— Я вас не знаю! Кто вы такой?
И оттолкнул пана Нововейского с такой силой, что тот отшатнулся на середину комнаты. Некоторое время от бешенства он не мог произнести ни слова, наконец перевел дыхание и стал кричать:
— Пан комендант! Это мой человек, и притом беглый! Он жил в моем доме с детства!.. Бездельник! Отпирается! Это мой слуга! Эва, кто это такой? Говори!
— Азыя! — сказала, дрожа всем телом, Эва.
Меллехович даже не взглянул на нее. Он впился глазами в пана Нововейского и, раздувая ноздри, с невыразимой ненавистью смотрел на старого шляхтича и сжимал рукоятку ножа.
От движения ноздрей усы его начали дрожать, а из-под усов сверкали белые зубы, точно клыки у разъяренного зверя.
Офицеры окружили их. Бася выскочила на середину комнаты между Меллеховичем и Нововейским.
— Что это значит? — спросила она, морща брови. Вид ее несколько успокоил противников.
— Пан комендант, — сказал Нововейский, — это значит, что он мой человек, его зовут Азыей — он беглый. Смолоду, служа в войске на Украине, я нашел его полуживого в степи и приютил. Он татарчонок. Двадцать лет он воспитывался в моем доме и учился вместе с моим сыном. Когда сын бежал, он выручал меня по хозяйству, пока ему не вздумалось амурничать с Эвкой; заметив это, я приказал его выпороть, и он бежал. Под каким именем он здесь?
— Меллехович.
— Это вымышленное имя. Он — Азыя, и только! Он говорит, что меня не знает, но я его знаю, и Эва знает.
— Господи! — сказала Бася. — Да ведь сын ваш много раз его видел, как же он его не узнал.
— Сын мой мог не узнать: когда он убежал из дому, обоим им было по пятнадцати лет, а Меллехович еще шесть лет жил у меня; за это время он очень изменился, вырос, усы вот есть. Но Эва сейчас же его узнала. Уж вы, Панове, скорее должны верить мне, гражданину, чем этому крымскому бродяге!
— Пан Меллехович — гетманский офицер, — сказала Бася, — это нас не касается.
— Позвольте мне расспросить его. Audiatur et altera pars[20], — сказал маленький рыцарь.
Но пан Нововейский разозлился.
— Пан Меллехович! Какой он пан! Мой слуга, который здесь живет под чужим именем! Завтра же я этого пана своим псарем сделаю, а послезавтра велю выпороть этого пана, и в этом препятствовать мне сам гетман не может — я шляхтич, и свои права знаю!
На это пан Михал повел усами и уже несколько резче сказал:
— А я не только шляхтич, но и полковник, и тоже знаю свои права! Своего человека вы можете искать по закону, можете даже обратиться к гетманскому суду, но здесь могу приказывать только я, и никто другой!
Пан Нововейский сразу опомнился, сообразив, что он говорит не только с комендантом, но и с начальником своего сына, и притом с самым славным рыцарем Речи Посполитой.
— Пан полковник! — сказал он уже более мягким тоном. — Ведь я его вопреки вашей воле не возьму, я только заявляю мои права, которым прошу верить!
— Меллехович, что ты скажешь на это? — спросил Володыевский.
Татарин уставился глазами в землю и молчал.
— Что тебя зовут Азыя, мы все знаем! — прибавил Володыевский.
— Что тут искать других доказательств, — сказал Нововейский. — Если он мой человек, то у него на груди наколоты синей краской рыбы.
Услыхав это, пан Ненашинен широко открыл рот и глаза и, схватившись за голову, воскликнул:
— Азыя Тугай-беевич!..
Все оглянулись на него, а он дрожал весь, точно у него открылись все его прежние раны.
— Это мой пленник! Он Тугай-беевич! Боже! Это он!..
А молодой липок гордо поднял голову, обвел всех присутствующих своими соколиными глазами и, разорвав жупан на своей широкой груди, сказал:
— Вот рыбы… Я сын Тугай-бея!
VIII
Все умолкли: так велико было впечатление, произведенное именем страшного воина. Ведь это он вместе с грозным Хмельницким потрясал всей Речью Посполитой; он пролил море польской крови; он истоптал копытами своих лошадей всю Украину, Волынь, Подолию и галицкие земли, разрушал замки и города, сжигал деревни, десятки тысяч людей брал в плен. Сын этого человека стоял теперь перед ними в Хрептиевской станице и сказал всем прямо в глаза: «Вот у меня на груди синие рыбы… Я, Азыя, — плоть от плоти Тугаевой!» Но люди того времени так преклонялись перед людьми высокой крови, что, несмотря на весь ужас, какой внушало им имя славного мурзы, Меллехович вырос в их глазах, точно все величие отца перешло на него.
Все смотрели на него с изумлением, особенно женщины, для которых всякая тайна имеет особую прелесть; он же стоял гордо, не опуская головы, как будто после этого признания вырос в собственных глазах; наконец он сказал:
— Этот шляхтич (тут он указал на Нововейского) говорит, что я его слуга, а я ему скажу на это, что отец мой на коня садился со спин людей познатнее его! Впрочем, он правду говорит, что я у него жил; да, я у него жил и под его плетью моя спина обливалась кровью, чего я ему не забуду, помоги мне бог! Я назвался Меллеховичем, чтобы избежать его преследования. Я мог бы бежать в Крым, но так как я кровью и жизнью служу этой отчизне моей, то теперь я ничей, как только гетмана. Мой отец — родственник ханов, и в Крыму меня ожидали богатство и роскошь, но я остался здесь в унижении, ибо люблю эту мою отчизну, люблю и пана гетмана, люблю и тех, кто никогда ничем меня не оскорбил.
Сказав это, он поклонился Володыевскому, а перед Басей склонился так низко, что чуть не коснулся головой ее колен; затем, взяв саблю под мышку, он вышел из комнаты, ни на кого не взглянув.
С минуту продолжалось молчание; первым заговорил пан Заглоба:
— Ха! Где пан Снитко? Я говорил, что этот Азыя волком смотрит, а оказывается, он волчий сын…
— Львиный сын! — ответил Володыевский. — И кто знает, не пошел ли он в отца?!
— Панове! Ведь вы заметили, как у него зубы засверкали, — точь-в-точь, как у старого Тугая, когда он гневался, — сказал пан Мушальский. — Уже по этому одному я узнал бы его: я часто видел Тугай-бея!
— Но не так часто, как я! — сказал Заглоба.
— Теперь я понимаю, — вставил пан Богуш, — почему он пользуется таким влиянием у липков и черемисов. Они чтут имя Тугая как святыню. Как Бог свят, если бы этот человек захотел, он мог бы всех их переманить на службу султану и причинить нам много вреда.
— Этого он не сделает, — ответил Володыевский, — потому что любит нашу страну и гетмана, — и это правда. Иначе он не служил бы нам, ведь он мог бы уйти в Крым и пользоваться там всеми земными благами. Здесь его не очень-то баловали!
— Конечно, не сделает! — повторил пан Богуш. — Если бы он хотел, он давно бы это сделал, ему никто не мешал.
— Напротив, — прибавил пан Ненашинец, — я теперь верю, что он вернет Речи Посполитой тех изменников — ротмистров!
— Пан Нововейский, — сказал вдруг Заглоба. — Если бы вы знали, что он сын Тугай-бея, может быть, вы того… может быть, вы так… э?
— Я велел бы ему дать вместо трехсот тысячу триста плетей! Разрази меня гром, если бы я этого не сделал! Мне странно, что он, щенок Тугай-бея, не убежал в Крым. Скорее всего, он недавно об этом узнал, — когда он жил у меня, он не знал ничего. Мне это странно, но Богом вас заклинаю, не доверяйте ему! Ведь я его знаю лучше вас, и скажу вам только одно: дьявол не столь коварен, бешеная собака не столь яростна, волк не столь жесток и злобен, как этот человек… Он еще всем здесь насолит!
— Что вы говорите! — сказал Мушальский. — Мы его видели в деле при Кальнике, Умани, Брацлаве и в сотне других сражений!
— Он никогда не простит обиды… Всегда отомстит!
— А сегодня как он брил азбовых бродяг! Что вы говорите!
Между тем лицо Баси так и горело: до того заинтересовала ее история Меллеховича; но Басе хотелось, чтобы и конец был достоин начала, а потому, толкнув Эву Нововейскую, она шептала ей на ухо:
— Эвка, ведь ты его любила? Признайся! Не отпирайся! Любила, да? И теперь любишь? А! Я уверена! Будь со мной откровенна. Кому же тебе довериться, как не мне, женщине? Он почти царской крови. Пан гетман выхлопочет ему не одну, а десять шляхетских грамот. Пан Нововейский противиться не будет. Азыя, наверное, любит тебя еще. Уж я знаю, уж я знаю, знаю! Не бойся! Он мне доверяет. Я сейчас его пытать начну. Да он и без пытки скажет. Ведь ты его ужасно любила? И теперь еще любишь?
Эва была словно в каком-то дурмане. Когда Азыя в первый раз объяснился ей в любви, она была еще почти ребенком, потом она не видела его много лет и перестала о нем думать. У нее осталось о нем воспоминание как о вспыльчивом подростке, который был наполовину товарищем ее брата, наполовину слугой. Но когда она теперь увидала его снова, перед ней стоял юноша, прекрасный и грозный, как сокол, к тому же офицер и славный загонщик, потомок хоть и чужого, но все же княжеского рода. Молодой Азыя стал теперь для нее совсем другим человеком: его вид ошеломил ее, но вместе с тем ослепил и опьянил. Снова проснулись прежние воспоминания. Сердце ее не умело полюбить юношу в одну минуту, но в одну минуту почувствовала она, что оно готово полюбить.
Бася никак не могла допытаться и увела Эву вместе с Зосей Боской в свою спальню и там снова настаивала:
— Эвка! Говори скорее! Скорей, скорей, скорей! Ты его любишь?
Лицо панны Эвы пылало. Это была черноволосая и черноокая девушка с горячей кровью, и кровь эта при каждом упоминании о любви волной приливала к ее щекам.
— Эвка, — говорила уже в десятый раз Бася, — ты его любишь?
— Не знаю, — отвечала панна Нововейская после минутного колебания.
— Но ты не отрицаешь? Ого! Уж я знаю! Ты не дрожи… Я сама сказала Михалу, что люблю его, и ничего… и хорошо… Вы, должно быть, прежде ужасно любили друг друга. А, теперь я понимаю!
