись и не поев, опять садиться на лошадь.
— Ваша светлость, — сказал он, — дойдут ли солдаты до Махновки? Путь далекий, а они, я видел, очень устали.
— Не беспокойтесь; они идут на битву, как на праздник.
— Я вижу, вижу! Они храбрые солдаты. Но и мои люди устали.
— Вы сами говорили, что медлить опасно.
— Да, но все же можно отдохнуть одну ночь. Мы идем из-под Хмельника…
— А мы, мосци-воевода, из Лубен, из Заднепровья.
И с этими словами князь вышел, чтобы лично построить войска, а воевода, вытаращив глаза на пана Кристофора, ударил себя кулаком по колену и сказал:
— Вот я и получил, чего хотел! Ей-богу, они меня здесь уморят голодом. Вот пылки не в меру! Я пришел просить помощи, думал, что их придется долго упрашивать и что они двинутся через два-три дня, а они даже отдохнуть не дадут. Черт их дери! Стремя мне ногу натерло; видно, слуга плохо затянул ремень… Да и в брюхе пусто… Чтоб их черт побрал! Махновка Махновкой, а брюхо брюхом! Я тоже старый воин и, может быть, чаще их бывал на войне, но разве можно — тяп да ляп. Это черти, а не люди: не спят, не едят, а только дерутся! Вот Богом клянусь — они, должно быть, никогда и не едят. Вы видели, пан Кристофор, этих полковников, разве они не похожи на призраков?
— Но зато это храбрые воины! — ответил Кристофор, сам воин по призванию. — Боже мой, какой бывает беспорядок и суматоха,
