Пан Володыевский постоянно поглядывал на дверь, в которой скрылась Бася: он все ждал, что увидит Кшисю, сияющую от радости, с блестящими глазами и с распущенной впопыхах косой; между тем стоявшие в столовой данцигские часы тикали и тикали, время шло, подали ужин, а дорогая и милая для Михала девушка все не появлялась.
Вошла, наконец, Бася, но какая-то серьезная, огорченная, приблизилась к столу и, заслоняя рукой свечку, обратилась к пану Маковецкому.
— Дядя, — сказала она, — Кшися немного нездорова и не придет; она хочет с вами поздороваться и просит, чтобы вы подошли к ее двери.
Пан Маковецкий встал и вышел из комнаты, Бася пошла за ним. Маленький рыцарь сильно омрачился и сказал:
— Я никак не ожидал, что сегодня не увижу панну Кшисю. Разве она действительно больна?
— Э, здорова, — ответила пани Маковецкая, — но теперь ей не до общества.
— Почему это?
— Разве пан Заглоба тебе не упоминал о ее намерении?
— О каком намерении? Ради бога!
— Она идет в монастырь…
Пан Михал заморгал глазами, как человек, который не расслышал, что ему сказали; потом он изменился в лице, встал и снова сел; холодный пот мгновенно покрыл его лоб, и рыцарь принялся вытирать его рукой. В комнате наступило тяжелое молчание.
— Михал! — окликнула его пани Маковецкая.
А он, блуждающими глазами глядя то на сестру, то на Заглобу, наконец сказал страшным голосом:
— Да что же это? Проклятие, что ли, тяготеет надо мной?!
— Побойся Бога! — воскликнул Заглоба.
XVIII
По этому восклицанию пани Маковеикая и Заглоба отгадали тайну сердца маленького рыцаря, и когда он, сорвавшись вдруг с места, вышел из комнаты, они некоторое время беспомощно и тревожно поглядывали друг на друга. Наконец пани Маковецкая сказала:
— Ради бога, идите за ним, убеждайте, утешьте, а если нет, так я сама пойду!
— Не делайте этого! — ответил Заглоба. — Из нас там никто не нужен, нужна Кшися, если же это невозможно, то лучше оставить его в одиночестве, ибо несвоевременное утешение может довести до еще большего отчаяния…
— Теперь я вижу как на ладони, что он любил Кшисю. Я знала, что она ему нравится, что он ищет ее общества, но что он так в нее влюбился, это мне и в голову не приходило.
— Он, верно, ехал сюда с готовым уже решением, в котором видел свое счастье, а тут его вдруг как громом поразило…
— Почему же он никому об этом не говорил: ни мне, ни вам, ни самой Кшисе? Может быть, девушка не дала бы обета…
— Странное дело! — сказал Заглоба. — Со мной он всегда откровенен и уму моему доверяет больше, чем своему собственному, а тут он не только ничего не говорил мне о своем чувстве, но даже сказал мне однажды, что это дружба и больше ничего.
— Он всегда был скрытным.
— Хотя вы и сестра, ваць-пани, но, видно, вы его не знаете. Сердце у него, как глаза у карася, на самом виду… Я не встречал человека более откровенного. Но признаюсь, что тут он поступил иначе. А вы разве уверены, что он ничего не говорил с Кшисей?
— Великий Боже! Кшися вольна распоряжаться собой, мой муж — ее опекун, и он так ей сказал: «Только бы человек был достойный и хорошего рода, а на состояние можешь не обращать внимания». Если бы Михал переговорил с ней перед отъездом, она бы ответила ему: да или нет, и он знал бы, чего ему ждать…
— Правда, это было для него неожиданным ударом. Ваши женские замечания, ваць-пани, как раз к делу.
— Что там замечания! Тут нужен совет!
— Пусть берет Басю!
— Но ведь он ту предпочитает… Ах, если бы мне это хоть в голову пришло!
— Жаль, что вам не пришло в голову!
— Да откуда же могло прийти, если это не пришло в голову даже такому Соломону, как вы?
— Почему же вы это знаете?
— Потому что вы Кетлинга сватали.
— Я? Беру Бога в свидетели, никого я не сватал! Я говорил, что она ему нравится, и это была правда; я говорил, что Кетлинг достойный кавалер, и это тоже правда, но сватовство я оставляю женщинам. Милая пани! У меня на шее половина Речи Посполитой! Разве есть у меня время думать о чем-нибудь другом, как об общественных делах?! Иной раз мне и поесть некогда…
— Посоветуйте же теперь что-нибудь, ради бога! Ведь все кругом говорят, что головы лучше вашей нет в целом мире.
— Только и дела им, что до моей головы! Могли бы и перестать; что касается совета, то у меня их два: пусть Михал берет Басю или пусть Кшися откажется от своего намерения. Намерение — не обет!
Тут пришел пан Маковецкий, которому жена сейчас же все рассказала. Он очень огорчился, так как крепко любил и ценил пана Михала, но придумать ничего не мог.
— Если Кшися заупрямится, — говорил он, потирая лоб, — то как же ее разубедишь?
— Кшися заупрямится, — ответила пани Маковецкая. — Кшися всегда была такой.
Стольник на это ответил:
— Почему же Михал для верности не переговорил с ней перед отъездом? Могло бы случиться еще хуже: кто-нибудь другой мог за это время овладеть сердцем девушки…
— Тогда бы она не шла в монастырь, — ответила пани Маковецкая. — Ведь она свободна!
Но Заглоба стал уже смекать кое-что. Если бы тайна Кшиси и Володыевского была ему известна, все сразу стало бы ему понятно, но, не зная этого, трудно было что-нибудь понять… Все же быстрый ум пана Заглобы стал кое-что разбирать в этом тумане и угадывать настоящие причины решения Кшиси и отчаяния Володыевского.
Чутье подсказывало ему, что здесь все дело в Кетлинге. Но уверенности у него еще не было, и потому он решил пойти к Михалу и попытаться узнать, в чем дело. По дороге его вдруг охватило беспокойство, и он подумал:
«Во всем этом немало моей работы. Мне захотелось на свадьбе Володыевского и Баси попить меду, но боюсь, что вместо меду я наварил кислого пива… А что, если пан Михал вернется к прежнему и, идя по стопам Кшиси, наденет монашескую рясу?»
Тут пан Заглоба даже похолодел, прибавил шагу и через минуту был уже в комнате пана Михала.
Маленький рыцарь ходил по комнате, как дикий зверь в клетке. Брови его были грозно нахмурены, глаза были как стеклянные — он ужасно страдал; увидав пана Заглобу, он вдруг остановился перед ним и, скрестив руки на груди, воскликнул:
— Скажите мне, что все это значит?
— Михал, — ответил Заглоба, — подумай, сколько девушек ежегодно поступает в монастырь. Дело обыкновенное! Есть такие, которые идут наперекор родительской воле, надеясь, что Господь Бог будет на их стороне, — а что же говорить о ней, раз она свободна.
— Нет больше тайн! — воскликнул пан Михал. — Она не свободна, потому что перед отъездом обещала мне свою руку и сердце.
— Гм! — ответил Заглоба. — Я этого не знал.
— Да! — повторил маленький рыцарь.
— Может быть, тогда ее можно разубедить?
— Я ей больше не нужен. Она не хотела меня видеть! — воскликнул с глубокой скорбью Володыевский. — Я спешил сюда и день, и ночь, а она уже меня и видеть не хочет! Что же я такое сделал? За какие грехи преследует меня гнев Божий? За какие грехи ветер гоняет меня, как сухой лист? Одна Умерла, другая идет в монастырь. Бог обеих отнял у меня; видно, проклятие тяготеет на мне… Для каждого есть милосердие, только не для меня!
Пан Заглоба пришел в ужас: он боялся, как бы маленький рыцарь, в порыве отчаяния, опять не начал богохульствовать, как тогда, после смерти Ануси Божобогатой, и, чтобы отвлечь его мысли в другую сторону, он сказал:
— Михал, не сомневайся, что и над тобой есть милосердие Божье! Разве можешь ты знать, что ждет тебя завтра? Быть может, та же самая Кшися, вспомнив про твое одиночество, изменит свое намерение и сдержит свое слово? Во-вторых, слушай меня, Михал. Разве не утешение для тебя, что этих двух голубок сам Бог, наш Отец милосердный, берет к себе, а не простой смертный? Скажи сам, разве это было бы лучше?
На это маленький рыцарь зашевелил усиками, заскрежетал зубами и воскликнул сдавленным, прерывистым голосом:
— Если бы это был живой человек… Ха! Пусть бы нашелся такой! Я бы предпочел… Я мог бы отомстить…
— А теперь тебе остается молитва! — сказал Заглоба. — Выслушай меня, старый друг, потому что лучшего совета тебе никто не даст… Быть может, Господь все это еще изменит к лучшему… Я сам… ты знаешь… не желал тебе другой, но теперь, видя твою скорбь, я скорблю вместе с тобой и буду просить Бога, чтобы он утешил тебя и вернул бы тебе опять сердце той жестокой девушки…
Сказав это, пан Заглоба начал отирать слезы; это были слезы искренней дружбы и сожаления. Будь это во власти пана Заглобы, он бы взял назад все, что сделал, чтобы устранить Кшисю, и первый бросил бы ее в объятия Володыевского.
— Слушай, — сказал он минуту погодя, — поговори с Кшисей, расскажи ей о своих страданиях, о своем ужасном горе, и да благословит тебя Бог! Ведь она сжалится над тобой, не каменное же у нее сердце. Я уверен, что это будет так. Похвальная вещь монашеская ряса, но не тогда, когда она сшита из чужих страданий. Скажи ей это. Вот увидишь… Эх, Михал! Сегодня ты плачешь, а завтра, может быть, мы будем пить на твоем обручении. Я уверен, что так будет. Девушка соскучилась, вот она и надумала поступить в монастырь. Она пойдет в монастырь, да только в такой, где ты будешь крестины справлять. Может быть, она не совсем здорова, а нам говорит о монастыре, чтобы отвести глаза. Ведь ты от нее самой этого не слышал, и, Бог даст, и не услышишь! Ха! Вы условились держать все в тайне, она и не хотела выдать ее и все придумала для отвода глаз. Это женская хитрость, не иначе как женская хитрость!
Слова пана Заглобы подействовали как целебный бальзам на наболевшее сердце маленького рыцаря; к нему снова вернулась надежда, глаза его наполнились слезами, он долго не мог выговорить ни слова и только успокоился несколько, как бросился в объятия пана Заглобы и сказал:
— Таких друзей, как
