«Это не холопская кровь, обращение было бы не то!» — подумал пан Заглоба. А затем спросил вслух:
— Где живет ваш родитель, ваць-пане?
— На Литве, — отвечал, краснея, Меллехович.
— Литва велика. Это то же самое, что сказать: в Речи Посполитой.
— Теперь уже не в Речи Посполитой, ибо наша сторона от нее отпала. Имения моего родителя недалеко от Смоленска.
— Были там и у меня значительные поместья, которые достались мне от бездетного родственника, но я предпочел отказаться от них и стоять на стороне Речи Посполитой.
— То же самое делаю и я, — ответил Меллехович.
— И прекрасно делаете! — заметила Бася.
Но Снитко, прислушиваясь к их разговору, незаметно пожимал плечами, точно желая этим сказать: «Бог тебя знает, кто ты таков и откуда». Заметив это, пан Заглоба опять обратился к Меллеховичу:
— А вы, ваць-пане, во Христа веруете? Или, быть может, не в обиду будь сказано, в нечестии пребываете? — спросил он.
— Я принял христианскую веру, и потому мне и пришлось расстаться с отцом.
— Если вы из-за этого оставили отца, то Господь Бог не оставит вас, и первое доказательство его милости — то, что вы можете пить вино, которого, пребывая в заблуждении, вы бы не знали.
Снитко засмеялся, но Меллеховичу, по-видимому, были не по вкусу эти расспросы о его личности и происхождении, и он опять нахмурился.
Пан Заглоба мало обращал на это внимания, тем более что молодой татарин не особенно ему нравился, так как минутами он ему напоминал, — не столько лицом, сколько движениями и взглядом, — славного вождя казаков Богуна.
Остальное время дня заняли приготовления к дороге. В путь отправились на рассвете, даже почти ночью еще, чтобы в один день поспеть в Хрептиев.
Возов было несколько, так как Бася решила наполнить хрептиевские кладовые; за возами шли тяжело навьюченные верблюды и лошади, которые сгибались под тяжестью копченого мяса и круп; за караваном шло несколько десятков степных волов и стадо овец. Шествие открывал Меллехович со своими липками, драгуны окружали крытый шарабан, где сидели Бася и Заглоба. Басе очень хотелось сесть на своего жеребца, но пан Заглоба упросил ее ехать в экипаже, хотя бы в начале и в конце путешествия.
— Если бы ты сидела спокойно, — говорил он, — я бы ничего не имел против, но ты сейчас начнешь шалить и хвастаться своей ездой, а супруге коменданта это не подобает!
Бася была счастлива и весела, как птичка. Со времени замужества у нее было два страстных желания в жизни: одно — дать Михалу сына, другое — поселиться с мужем, хотя бы на один год, в какой-нибудь станице вблизи Диких Полей и там, в степи, пожить солдатской жизнью, отведать воинских приключений, принимать участие в походах, увидать собственными глазами эти степи, испытать те опасности, о которых она так много слышала с детских лет. Будучи девушкой, она мечтала об этом, и вот наконец-то мечты ее должны были исполниться, а вдобавок бок о бок с любимым человеком, с знаменитейшим загонщиком Речи Посполитой, о котором говорили, что он умеет выкапывать неприятеля из-под земли.
И молодая полковница чувствовала, что у нее выросли крылья. На душе у нее было так радостно, что по временам ей хотелось и кричать, и прыгать, но мысль о высоком положении ее мужа удерживала ее. Она дала себе слово быть солидной и снискать любовь солдат. Она поверяла эти мысли пану Заглобе, а он снисходительно улыбался и говорил ей:
— Уж ты там будешь первой персоной и главной достопримечательностью, это верно! Женщина в станице — редкость!
— А в случае нужды я и пример им покажу.
— Чего?
— Храбрости. Одно только меня беспокоит, что за Хрептиевом стоят еще команды в Могилеве и Рашкове до самого Ягорлыка и что татар мы и днем с огнем не найдем.
— А я того боюсь, конечно, не за себя, а за тебя, что нам придется их видеть слишком часто. Неужели ты думаешь, что чамбулы обязаны ходить на Рашков или на Могилев? Они могут прийти прямо с востока, из степей, или от молдавского берега Днестра и явиться на границе Речи Посполитой, где им будет угодно, хоть и выше Хрептиева. Вот разве если станет слишком известно, что в Хрептиеве живу я, — они, пожалуй, испугаются и будут проходить мимо: меня они давно знают.
— А Михала разве не знают? А Михала разве не боятся?
— И его будут избегать. Но может случиться, что они пойдут на нас с большими силами, и это очень возможно… Впрочем, Михал и сам их поищет.
— То-то же! Я в этом была уверена! А это правда, что Хрептиев — пустыня? Ведь это не далеко.
— Хуже и быть не может! Когда-то, еще во времена моей молодости, сторона эта была людная. Едешь, бывало, от хутора к хутору, из села в село, из местечка в местечко. Знаю, бывал! Помню, когда Ушица была настоящей крепостью. Пан Конецпольский-отец предлагал мне быть там старостой. Но потом настало восстание этих бездельников, и все тут пошло прахом. Когда мы ехали за Гальшкой Скшетуской, тут была уже пустыня, а потом по ней раз двадцать прошли чамбулы… Теперь пан Собеский снова вырвал эти края у казаков и татар. Но людей здесь немного, только разбойники сидят в ярах…
Тут пан Заглоба стал кивать головой и осматриваться кругом, вспоминая прежние времена.
— Боже мой! — говорил он. — Тогда, когда мы ехали за Гальшкой Скшетуской, мне казалось, что старость уже не за горами, а теперь мне кажется, что я тогда был молод, ведь это было уже двадцать четыре года тому назад. Михал тогда был еще молокососом, и усы у него только пробивались. И так мне эта местность памятна, точно все это вчера было. Только с тех пор, как земледельцы оставили эта места, все лесом поросло…
И действительно, за Китай-городом они въехали в густой бор, которым в те времена была покрыта почти вся страна. Кое-где, особенно в окрестностях Студеницы, им попадались открытые поля, виднелись и берег Днестра, и край по другой стороне реки, тянувшийся до самых высот, замыкающих горизонт молдавской стороны.
Глубокие яры — логова диких зверей и диких людей, местами узкие и обрывистые, местами широкие и отлогие, поросшие густой чащей, преграждали им путь. Липки Меллеховича спускались в них осторожно, и, когда хвост конвоя находился еще на высоком склоне, голова его словно проваливалась под землю. Басе и пану Заглобе часто приходилось вылезать из шарабана, ибо хотя Володыевский кое-как и проложил дорогу, но ехать местами было небезопасно. На дне яров били ключи или протекали, журча по камням, быстрые потоки, весной вздувавшиеся от таявшего степного снега. Хотя солнце еще сильно припекало бор и степи, но в глубине каменных расщелин был лютый холод, и он неожиданно пронизывал путешественников. По скалистым склонам расстилался бор, мрачный и черный, и точно заслонял от солнечных лучей эти глубокие ущелья. Но местами на всем протяжении валялись поломанные деревья, наваленные друг на дружку, засохшие ветви, сбитые в кучу и покрытые пожелтевшими листьями и иглами.
— Что случилось с этим бором? — спрашивала Бася пана Заглобу.
— Местами, быть может, это старые засеки, сделанные прежними жителями против орды или разбойниками против наших войск; местами молдавские ветры валят так лес; в этом вихре, говорят старые люди, черти пляшут…
— Вы когда-нибудь видели пляску чертей?
— Видеть не видал, но слышал, как черти покрякивали от радости: «У-га! У-га!» Михал тоже слышал, спроси у него!
Хотя Бася была не робкого десятка, но злых духов она боялась и тотчас же начала креститься.
— Страшная страна! — сказала Бася.
И действительно, в некоторых ярах было страшно — не только темно, но и глухо. Ветра там не было, листья и ветви не шелестели; слышался только лошадиный топот, фырканье, скрип возов и оклики возниц в самых опасных местах. Порою начинали петь татары или драгуны, но пуща не откликалась на эти песни ни единым звуком.
Но если яры производили тяжелое впечатление, то нагорные места, даже там, где тянулись леса, открывали перед глазами путников веселую картину. Был тихий осенний день; солнце плыло по небесному своду, не омраченному ни одним облачком, озаряя ярким светом и скалы, и поля, и леса. В этом солнечном блеске сосны казались золотистыми и красноватыми, а паутинные нити, развешанные по ветвям деревьев, по бурьянам и траве, так ярко горели, точно они были сотканы из солнечных лучей. Первая половина октября была на исходе. Птицы, особенно более чувствительные к холоду, улетали уже из Речи Посполитой к Черному морю; на небе виднелись вереницы журавлей, которые летели с громким криком, и гуси, и стаи диких уток.
То тут, то там высоко в лазури, раскинув крылья, парили орлы, гроза воздушных жителей; кое-где в воздухе описывали медленные круги алчные к добыче ястребы. Но и здесь, особенно в открытых полях, было множество и той птицы, которая держится ближе к земле и прячется в высоких степных травах. Ежеминутно из-под копыт липковских лошадей срывались стаи желтых куропаток. Бася несколько раз видела вдали дроф, как бы стоявших на страже; при виде их у нее разгорелись щеки и заблестели глаза.
— Мы будем с Михалом на них охотиться! — воскликнула она, хлопая в ладоши.
— Если бы твой муж был домосед, — говорил Заглоба, — у него скоро бы поседела борода с такой женой, но я знал, кому отдать тебя! Другая бы хоть благодарна была. Гм…
Бася тотчас же поцеловала пана Заглобу в обе щеки, а он растрогался и сказал:
— На старости лет любящее сердце так же дорого, как и теплая лежанка!
Потом он задумался и прибавил:
— Удивительно, как я всю жизнь любил прекрасный пол, а если бы спросили, за что, то и сам этого не объяснил бы, ведь эти стрекозы и изменчивы, и ветрены… Да вот, слабенькие они, как дети, и чуть какую-нибудь из них обидят, сердце так и защемит от жалости… Ну, обними меня еще, что ли…
Бася готова была бы весь мир обнять, а потому тотчас удовлетворила
