Они обнялись, а Кшися в это время старалась опомниться и два, три раза взглянула на молодого рыцаря.
Кетлинг дружески обнимался с паном Заглобой, но с тем удивительным благородством в каждом движении, которое он унаследовал от предков или, быть может, приобрел при дворе короля и вельмож.
— Как поживаешь?! — воскликнул пан Заглоба. — Я так рад видеть тебя в твоем доме, как в своем собственном! Дай поглядеть на тебя! Да, похудел. Знаешь, Михал уехал в полк. О, как ты хорошо сделал, что приехал! Михал о монастыре уже не думает. У тебя гостит его сестра с двумя паннами. Девки — как репки. Одна Езерковская, другая Дрогоевская. Боже мой! Панна Кшися здесь! Простите меня, но пусть лопнут глаза у того, кто будет отрицать вашу красоту, а что касается вас, то рыцарь уже вас рассмотрел…
Кетлинг поклонился в третий раз и сказал, улыбаясь:
— Я оставил мой дом цейхгаузом, а застаю его Олимпом, ибо при самом входе увидел богиню.
— Кетлинг, как поживаешь?! — снова воскликнул Заглоба; ему было мало поздороваться раз, и он опять схватил его в объятия.
— Это еще что! — говорил он. — Ты не видал гайдучка. Одна красива, но Другая — мед, мед! Как поживаешь, Кетлинг? Дай тебе Бог здоровья! Я тебе буду говорить: ты! Хорошо? Старику так удобнее… Рад ты гостям? Пани Маковецкая остановилась здесь, потому что во время конвокации трудно было найти помещение, но теперь уже будет легче, и она, вероятно, уедет отсюда — с паннами жить у холостого человека неудобно… люди будут косо смотреть и пойдут сплетни.
— Господи! Я ни за что этого не допущу. Я для Володыевского не друг, а брат, а потому и пани Маковецкую я могу принять у себя как сестру. К вам первой я обращаюсь с просьбой и, если нужно, на коленях буду вас умолять.
Сказав это, он опустился на колени перед Кшисей и, схватив ее руку, прижал ее к губам. И смотрел на нее умоляющими глазами, в которых была и радость, и какая-то печаль. Кшися вся вспыхнула, особенно когда пан Заглоба воскликнул:
— Не успел приехать, а уже на коленях перед нею! Ей-богу, я скажу пани Маковецкой, что вас так застал. Кетлинг не зевает. Кшися, учись придворным обычаям!
— Я придворных обычаев не знаю, — прошептала Кшися, совсем растерявшись.
— Могу ли я надеяться на ваше согласие?
— Встаньте, ваць-пане!
— Могу ли я надеяться? Михал мне брат, и ему будет обидно, если этот дом опустеет.
— Мое желание ничего не значит, — сказала Кшися, несколько придя в себя, — за ваше я вам должна быть благодарна!
— Спасибо, — ответил Кетлинг, прижимая к губам ее руку.
— На дворе мороз, а купидон голенький… Но думаю, что если только он сюда попадет, то в этом доме не замерзнет! — воскликнул Заглоба. — От одних только вздохов оттепель будет. Ей-богу, только от вздохов!
— Перестаньте, — сказала Кшися.
— Слава богу, что вы не утратили вашего веселого расположения духа! — сказал Кетлинг. — Веселость признак здоровья!
— И чистой совести, чистой совести! — ответил Заглоба. — В Писании сказано: «У кого зудит, тот и чешется!», а у меня ничто не зудит, и потому я и весел. О, сто тысяч басурманов, что я вижу? Ведь я тебя видел одетым по-польски, в рысьем колпаке и при сабле, а теперь ты опять превратился в какого-то англичанина и ходишь на тонких ногах, как журавль?
— Я долго жил в Курляндии, где не принято одеваться по-польски, а последние два дня я провел у английского посла в Варшаве.
— Ты из Курляндии возвращаешься?
— Да. Мой приемный отец умер и оставил мне там другое имение.
— Царство ему небесное! Он был католик?
— Да.
— Тогда ты должен радоваться! А ты нас не покинешь ради этого курляндского имения?
— Здесь мне жить и умереть! — ответил Кетлинг, взглянув на Кшисю. А она тотчас опустила свои длинные ресницы.
Пани Маковецкая приехала уже в сумерки. Кетлинг вышел встречать ее к воротам и ввел ее в дом с такой почтительностью, точно она была владетельная княгиня. Она хотела на другой же день приискать себе квартиру в городе, но это ни к чему не повело. Молодой рыцарь умолял ее, ссылаясь на свою дружбу с Володыевским, и до тех пор стоял на коленях, пока она не согласилась остаться у него. Было решено, что и пан Заглоба останется у Кетлинга на некоторое время, ибо его годы и его значение могли защитить женщин от сплетен. Он согласился на это тем охотнее, что ужасно привязался к гайдучку, а кроме того, в голове у него возникли новые планы, которые требовали его присутствия. Обе девушки были очень рады, и Бася сразу стала на сторону Кетлинга.
— Сегодня мы и так уже не уедем, — сказала она пани Маковецкой, которая все еще колебалась, — а потом, уедем ли мы одним днем или двадцатью днями позже, это все равно!
Кетлинг понравился ей так же, как и Кшисе, — он нравился всем женщинам. Бася до сих пор еще никогда не видала заграничных кавалеров, если не считать офицеров иностранной пехоты, людей довольно простых; и она ходила кругом него, потрясая своими волосами, раздувая ноздри и присматриваясь к нему с детским, почти назойливым любопытством, за что получила даже выговор от пани Маковецкой. Но, несмотря на это, она не переставала смотреть на Кетлинга, словно желая оценить его военные способности, и, наконец, начала расспрашивать про него пана Заглобу.
— Он хороший воин? — спросила она потихоньку у старого шляхтича.
— Знаменитее и быть не может! Видишь ли, у него опытность в этом деле огромная: он четырнадцати лет сражался уже с английскими бунтовщиками, держа сторону истинной веры… Он шляхтич знатного рода, о чем ты можешь судить по его обращению.
— Вы его видели в огне?
— Тысячу раз! Стоит и не поморщится; гладит лошадь по шее, а сам хоть о любви может говорить…
— Разве принято говорить о любви?
— Принято говорить все, что подтверждает равнодушие к опасности.
— Ну а в поединке он тоже мастер?
— А с паном Михалом справится?
— С паном Михалом не справится.
— Ага! — воскликнула с гордостью Бася. — Я знала, что не справится! Я сейчас же подумала, что не справится!
И она захлопала в ладоши.
— А, так ты стоишь за Михала? — спросил Заглоба.
— Э, что тут! Рада, потому что он наш!
Бася встряхнула волосами и умолкла. Из ее груди вырвался тихий вздох.
— Но только заметь и запомни, гайдучок, — сказал пан Заглоба, — что если на поле битвы трудно найти воина лучше пана Кетлинга, то для женщин он еще опаснее; они в него без ума влюбляются из-за его красоты. Он и в любви опытен на редкость!
— Скажите об этом Кшисе, у меня не любовь в голове, — отвечала Бася и, повернувшись к Дрогоевской, начала звать ее: — Кшися, Кшися, подойди-ка сюда на одно слово.
— Я здесь! — сказала Дрогоевская.
— Пан Заглоба говорит, что ни одна панна, увидав Кетлинга, не может в него не влюбиться. Я уже его осмотрела со всех сторон, и ничего, Бог миловал! Ну а ты как? Чувствуешь уже что-нибудь?
— Баська, Баська! — сказала убеждающим тоном Кшися.
— Он тебе понравился?
— Оставь это! Будь благоразумнее. Милая Бася, не говори вздора — вот пан Кетлинг сюда идет!
И Кшися не успела еще сесть, как Кетлинг подошел и спросил:
— Можно присоединиться к обществу?
— Милости просим, — ответила Езерковская.
— Если так, то я осмелюсь спросить, о чем был разговор?
— О любви, — не задумываясь, ответила Езерковская.
Кетлинг сел возле Кшиси. С минуту они молчали, потому что Кшися, всегда спокойная и владевшая собой, робела в присутствии этого кавалера. Наконец он первый спросил:
— Вы действительно говорили о столь приятном предмете?
— Да, — ответила вполголоса панна Дрогоевская.
— Мне приятно было бы узнать ваше мнение.
— Простите меня, но у меня ни смелости не хватит, ни остроумия, и я полагаю, что скорее от вас услышу что-нибудь новое.
— Кшися права, — вставил свое слово Заглоба. — Мы слушаем!
— Спрашивайте, панна! — сказал Кетлинг.
И, подняв глаза кверху, он задумался; потом, хотя ему и не предлагали вопросов, он заговорил, как бы про себя:
— Любовь — тяжелое несчастье: свободного человека она делает рабом. Как птица, пораженная стрелой, падает к ногам охотника, так и человек, пораженный любовью, навсегда остается у ног любимого человека…
Любовь делает человека калекой, — влюбленный похож на слепого: вне своей любви он ничего не видит. Любовь — печаль: кто проливает более слез, кто более испускает вздохов, как не влюбленный? Кто полюбил, тот уже не думает ни о нарядах, ни об охоте; он готов сидеть по целым дням, обняв свои колени, бесконечно тоскуя, как тот, кто потерял близкого человека.
Любовь — болезнь: у влюбленного, как и у больного, лицо бледнеет, глаза впадают, трясутся руки, худеет тело, и человек начинает думать о смерти, или, как помешанный, ходит с взъерошенными волосами, беседует с луной, чертит на песке любимое имя, а если ветер снесет написанное, он говорит: «Несчастье»… и готов зарыдать.
Кетлинг умолк на минуту, казалось, он погрузился в воспоминания. Кшися внимала его словам, как звукам песни, всей душой. Губы ее полуоткрылись, глаза не отрывались от белоснежного лица рыцаря. У Баси волосы совсем упали на глаза, так что нельзя было узнать, о чем она думала, но она тоже сидела тихо.
Пан Заглоба громко зевнул, откашлялся, вытянул ноги и сказал:
— Такая игра свеч не стоит!
— А между тем, — начал опять рыцарь, — если тяжело любить, то не любить еще тяжелее. Ибо кого же без любви удовлетворит наслаждение, слава,
