— Князь Еремия Вишневецкий! — перебил его Заглоба.
— Да, но он в гробу…
— Но жив его сын! — ответил Заглоба.
Подканцлер закрыл глаза и некоторое время сидел в молчании; вдруг он поднял голову, посмотрел на Заглобу и медленно заговорил:
— Я благодарю Бога, что он вдохновил меня мыслью познакомиться с вами. Да, жив сын великого Еремии, молодой и полный надежд князь; по отношению к нему Речь Посполитая в неоплатном долгу. Но из его громадного состояния ничего не осталось, кроме славы — его единственного наследства. И в наши испорченные времена, когда глаза всех обращены только туда, где золото, у кого хватит смелости выставить его кандидатуру. Вы? Да! Но много ли найдется таких? Неудивительно, если тот, кто всю жизнь свою был героем всех войн, не устрашится и на сейме взяться за правое дело… Но разве другие последуют его примеру?
Тут подканцлер задумался, поднял глаза и продолжал:
— Бог всемогущ! Кому ведомы его пути? Когда я подумаю, как все рыцарство верит вам, я, к моему изумлению, замечаю, что и в мое сердце вступает надежда. Скажите мне откровенно, ваць-пане, существовало ли для вас когда-нибудь что-нибудь невозможное?
— Никогда! — убежденно ответил Заглоба.
— Но не следует сразу и резко ставить эту кандидатуру. Пусть сначала люди привыкнут к звуку этого имени, пусть оно не явится грозным для противников, пусть лучше над ним посмеются, тогда никто не станет ставить сильных препятствий… Когда противные партии истощат свои силы, пусть эта кандидатура всплывет вдруг наружу… Прокладывайте ей дорогу медленно и не оставляйте этого дела. Это ваш кандидат, достойный вашего ума и вашей опытности… Благослови вас Бог в ваших замыслах!
— Должен ли я предполагать — спросил Заглоба, — что и вы, ваше преподобие, хлопочете о князе Михале?
Ксендз подканцлер вынул из-за обшлага маленькую книжечку, на которой крупными буквами чернела надпись: «Censura candidatorum», и сказал:
— Читайте, ваша милость, пусть то, что здесь написано, ответит за меня. Сказав это, ксендз подканцлер начал собираться домой, но Заглоба удержал его:
— Позвольте, ваше преподобие, ответить вам еще одно: прежде всего я благодарю Бога, что малая печать находится в таких руках, которые умеют заставлять сердца людей таять, как воск…
— Как так? — спросил удивленный подканцлер.
— Во-вторых, я заранее говорю вашему преподобию, что кандидатура князя Михала мне очень по сердцу: я знал и любил его отца, и под его началом дрался вместе с моими друзьями, которые тоже очень обрадуются при мысли, что они и сыну будут в состоянии выказать ту же любовь, какую питали к его великому отцу. А потому я обеими руками хватаюсь за эту кандидатуру и еще сегодня поговорю с паном подкоморием Кшицким, человеком весьма знатного рода и моим хорошим знакомым, который пользуется немалой любовью у шляхты, ибо трудно его не любить. Мы оба будем хлопотать по мере сил наших и, даст Бог, чего-нибудь достигнем…
— Да ведут вас ангелы Господни! — ответил ксендз. — Если так, то дело уже сделано.
— Позвольте, ваше преподобие. Я должен сказать еще одно. Я не хочу, чтобы вы думали так: «Свои собственные мысли я вложил ему в рот, вбил ему в голову, — будто он собственным умом дошел до мысли о кандидатуре князя Михала. Короче сказать, я его, простака, за нос провел». Ваше преподобие! Я буду способствовать кандидатуре князя Михала, потому что он мне по сердцу, — вот что. Буду способствовать ради княгини вдовы, ради моих друзей, ради доверия и уважения, которое я питаю к тому уму (тут пан Заглоба поклонился), из которого вышла Минерва, но не потому, что я позволил вбить себе в голову, как маленькому ребенку, будто это мое изобретение, и не потому, что я глуп, а потому, что если умный человек говорит что-нибудь умное, то старый Заглоба скажет: я согласен…
Тут шляхтич еще раз поклонился и замолчал.
Ксендз подканнлер сначала сильно смутился, но, видя добродушное настроение шляхтича, а также и то, что дело принимает желательный оборот, рассмеялся от всей души и, схватившись за голову, стал повторять:
— Улисс, ей-богу, настоящий Улисс! Пане-брат, кто хочет чего-нибудь добиться, должен непременно хитрить с людьми, но с вами, я вижу, надо действовать напрямик. Вы мне ужасно пришлись по сердцу.
— Как мне князь Михал!
— Да пошлет вам Бог здоровья! Ха! Вы меня разбили, но я рад! А этот перстень, если бы он мог пригодиться на память о нашем сегодняшнем разговоре…
Заглоба ответил:
— А этот перстень пусть остается на своем месте.
— Сделайте это для меня…
— Ни в коем случае. Разве в другой раз… когда-нибудь потом… после выборов…
Ксендз подканцлер понял и больше не настаивал. Все же он ушел с сияющим лицом.
Пан Заглоба проводил его даже за ворота и, возвращаясь, бормотал:
— Гм! Проучил я его. Нашла коса на камень!.. А все же честь немалая. Сюда теперь, к этим воротам, сановники толпами будут съезжаться. Любопытно знать, что думают об этом дамы?
Дамы, действительно, не помнили себя от удивления, и пан Заглоба вырос, особенно в глазах пани Маковецкой, до потолка. Едва он показался, она крикнула восторженно:
— Мудростью вы Соломона превзошли, ваць-пане!
Заглоба очень обрадовался.
— Кого превзошел, вы говорите? Погодите, вы здесь увидите и гетманов, и епископов, и сенаторов. Отбою от них не будет, прятаться придется!
Дальнейший разговор был прерван появлением Кетлинга.
— Кетлинг, хочешь повышения?! — воскликнул пан Заглоба, упоенный своим собственным значением.
— Нет, — ответил с грустью рыцарь, — мне снова придется надолго уехать. Заглоба посмотрел на него пристально.
— Что это ты точно с креста снятый?
— Именно потому, что уезжаю.
— Куда?
— Я получил письма из Шотландии от старых друзей моего отца и моих. Дела требуют моего присутствия, быть может, надолго… Жаль мне расстаться с вами, но я должен.
Заглоба вышел на средину комнаты, посмотрел сначала на пани Маковецкую, потом на девушек и спросил:
— Вы слышали? Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа. Аминь!
XVI
Хотя пан Заглоба был очень изумлен известием об отъезде Кетлинга, но никаких подозрений у него не было. Легко можно было допустить, что Карл II, вспомнив услуги, оказанные родом Кетлингов престолу в прежнее время, пожелал теперь отблагодарить последнего потомка этого рода. Было бы даже странно, если бы было иначе. Наконец, Кетлинг показал пану Заглобе какие-то заморские письма.
Но в то же время отъезд Кетлинга расстраивал все планы старого шляхтича, и он с тревогой думал: что же будет дальше? Володыевский, судя по его письму, мог вернуться с часу на час.
«А ветры степные, вероятно, развеяли остаток его скорби, — думал Заглоба. — Он сейчас же наберется смелости и сделает Кшисе предложение. А потом… Потом Кшися согласится, ибо как же отказать такому рыцарю, как он, да еще брату Маковецкой? И бедный, милый гайдучок останется ни при чем…»
Пан Заглоба с упрямством, свойственным старым людям, решил во что бы то ни стало соединить Басю с маленьким рыцарем.
Не помогли ни доводы Скшетуского, ни его собственное решение не вмешиваться в это дело. По временам он действительно обещал себе не вмешиваться, но затем невольно с еще большим упорством возвращался к своей прежней мысли соединить эту пару. Он целыми днями думал, как лучше приняться за это, строил планы, придумывал хитрости. И когда ему казалось, что он нашел верный путь, он воскликнул вслух, точно дело уже было слажено:
— Да благословит вас Бог!
Но теперь он увидел, что все его планы вдруг рухнули. Осталось только одно: отказаться от всех усилий и предоставить будущее на волю Божью, ибо даже эта маленькая надежда, что Кетлинг перед отъездом предпримет какой-нибудь решительный шаг по отношению к Кшисе, недолго оставалась в голове Заглобы; и только из сожаления и любопытства он решился выведать у молодого рыцаря о дне его отъезда и о том, что он намерен делать прежде, чем покинуть Речь Посполитую.
Позвав его, Заглоба спросил его с опечаленным лицом:
— Делать нечего! Каждый лучше знает, что ему надо делать, и я не буду тебя уговаривать остаться здесь, но мне хочется знать, когда ты вернешься…
— Разве я могу отгадать, что меня ждет там, куда я еду, — отвечал Кетлинг, — какие дела, какие случайности? Вернусь, если смогу, останусь навсегда, если буду вынужден.
— Вот увидишь, тебя сердце будет тянуть к нам.
— Дал бы Бог, чтобы могила моя была на этой земле, которая дала мне все, что могла дать.
— Вот видишь! В других странах чужеземец до самой смерти остается пасынком, а наша мать сразу раскрыла тебе объятия, как родному сыну.
— Правда, святая правда! Эх, если бы только я мог… Со мной все может случиться в старой отчизне, только счастья не случится.
— Ха! Я говорил тебе: устройся, женись, ты не хотел меня слушать. А будучи женатым, если бы даже ты и уехал, то должен был бы вернуться. Ведь не стал бы ты, полагаю, жену увозить за море. Я тебя уговаривал, да что же, ты не хотел меня слушать.
Тут пан Заглоба стал внимательно смотреть в лицо Кетлингу, ожидая от него каких-нибудь объяснений, но Кетлинг молчал, опустив голову, и уставился глазами в пол.
— Что ты на это скажешь? Хе? — говорил минуту спустя Заглоба.
— Это было невозможно! — ответил медленно молодой рыцарь.
Заглоба начал ходить взад и вперед по комнате, потом остановился перед Кетлингом, заложил руки назад и сказал:
— А я тебе говорю, что возможно. Если это неверно, то пусть мне никогда больше не придется опоясываться вот этим поясом. Кшися — твой друг.
— Даст Бог, что и всегда будет другом, хотя нас и разделит море.
— Ну так что же?
— Ничего больше! Ничего больше!
— Ты с ней объяснился?
— Оставьте меня в покое. Мне уж и так грустно, что я уезжаю.
— Кетлинг, хочешь, я спрошу ее, пока время?
Кетлинг подумал, что если Кшися так желала, чтобы их чувства остались тайной, то, может быть, она будет рада опровергнуть их открыто, а потому он сказал:
— Я вас уверяю, что это ни к чему не поведет, и я так в этом уверен, что сделал все, чтобы заглушить в себе это чувство, но если вы надеетесь на чудо, то спрашивайте.
— Гм! Если ты заглушишь свое чувство к ней, — сказал с горечью пан Заглоба, — то мне уж действительно делать нечего. Только позволь тебе сказать, что я считал тебя человеком более степенным.
Кетлинг встал и, с жаром подняв обе руки кверху, ответил с несвойственной ему поспешностью:
