— О, я вижу, — воскликнул с гневом князь, — что вы, ваша милость, принадлежите вместе с канцлером и другими сановниками к партии мира, которая хочет усмирить бунт переговорами! Но, клянусь Богом живым, я не допущу этого, пока сабля у меня в руках!
— Я не принадлежу ни к какой партии, — возразил Тышкевич, — но, бога ради, ведь я стар и мне скоро придется явиться на суд Божий… И не удивляйтесь, ваша светлость, если я не хочу проливать напрасно братскую кровь! Вы недовольны, что не вам досталось главное начальство над войсками, но я вам скажу: вашим мужеством вы его вполне заслужили, но, может быть, это и к лучшему, что главного начальства вам не дали, не то вы утопили бы в крови не только бунт, но и всю эту несчастную страну.
Юпитерские брови Еремии сдвинулись, шея побагровела, а глаза засверкали молнией, так что все испугались за воеводу, но в эту минуту к князю быстро подошел пан Скшетуский и сказал:
— Ваша светлость, есть вести о старом Кривоносе.
Мысли князя обратились в другую сторону, и гнев на воеводу утих. В избу ввели четырех людей, прибывших с известиями; двое из них были священники, которые, увидев князя, упали перед ним на колени.
— Спаси! Владыко, спаси! — повторяли они, протягивая к нему руки.
— Мы из Полонного. Старший Кривонос осадил город и замок: если твой меч не повиснет над его шеей, то мы все погибнем.
Князь ответил:
— Я знаю, что в Полонном укрылось много народа и больше всего — русинов. Велика ваша заслуга перед Богом, что вместо того, чтобы присоединиться к мятежу, вы остались верны отчизне, но я все-таки боюсь измены, как в Немирове.
Но посланные клялись, что там ждут князя как спасителя и что мысль об измене не приходила никому в голову.
И они говорили правду. Кривонос, осадив с пятидесятитысячным войском город, поклялся погубить их за то, что русины не захотели пристать к мятежникам.
Князь обещал им помочь, но так как главные силы его были в Быстрике, то он должен был ждать их. Посланные ушли ободренные, а князь, обращаясь к воеводе киевскому, сказал:
— Простите, ваша милость! Теперь я сам вижу, что нам нужно бросить молодого Кривоноса и идти на старшего. Младший может еще подождать веревки. Я думаю, что вы не оставите меня в этом предприятии.
— Ни за что на свете! — ответил воевода.
Раздался сигнал трубы, созывавшей назад солдат, гнавшихся за казаками. Нужно было дать отдых людям и лошадям. Вечером подошла вся дивизия из Быстрика, а с ней и посол брацлавского воеводы, пан Стахович. Кисель писал князю восторженное письмо, называл его вторым Марием, спасающим гибнущую отчизну, писал, что все радуются его прибытию из Заднепровья, и поздравлял его с победами, но в конце письма выяснилось, ради чего оно было написано. Кисель уведомлял, что переговоры уже начаты и что он сам отправляется в Белую Церковь, где надеется сдержать и удовлетворить Хмельницкого, и, в свою очередь, просил князя вплоть до окончания переговоров, поскольку возможно, воздержаться от военных действий против казаков.
Если бы князю донесли, что все его Заднепровье разрушено, а все города сровнены с землею, он не огорчился бы так, как теперь, из-за этого письма. Это видели пан Скшетуский, пан Барановский, пан Зацвилиховский, оба Тышкевича и Кирдеи. Князь закрыл глаза руками и откинулся назад, точно громом пораженный.
— Позор! Позор! Господи! Дай мне смерть скорее, лишь бы только не видеть этого позора.
Между присутствующими наступило глубокое молчание; князь продолжал:
— Я не хочу жить в нынешней Речи Посполитой, ибо приходится теперь стыдиться за нее. Казаки и чернь залили ее кровью и вошли в союз с нехристями против родной матери. Гетманы разбиты, слава народа погибла, костелы сожжены, ксендзы и шляхта перерезаны! Женщины обесчещены… И чем же отвечает Речь Посполитая на этот позор, которого не смогли бы вынести наши предки? Она начинает переговоры с изменником, опозорившим ее, с союзником басурман, и обещает ему удовлетворение. О Боже, пошли смерть тем, кто чувствует бесчестие родины и несет ей в жертву свою жизнь!
Воевода киевский молчал, а брацлавский подсудок Кристофор отозвался:
— Пан Кисель ведь не составляет всей Речи Посполитой!
— Не говорите мне о Киселе, я знаю хорошо, что за ним целая партия; он угадал желание примаса-канцлера, князя Доминика и многих панов, которые ныне, во время междуцарствия, правят Речью Посполитой, служат представителями ее власти и позорят ее своей слабостью, недостойной великого народа! Не переговорами, а кровью нужно тушить этот бунт; для народа рыцарского лучше погибнуть, чем оподлиться и возбудить к себе презрение всего мира!
И князь снова закрыл руками глаза; вид его горя и скорби был так невыносим, что у всех навернулись на глаза слезы.
— Мосци-князь, — решился отозваться Зацвилиховский, — пусть они сражаются языком, а мы будем сражаться мечами.
— Поистине, — ответил князь, — сердце мое разрывается при мысли, что нам дальше делать? Услыхав о бедствии отчизны, мосци-панове, мы пришли сюда через горящие леса и непроходимые болота, не спали, не ели, выбивались из последних сил, чтобы избежать позора; руки наши устали от битв, голод нас мучит, раны болят, но мы не жалеем труда ради усмирения неприятеля. Говорят, будто я недоволен тем, что не мне досталось главное предводительство. Пусть судят все, достойнее ли меня те, кто получил его? Но беру Бога и вас в свидетели, что я проливаю кровь не ради наград и не из тщеславия, а из чистой любви к отчизне. Мы отдаем ей тут последний вздох — и что же? Паны в Варшаве и Кисель в Гуще думают о том, какое бы удовлетворение дать врагу… Позор! Позор!!
— Кисель — изменник! — воскликнул Барановский.
А пан Стахович, человек степенный и смелый, обращаясь к Барановскому, сказал:
— Будучи другом и послом пана брацлавского воеводы, я не позволю называть его здесь изменником. И его борода поседела от горя, и он служит отчизне, как умеет; может быть, ошибочно, но честно!
Князь, погруженный в раздумье и горе, не слыхал этого ответа, Барановский не посмел в его присутствии затевать ссоры, посему только посмотрел на Стаховича, точно хотел сказать: «Я тебе отплачу еще», и положил руку на рукоять сабли. Наконец, князь очнулся и сказал мрачно:
— Нет выбора… Надо или нарушить повиновение, ибо во времена междуцарствия они являются представителями власти, или пожертвовать честью отчизны, для которой мы столько трудились.
— Все зло в Речи Посполитой от непослушания! — сказал глубокомысленно киевский воевода.
— Значит, надо согласиться на унижение отчизны? Значит, если нам велят завтра с веревкой на шее идти к Тугай-бею или Хмельницкому, то и тогда мы должны повиноваться?
— Veto! — воскликнул пан Кристофор, подсудок брацлавский.
— Veto! — повторил Кирдей. Князь обратился к полковникам:
— Говорите, старые воины!
Пан Зацвилиховский заговорил первый:
— Мосци-князь, мне семьдесят лет, я православный и украинец, был казацким комиссаром, и сам Хмельницкий называл меня отцом. Я скорее должен стоять за переговоры, но если мне придется выбирать: Позор или война, то я, и умирая, скажу: «Война!»
— Война! — повторил пан Скшетуский.
— Война! Война! — повторило несколько голосов — среди них пан Кристофор, Кирдей и Барановский. — Война! Война!
— Пусть будет по-вашему, — торжественно сказал князь и ударил булавой по открытому письму Киселя.
XXVIII
Днем позже, когда войска остановились в Рыльцове, князь позвал пана Скшетуского и сказал ему:
— Войско наше слабо и измучено, а у Кривоноса шестьдесят тысяч человек; к тому же силы его увеличиваются с каждым днем от наплыва черни. На воеводу киевского рассчитывать я не могу, в душе он принадлежит к партии мира и хотя идет со мной, но неохотно. Нам нужно подкрепление. Я узнал, что недалеко от Константинова стоят два полковника — Осинский с королевской гвардией и Корыцкий. Возьмешь для безопасности сотню придворных казаков и свезешь им мое письмо, чтобы они без промедления шли ко мне; через несколько дней я ударю на Кривоноса… Никто лучше тебя не исполняет моих поручений, поэтому я посылаю тебя — дело важное.
Пан Скшетуский поклонился и в тот же вечер уехал в Константинов, чтобы проскользнуть незаметно, ночью, так как повсюду рыскали отряды Кривоноса и шайки черни, которая устраивала разбойничьи засады по лесам и дорогам, а князь велел избегать стычек, чтобы не терять времени.
Медленно подвигаясь вперед, Скшетуский на рассвете дошел до Висоватого Пруда, где наткнулся на обоих полковников, при виде которых сердце его радостно забилось. У Осинского был отличный отряд гвардии, состоящий из драгун, обученных по-иностранному, и немцев; у Корыцкого — только немецкая пехота, все почти ветераны Тридцатилетней войны. Эти столь страшные и опытные воины в руках полковника действовали как один человек. Оба полка были хорошо обмундированы и снабжены ружьями. Услышав, что их зовет к себе князь, они подняли радостный крик, так как уже соскучились по битвам и знали, что ни под чьей командой им не придется столько биться, как под командой Вишневецкого.
К несчастью, оба полковника дали отрицательный ответ, так как служили под начальством князя Доминика Заславского, который дал строгий приказ не соединяться с Вишневецким. Напрасно Скшетуский объяснял им, какую славу могли бы они приобрести, если бы служили под начальством такого вождя, и сколько услуг оказали бы стране, — они ничего не хотели слушать, твердя, что повиновение — первая обязанность и долг солдата. Они говорили, что могли бы соединиться с князем только в том случае, если бы этого требовало спасение их полков. Скшетуский уехал, глубоко огорченный, ибо знал, как больно будет князю перенести эту новую неудачу; войска князя были измучены и изнурены походами, постоянными стычками с отдельными шайками неприятеля, бессонницей и голодом. При подобных условиях бороться с неприятелем, превосходящим его в десять раз численностью, было невозможно; пан Скшетуский видел, что поход на Кривоноса надо отложить, чтобы дать отдых войскам и дождаться шляхты для подкрепления.
Занятый этими мыслями, пан Скшетуский возвращался к князю во главе своих казаков тихо и осторожно, делая переходы только ночью, чтобы избегнуть отрядов Кривоноса и многочисленных шаек казаков и черни, порой очень многочисленных и кишевших по всей окрестности. Они жгли усадьбы, вырезали шляхту и перехватывали по дороге беглецов. Так он миновал Баклай и въехал в густой мшинецкий бор, полный предательских оврагов. К счастью, после проливных дождей
