Кетлинг умолк.
Девушки сидели, прижавшись друг к другу, удивляясь нежности его слов и его взглядам на любовь, столь чуждым польским рыцарям; но пан Заглоба, который уже немного вздремнул, вдруг проснулся и стал, моргая глазами, смотреть на каждого поочередно и, наконец, очнувшись совершенно, громко спросил:
— Что вы говорите?
— Мы говорим вам: спокойной ночи! — ответила Бася.
— Ах да, знаю: вы говорили о любви! Каков же был конец?
— Подкладка оказалась лучше, чем самый плащ!
— Что и говорить! Меня разморило. И то сказать: страданье, рыданье, воздыханье. А я еще одну рифму нашел: «дреманье», и она особенно удачна, ибо уже поздно. Спокойной ночи всей компании и оставьте любовь в покое!.. И я в свое время был похож на Кетлинга, как две капли воды, и был я так влюблен, что баран мог бы бодать меня сзади хоть целый час, я бы ничего не заметил. Но на старости лет я предпочитаю хорошо выспаться, особенно если любезный хозяин не только проводит меня, но и выпьет со мной на сон грядущий.
— Я к вашим услугам! — сказал Кетлинг.
— Пойдем, пойдем! Смотри, как луна высоко! Завтра будет хорошая погода: прояснилось, — светло как днем! Кетлинг готов до утра говорить вам о любви, но помните, козочки, что он устал с дороги.
— Я не устал, я два дня отдыхал в городе. Но я боюсь, что вы не привыкли ложиться поздно, ваць-панны!
— Слушая вас, не заметишь, как пройдет ночь! — сказала Кшися.
— Нет ночи там, где светит солнце! — ответил Кетлинг.
После этого они разошлись, потому что было действительно поздно. Девушки спали вместе и обыкновенно долго разговаривали перед сном, но в этот вечер Бася никак не могла добиться ни одного слова от Кшиси; насколько Басе хотелось говорить, настолько Кшися была молчалива и отвечала ей только полусловами. И несколько раз, когда Бася говорила о Кетлинге, начинала острить, подшучивая над ним и слегка его передразнивая, Кшися нежно обнимала ее за шею и просила оставить эти шалости.
— Ведь он здесь хозяин, Бася, — говорила она, — мы живем под его кровом… И я заметила, что он сразу полюбил тебя.
— Откуда ты знаешь? — спросила Бася.
— Да кто же не полюбит тебя? Тебя все любят… и я… очень!..
Сказав это, приблизила свое прекрасное лицо к лицу Баси, прижалась к ней и целовала ее глаза.
Наконец они улеглись, но Кшися долго не могла заснуть. Ее охватило беспокойство. Минутами сердце билось так сильно, что она клала руку на грудь, чтобы сдержать его биение. Минутами, когда она пробовала закрыть глаза, ей казалось, что чья-то прекрасная, как мечта, голова склоняется над нею, а тихий голос шепчет ей на ухо:
— Ты мне дороже королевства, скипетра, здоровья, многолетней жизни…
XII
Несколько дней спустя пан Заглоба написал Скшетускому письмо; оно начиналось так:
«Если я не вернусь до выборов, не удивляйтесь! Это произойдет не от недостатка расположения к вам; дьявол не дремлет, а я не хочу, чтобы у меня вместо синицы в руке осталось что-нибудь не весьма приличное. Плохо будет, если, когда Михал вернется, мне не придется сразу сказать ему: «Та сосватана, а гайдучок свободен!» Все в руках Божьих, но думаю, что тогда пана Михала не нужно будет подталкивать и делать длинные приготовления, и что к вашему приезду он уже сделает предложение. Между тем (по примеру Одиссея) мне придется хитрить и кое-что прикрашивать, а это мне нелегко, ибо я всю жизнь ценил правду больше всего и только ею и жил. Но для пана Михала и для гайдучка я готов и на это, ибо оба они — чистое золото. Засим обнимаю вас и вместе с детьми прижимаю к сердцу и поручаю всех вас Господу Богу!»
Окончив письмо, пан Заглоба посыпал его песком; хлопнул по письму рукой, прочел его еще раз, держа далеко от глаз, потом сложил лист, снял с пальца перстень, послюнил его и собрался запечатывать письмо, как вдруг вошел Кетлинг.
— Здравствуйте, ваша милость.
— Здравствуй, здравствуй! — ответил пан Заглоба. — Погода, слава богу, прекрасная, я хочу послать нарочного к Скшетуским.
— Кланяйтесь от меня.
— Я уже это сделал. Я сейчас же подумал, надо послать поклон и от Кетлинга. Оба они обрадуются, получив хорошие вести. А я поклонился им и от тебя еще потому, что все мое письмо написано им о тебе и о паннах.
— Как так? — спросил Кетлинг.
Заглоба положил обе руки на колени и начал перебирать пальцами. Потом наклонил голову и, взглянув исподлобья на Кетлинга, сказал:
— Милый Кетлинг, не надо быть пророком, чтобы угадать, что там, где есть кремень и огниво, рано или поздно посыплются и искры. Ты красавец из красавцев, а девушек сам видел!..
Кетлинг сильно смутился.
— Надо иметь бельма на глазах или быть диким варваром, — ответил он, — чтобы не видеть их красоты и не преклониться перед нею!
— Ну, вот видишь! — сказал Заглоба, с улыбкой глядя на вспыхнувшее лицо Кетлинга. — Но только, если ты не варвар, то не гонись за обеими: так делают только турки!
— Как вы можете предполагать?!
— Я ничего не предполагаю, я просто говорю… Ах, предатель! Ты им так напел про любовь, что Кшися третий день ходит бледная, точно после болезни. Да и не диво! Сам я, когда был молод, простаивал на морозе с лютней под окнами одной чернушки (на Дрогоевскую была похожа!) и, помнится, пел:
Ты, ваць-панна, спишь давно,
Я ж смотрю в твое окно,
Млею и бледнею…
Если хочешь, то я научу тебя этой песенке или сочиню другую, новую — у меня на это талант есть! Ты заметил, что Дрогоевская напоминает прежнюю панну Биллевич, только у той волосы как лен и нет пушка над губой; но многие находят в этом особенную красоту и считают за редкость! Она смотрит на тебя очень благосклонно. Я об этом и писал к Скшетуским. Не правда ли, она похожа на Биллевич?
— В первую минуту я не заметил этого сходства, но возможно… Ростом и фигурой напоминает.
— А теперь слушай, что я скажу: я тебе открою семейные тайны, и так как ты друг, то ты должен все знать. Смотри, не отплати Володыевскому неблагодарностью — мы оба с пани Маковецкой предназначаем для него одну из этих девушек.
Тут пан Заглоба стал пристально, в упор смотреть Кетлингу в глаза; тот побледнел и спросил:
— Которую?
— Дрогоевскую, — медленно ответил Заглоба.
И, оттопырив нижнюю губу и насупив брови, он начал моргать своим здоровым глазом.
Кетлинг молчал до тех пор, пока пан Заглоба не спросил:
— Ну, что ты на это скажешь, а?
Кетлинг ответил изменившимся голосом, но твердо:
— Будьте уверены, что я сумею справиться со своим сердцем, чтобы не вредить Михалу!
— Ты уверен в этом?
— Я много выстрадал в жизни, — ответил рыцарь, — но, даю рыцарское слово, я сумею справиться.
Тут пан Заглоба раскрыл свои объятия.
— Кетлинг! Нечего справляться с сердцем — дай ему волю, сколько хочешь, я только хотел испытать тебя! Не Дрогоевскую, а гайдучка мы предназначили Михалу.
Лицо Кетлинга просияло искренней и глубокой радостью; он схватил пана Заглобу в объятия и потом спросил:
— Они впрямь любят друг друга?
— А кто может не любить моего гайдучка? Кто? — возразил Заглоба.
— Значит, и обручение уже было?
— Обручения еще не было, потому что Михал только что оправился от своего горя, но непременно будет… Положись на меня! Девушка хоть вывертывается, как змейка, но она к нему очень расположена: сабля у нее — первое дело!
— Я это заметил, ей-богу! — перебил его просиявший Кетлинг.
— Ага, заметил! Михал еще ту оплакивает, но если уж кого-нибудь полюбит, то, конечно, гайдучка, она на ту похожа, только не так глазами стреляет, потому что моложе. Ну что, не правда ли, все хорошо устраивается? Головой ручаюсь, что во время выборов у нас две свадьбы будет.
Кетлинг, не говоря ни слова, опять обнял пана Заглобу и так долго прижимал свое прекрасное лицо к его красным щекам, что тот начал сопеть и спросил:
— Неужели Дрогоевская так сильно запала тебе в сердце?
— Не знаю, не знаю! — ответил Кетлинг. — Знаю только то, что лишь ее небесные черты пленили мои глаза, я тотчас же сказал себе, что только ее одну могло бы еще полюбить мое истерзанное сердце, — и в эту ночь, спугнув сон воздыханиями, я предался сладостной тоске. С тех пор она овладела моим существом, как владеет царица верным и преданным народом. Любовь ли это или что-нибудь другое, не знаю!
— Но знаешь, что это не шапка, не три аршина сукна на штаны, не подпруга, не чересседельник, не яичница с колбасой, не фляга с водкой. Если ты в этом уверен, то об остальном спроси Клшсю, а если хочешь, то я спрошу!
— Не делайте этого! — сказал с улыбкой Кетлинг. — Если мне суждено Утонуть, то пусть хоть несколько дней еще мне будет казаться, что я плыву!
— Вижу, что шотландцы молодцы на войне, но в любви никуда не годятся. Женщину, как врага, натиском брать надо. Veni, vidi, vici![14] — вот было мое правило.
— Со временем, если самые пламенные желания мои исполнятся, я, может быть, попрошу у вас вашей дружеской помощи. Хотя я и приобрел права гражданства, хотя в жилах моих и течет благородная кровь, но имя мое здесь неизвестно, и я не знаю, согласится ли пани Маковецкая…
— Пани Маковецкая? — перебил Заглоба. — Ну, ее ты не бойся] Она настоящая табакерка с музыкой. Как я ее заведу, так она и заиграет. Я сейчас к ней пойду. Надо ее предупредить, чтобы она не косилась на твои ухаживания за Кшисей, а то вы, шотландцы, больно уж чудно ухаживаете; конечно, я сейчас не сделаю предложения от твоего имени, но только намекну, что девушка тебе по сердцу и что стоит заварить кашу. Ей-богу, сейчас пойду, а ты уж не бойся. Я ведь могу говорить, что мне угодно.
И несмотря на то, что Кетлинг все еще удерживал его, он встал и ушел. По дороге он натолкнулся на бежавшую куда-то Басю и сказал ей:
— Знаешь, Кшися совсем с ума свела Кетлинга!
— Не его одного, — ответила Бася.
— А ты на это не злишься?
—
