— Ходит взад и вперед, — подумала Кшися и стала вышивать еще усерднее. Володыевский, действительно, ходил взад и вперед по комнате и не решался войти. Между тем красный диск солнца постепенно склонялся к западу.
— Пан Михал! — позвала вдруг Кшися. Он вошел и застал ее за работой.
— Вы меня звали?
— Я хотела знать, кто это там ходит… Я сижу здесь одна более двух часов… Володыевский подвинул стул и сел на самый краешек.
Прошла минута молчания. Володыевский шаркал ногами, засовывая их под стул, и быстро шевелил усиками. Кшися перестала шить и взглянула на него, взгляды их встретились, и оба они опустили глаза.
Когда Володыевский снова поднял их и взглянул на Кшисю, на лицо ее падали последние лучи заходящего солнца, и она была прекрасна, как никогда. Волосы ее были окружены золотистым ободком…
— Через несколько дней вы уезжаете? — спросила она так тихо, что пан Михал едва мог расслышать.
И снова наступила минута молчания, потом Кшися сказала:
— Я думала в последнее время, что вы сердитесь на меня…
— Если бы действительно так было, — воскликнул Володыевский, — я был бы недостоин взглянуть вам в глаза, но не было этого!
— А что же было? — спросила Кшися, снова поднимая на него глаза.
— Я предпочитаю говорить искренне — я думаю, что искренность всегда лучше притворства… Но… я даже сказать не сумею, каким утешением были вы для меня и как я вам благодарен за это…
— Дай Бог, чтобы всегда так было! — ответила Кшися, складывая руки на обруче с работой.
Пан Михал ответил ей с грустью:
— Дал бы Бог! Дал бы Бог! Но мне сказал пан Заглоба (это я вам как на исповеди говорю), что дружба с женщиной вещь опасная, ибо под нею, как огонь под пеплом, может скрываться более горячее чувство. Я подумал, что пан Заглоба может оказаться прав… Простите солдату его простоту… Другой сказал бы все это лучше, а я… сердце у меня обливается кровью, что я так относился к вам за последние дни… Мне просто жизнь не мила…
Сказав это, пан Михал так быстро зашевелил усиками, как не зашевелит ни один жук.
Кшися опустила голову, и минуту спустя две слезы скатились по ее щекам.
— Если вам от этого будет легче, если мое братское чувство вам не нужно, то я постараюсь скрыть его…
И снова слезы покатились по ее щекам. При виде их сердце пана Михала сжалось; он бросился к Кшисе и схватил ее руки. Обруч скатился с ее колен и очутился посередине комнаты, но рыцарь ничего уже не видел и только прижимал к губам ее теплые, мягкие, как атлас, руки и все повторял:
— Не плачьте, ваць-панна! Бога ради не плачьте!
Он не переставал целовать ее рук даже и тогда, когда Кшися в смущении закинула их на голову, — и целовал их все горячее, ибо его как вино опьянил запах ее волос…
И он сам не знал, как и когда его губы коснулись ее лба, потом заплаканных глаз… Все завертелось перед ним. Потом он почувствовал пушок над ее верхней губой, и уста их слились в долгом, горячем поцелуе. В комнате стало тихо и слышалось только мерное тиканье маятника.
Вдруг в сенях раздался топот Баси и послышался ее детский голосок:
— Мороз, мороз, мороз!
Володыевский отскочил от Кшиси, как спугнутая рысь отскакивает от своей жертвы. В ту же минуту в комнату с шумом влетела Бася, все повторяя:
— Мороз, мороз, мороз!
Вдруг она споткнулась об обруч, который валялся на полу, среди комнаты. Она остановилась и, с удивлением поглядывая то на обруч, то на Кшисю, то на маленького рыцаря, сказала:
— Что это? Вы обручем как мячиком перебрасывались?
— А где тетушка? — спросила Дрогоевская, стараясь говорить как можно более естественным и спокойным голосом.
— Тетушка вылезает из саней, — ответила Бася тоже изменившимся голосом.
И ее подвижные ноздри зашевелились. Она еще раз взглянула на Кшисю, потом на пана Володыевского, который в эту минуту поднимал с пола обруч, и вдруг молча вышла из комнаты.
В эту минуту в комнату вкатилась пани Маковецкая, а сверху спустился пан Заглоба, и завязался разговор о жене львовского подкомория.
— Я не знала, что она крестная мать пана Нововейского, — сказала пани Маковецкая. — Он, должно быть, рассказал ей что-нибудь про Басю, потому что она все ее поддразнивала Нововейским.
— А что же Бася? — спросил Заглоба.
— Ну, что Бася — ничего! Она ей так ответила: «У него нет усов, а у меня ума, и еще неизвестно, кто раньше дождется своего».
— Я знал, что она за словом в карман не полезет. Но кто знает, что у нее на уме? Женская хитрость!
— У Баси что на уме, то и на языке. Я уже вам говорила, что она еще воли Божьей не чует, Кшися — другое дело!
— Тетя! — вдруг перебила ее Дрогоевская.
Дальнейший разговор был прерван слугой, который доложил, что ужин подан. Все отправились в столовую. Недоставало только Баси.
— Где панна? — спросила пани Маковецкая, обращаясь к слуге.
— Панна на конюшне. Я говорил панне, что ужин готов, — она ответила: «Хорошо» — и пошла на конюшню.
— Неужели она чем-нибудь огорчилась? Все время она была так весела, — заметила пани Маковецкая, обращаясь к Заглобе.
Тут маленький рыцарь, совесть которого была не чиста, сказал:
— Я побегу за нею!
И он побежал. Он, действительно, нашел ее за дверью конюшни, сидевшей на охапке сена. Она так задумалась, что и не заметила, как он вошел.
— Панна Барбара! — сказал маленький рыцарь, наклоняясь к ней.
Бася вздрогнула, как будто проснувшись от сна, подняла на него свои глаза, и Володыевский, к своему удивлению, заметил в них две крупных, как жемчуг, слезы.
— Ради бога, что с вами? Вы плачете?
— И не думала даже! — воскликнула Бася, вскакивая. — И не думала: это от мороза!
И она рассмеялась весело, но смех ее был искусственный. Потом, чтобы отвлечь от себя его внимание, она указала на стойло, в котором стоял жеребец, подаренный Володыевскому гетманом, и живо сказала:
— Вы говорили, что к этой лошади нельзя подходить?.. Посмотрим!
И прежде чем пан Михал успел удержать ее, она вскочила в стойло. Дикий конь сразу стал приседать на задние ноги, бить копытами землю и насторожил уши.
— Ради бога, ведь он может убить вас! — крикнул Володыевский, бросаясь за нею.
Но Бася хлопала жеребца по спине и повторяла:
— Пусть убьет! Пусть убьет! Пусть убьет!
Конь повернул к ней дымящиеся ноздри и тихо ржал, как будто радуясь ее ласкам.
X
Все прежние бессонные ночи Володыевского были ничто в сравнении с той, которую он провел после объяснения с Кшисей. Он изменил памяти своей дорогой покойницы, которую так чтил; он обманул доверие к нему другой, злоупотребил дружбой, связал себя каким-то обязательством и поступил как человек без совести. Другой солдат на его месте не придал бы никакого значения этим поцелуям и, самое большее, при воспоминании о них покручивал бы усы; но пан Володыевский, особенно после смерти Ануси, относился ко всему строго, как человек, у которого наболела душа. Что ему теперь делать? Как поступить?
До его отъезда оставалось всего несколько дней, а с этим отъездом все ведь могло кончиться само собой. Но можно ли было уехать, не сказав ни слова Кшисе, бросить ее так, как бросают сенную девушку, у которой крадут случайный поцелуй? При этой мысли содрогалось благородное сердце рыцаря. Даже теперь, когда он боролся с собою, мысль о Кшисе наполняла его блаженством, а воспоминание об этом поцелуе заставляло его вздрагивать от наслаждения. Он приходил от этого в бешенство, а все же не мог побороть этого чувства блаженства и наслаждения. Впрочем, во всем он винил только себя.
— Я сам довел Кшисю до этого, — повторял он с горечью, — сам довел, и мне нельзя уезжать, не объяснившись с нею.
— Ну, и что же? Сделать предложение и уехать женихом Кшиси?
Тут перед ним вставала вся белая, точно восковая, вся в белом, Ануся Божобогатая, такая, какой он ее видел в гробу.
— Мне лишь одно осталось, — говорила она, — чтобы ты тосковал обо мне… Ты сначала хотел сделаться монахом, всю жизнь меня оплакивать, а теперь ты берешь другую, прежде чем душа моя успела долететь до врат небесных. Ах, подожди! Пусть я сначала достигну небесной обители и перестану смотреть на землю…
И казалось рыцарю, что он клятвопреступник по отношению к той чистой душе, память о которой он должен был чтить и сохранять, как святыню. Ему было и больно, и стыдно — он презирал самого себя… Он жаждал смерти.
— Ануся, — повторял он, стоя на коленях, — я до самой смерти не перестану оплакивать тебя. Но что же мне теперь делать?
Беленькая фигурка ничего не отвечала и рассеивалась как легкий туман; и вместо нее в воображении рыцаря вставала Кшися, ее губы с легким пушком, а вместе с ними искушения, от которых бедный солдат старался отряхнуться, как от татарских стрел.
Так колебалось сердце рыцаря в нерешимости, горе и муке. Минутами ему приходило в голову пойти к Заглобе, рассказать ему все и посоветоваться с этим человеком, ум которого всегда мог справляться со всеми затруднениями. Ведь он все предвидел, все предсказал: вот что значит дружба с женщинами!
Но именно это и останавливало маленького рыцаря. Он вспомнил, как он резко крикнул на пана Заглобу: «Вы Кшисю не оскорбляйте!» И кто же, кто теперь оскорбил Кшисю? Кто сейчас думал, не лучше ли уехать и бросить ее, как бросают сенную девушку?
— Если бы не та, бедняжка, я бы и минуты не раздумывал, — сказал про себя маленький рыцарь. — Не огорчаться, а радоваться тогда мне следовало бы, что я отведал такого лакомства.
Через минуту он пробормотал:
— Я отведал бы его охотно и еще сто раз.
Но видя, что им снова овладевают искушения, он пытался отряхнуться от них и рассуждал так:
— Свершилось! Раз я поступил уже, как человек, который ищет не дружбы, а любви, то надо идти по той же дороге и завтра же сказать Кшисе, что я хочу на ней жениться.
Тут он остановился на минуту и продолжал думать:
— Предложением этим я добьюсь того, что и сегодняшний поступок не будет казаться бесчестным, и завтра я могу
