Пан Заглоба так рассердился, что даже начал сопеть. С минуту он не мог даже говорить, потом, поборов свою досаду, он начал прерывистым голосом:
— Мой милый, не дурачь меня, и если у тебя есть какие-нибудь доводы, то говори со мной, как с человеком, который ест хлеб и мясо, а не белену… Ведь если бы я вдруг сошел с ума и стал думать, что вот эта моя шапка — луна, которой рука моя достать не может, я так и ходил бы по городу с открытой плешью, а мороз, как собака, кусал бы мне уши. Я не умею бороться с такими доводами… Знаю я одно, что эта девушка сидит там, в третьей комнате; что она ест и пьет, что когда она ходит, то должна перебирать ногами; что на морозе у нее краснеет нос, а в жару ей жарко, что когда ее комар укусит, то она чешется, и что она на луну похожа разве лишь тем, что у нее нет бороды. Но если рассуждать так, как ты, тогда можно сказать, что и репа — астролог. Что же касается Кшиси, то если ты не пробовал, не спрашивал, это — твое дело, но если ты девушку влюбил в себя, а теперь уезжаешь, сказав себе, что она «луна», то благородства у тебя не больше, чем ума, вот и все!
А Кетлинг на это:
— Не сладко мне, а горько во рту от той пиши, которой я питаюсь. Я уезжаю, потому что должен; я не спрошу, потому что не о чем. Но я скажу вам, что вы судите меня несправедливо… Видит бог, несправедливо!
— Кетлинг, ведь я знаю, что ты порядочный человек, я только этих ваших манер не могу понять. В мое время шел человек к панне и говорил ей так: «Коли любишь, будем вместе, коль не любишь, будем врозь». И каждый знал, что ему делать… А кто был робок и сам говорить не умел, тот посылал кого-нибудь поречистее. Я уж предлагал тебе это и еще раз предлагаю. Пойду переговорю, ответ дам, а ты, смотря по ее ответу, поедешь или останешься.
— Поеду, не может быть иначе и не будет!
— Не вернешься?
— Нет! Сделайте мне такое одолжение, не будемте говорить об этом. Если вы так любопытны, то спрашивайте, но только не от моего имени…
— Ей-богу! Уж не спрашивал ли ты?
— Оставим это. Сделайте мне такое одолжение!
— Хорошо, будем говорить о погоде… Черт бы вас побрал со всеми вашими манерами! Нам остается одно — тебе ехать, а мне ругаться.
— Прощайте!
— Постой! Постой! Я сейчас успокоюсь. Кетлинг, милый, погоди, я хотел с тобой поговорить. Когда едешь?
— Как только устрою дела. Я хотел бы дождаться из Курляндии арендной платы, а этот домик я охотно продам.
— Пусть Маковецкий покупает или Михал. Ради бога! Ведь ты не уедешь, не простившись с Михалом.
— Я хотел бы с ним проститься.
— Его можно ждать каждую минуту, каждую минуту. Может быть, и ваше дело с Кшисей он уладит.
Тут Заглоба замолчал. Его охватило какое-то беспокойство. «Я хотел оказать Михалу услугу из любви к нему, — подумал он, — но понравится ли это Михалу? Если между Михалом и Кетлингом возникнет вражда, то пусть уж лучше Кетлинг уезжает…» Тут пан Заглоба начал потирать рукой лысину и сказал:
— Все, что тебе говорил, я говорил из искреннего расположения к тебе. Я так тебя полюбил, что хотел во что бы то ни стало тебя удержать, вот почему я в виде приманки подставил тебе Кшисю… Но все это из-за расположения… Какое мне, старику, дело до этого… Я сватовством не занимаюсь: если бы я хотел сватать, то сосватал бы себя… Ну, поцелуй меня… не сердись!..
Кетлинг обнял пана Заглобу, который совсем расчувствовался и, велев подать вина, сказал:
— По случаю твоего отъезда мы каждый день будем выпивать по ковшику с горя.
И они выпили. Потом Кетлинг простился и ушел. Между тем вино ободрило пана Заглобу; он начал раздумывать о Володыевском, о Кетлинге, о Басе, о Кшисе, мысленно соединять их, благословлять, наконец, соскучившись по девушкам, сказал себе:
— Ну, пойду поглядеть на этих коз…
Девушки сидели в комнате, по другую сторону сеней, и шили. Пан Заглоба, поздоровавшись с ними, начал ходить по комнате, немного волоча ноги, которые отказывались уже служить ему по-прежнему, особенно после вина.
Прохаживаясь, он поглядывал на девушек, которые сидели так близко Друг к другу, что белокурая головка Баси почти касалась темной головки Кшиси. Бася следила за ним глазами, а Кшися так усердно вышивала, что едва можно было разглядеть мелькание иглы.
— Гм! — сказал Заглоба.
— Гм! — повторила Бася.
— Не передразнивай меня, я зол!
— Пожалуй, голову отрежет! — сказала Бася, делая вид, что испугалась.
— Трещи, трещотка! Язык тебе надо отрезать, вот что!
Сказав это, пан Заглоба подошел к девушкам и вдруг, подбоченившись, спросил без всякого предисловия:
— Хочешь идти за Кетлинга?
— Хоть за пятерых! — тотчас же ответила Бася.
— Молчи, муха, не с тобой говорю. Кшися, я тебя спрашиваю. Хочешь идти за Кетлинга?
Кшися побледнела, хотя сначала подумала, что пан Заглоба обращается не к ней, а к Басе; потом подняла свои прекрасные темно-синие глаза на старого шляхтича и спокойно сказала:
— Нет!
— Вот как! Скажите, пожалуйста… нет! По крайней мере, коротко! Скажите, пожалуйста… Но почему это вы не изволите хотеть?
— Потому что никого не хочу!
— Кшися, говори это кому-нибудь другому! — вставила Бася.
— Откуда же такое отвращение к браку? — продолжал допрашивать пан Заглоба.
— Это не отвращение, я чувствую влечение к монастырю, — ответила Кшися.
Она сказала это так серьезно и так грустно, что Бася и пан Заглоба ни на минуту не подумали, что она шутит. Они были так поражены ее словами, что растерянно стали смотреть то друг на друга, то на Кшисю.
— Что?.. — переспросил Заглоба.
— Я в монастырь пойду, — повторила кротко Кшися.
Бася взглянула на нее несколько раз и, вдруг бросившись к ней на шею, прижалась своими алыми губами к ее щеке и заговорила скороговоркой:
— Кшися, я разревусь. Скажи сейчас, что ты пошутила, а то я разревусь, как Бог свят, разревусь!
XVII
После свидания с Заглобой Кетлинг побывал еще у пани Маковецкой, которой объявил, что по неотложным делам он должен остаться в городе и что, прежде чем отправиться в далекое путешествие, ему, быть может, придется съездить на несколько недель в Курляндию, и он лишен будет возможности принимать их лично в своем доме; но он умолял ее не уезжать из этого дома, считать его своим и хоть на время выборов поселиться в нем вместе с мужем и паном Михалом.
Пани Маковецкая согласилась, так как домик Кетлинга иначе оставался бы пустым и никому не приносил бы никакой пользы.
После этого разговора Кетлинг исчез и уже не показывался ни в гостинице, ни в окрестностях Мокотова, куда возвратилась пани Маковецкая вместе с девушками. Но отсутствие его замечала одна лишь Кшися; пан Заглоба был всецело поглощен предстоящими выборами, Бася же и пани Маковецкая так близко приняли к сердцу внезапное решение Кшиси, что не могли ни о чем другом думать.
Все же пани Маковецкая не пыталась отговаривать Кшисю от этого шага и сомневалась, станет ли ее отговаривать муж: в те времена сопротивление подобным намерениям считалось оскорблением Бога. Один пан Заглоба, несмотря на свою набожность, мог бы решиться на протест, но он этим делом нисколько не интересовался и, пожалуй, даже радовался, что Кшися не будет стоять между Володыевским и Басей. Теперь пан Заглоба был уверен, что исполнятся все его заветные желания, и отдался всецело работе по выборам: он объезжал шляхту, прибывшую в столицу, или же проводил время в беседе с ксендзом Ольшовским, которого он, в конце концов, очень полюбил и с которым очень сдружился.
После каждой такой беседы Заглоба возвращался домой все более ретивым сторонником Пяста и все более ярым противником иностранцев. Согласно наставлениям ксендза подканцлера, он не выступал еще открыто с этой кандидатурой, но не проходило ни одного дня, чтобы он не привлек кого-нибудь на свою сторону. И случилось то, что обыкновенно бывает в подобных случаях: эта кандидатура так увлекла его, что, как сватовство и Володыевского, и Баси, сделалась целью его жизни. Между тем выборы были все ближе.
Зима уже сняла с рек свои ледяные оковы, подул теплый ветер, и под его дыханием деревья покрывались почками; появились вереницы ласточек, а вместе с ласточками и другими перелетными птицами стали съезжаться и гости на выборы.
Прежде всего приехали купцы, которые рассчитывали на богатую наживу там, где должно было собраться более полумиллиона людей, считая вельмож, их свиту, шляхту, слуг и войска. Съезжались англичане, голландцы, немцы, русские; съезжались армяне, турки, татары и даже персы с сукнами, полотнами, шелковыми материями, мехами, драгоценностями, духами и лакомствами. На улицах и за городом были расставлены палатки, а в них всякие товары. Некоторые базары расположились даже в подгородных деревнях: всем известно было, что гостиницы столицы не вместят и десятой части депутатов и что большая часть их расположится лагерем за чертой города, как и всегда бывало во время выборов.
Наконец стала съезжаться шляхта, и в таком количестве, что если бы столько ее собралось на границах Речи Посполитой, которым грозила опасность, то нога неприятеля никогда не переступила бы их.
Говорили, что выборы будут бурные, ибо вся страна разделилась на три партии, поддерживавшие трех главных кандидатов: Конде, герцога лотарингского и нейбургского. Ходили слухи, что каждая партия будет стараться, хотя бы даже силой, провести своего кандидата.
Всеми овладевала тревога; во всех партиях разгорелись страсти. Некоторые предсказывали междоусобную войну; слухи эти казались тем более правдоподобными, что магнаты приезжали в сопровождении огромных военных дружин. Съезжались они раньше срока, чтобы иметь время вести свои интриги. Когда Речь Посполитая нуждалась в защите, когда неприятель стоял с ножом у ее горла, король и гетманы могли собрать лишь ничтожную горсть войска, а теперь только одни Радзивиллы, вопреки закону и постановлениям, привели с собой армию больше чем в десять тысяч человек. Паны прибыли с неменьшей силой; Потоцкие с такой же, как и другие «королевичи» польские, литовские, русские. «Куда приплывешь ты, разбитый корабль отчизны моей?» — все чаще и чаще повторял ксендз Ольшовский, но и он преследовал свои личные цели. Высшее сословие,
