По его мнению, со стороны степей вдруг подул какой-то беспокойный ветер.
Пронесся слух, что сильный чамбул крымской орды, стоявший вместе с Дорошем, вдруг двинулся к Гайсину и направился вверх от этого города; вместе с чамбулом двинулись и несколько тысяч казаков. Кроме того, неизвестно откуда проникло еще много других тревожных известий, которым, впрочем, пан Гоженский не придавал никакого значения.
— Теперь зима, — говорил он, — а с тех пор, как Господь Бог создал эту землю, татары отправлялись в поход только весной, ибо у них нет обоза, и они никогда не берут с собой фуража для лошадей, да и брать его не могут. Всем нам известно, что только мороз держит на привязи войну с турками, так что с появлением первой травы у нас будут гости. Но я никогда не поверю, чтобы что-нибудь могло случиться теперь.
Бася терпеливо и долго ждала, пока пан Гоженский окончит свою речь, а он заикался и поминутно шевелил губами, точно что-то жевал.
— Как же вы объясняете, ваша милость, это движение орды к Гайсину?
— Я объясняю это тем, что на том месте, где они стояли, лошади выгребли всю траву из-под снега, и они решили расположиться в другом месте. Быть может, орда, стоя вблизи казаков Дороша, не ладит с ними; ведь это всегда так бывало. Они будто и союзники и сообща воюют, но чуть что, они на пастбище или на базаре сейчас же передерутся.
— Совершенно верно, — сказал Азыя.
— И вот что еще, — продолжал Гоженский, — вести эти дошли до нас не прямо через наших загонщиков — привезли их мужики, и татары здешние ни с того ни с сего начали о них говорить. И только три дня тому назад пан Якубович привез из степей лазутчиков, которые эти слухи подтвердили, вот почему наша конница и ушла.
— Значит, вы остались только с пехотой? — спросил Азыя.
— Что же делать? И всего-то сорок человек. И защитить нельзя крепости; а если бы татары, что в Могилеве живут, вдруг вздумали подняться на нас, я не знаю, как бы я и защищался.
— Но ведь они не двинутся? — спросила Бася.
— Не подымутся — они не могут. Многие из них постоянно в Речи Посполитой живут с женами и детьми, и эти, конечно, на нашей стороне, а нездешние приехали сюда не воевать, а торговать. Это народ хороший.
— Я вам оставлю пятьдесят человек конницы, моих липков, — сказал Азыя.
— Вот за это спасибо! Вы мне окажете большую услугу. Я могу хоть послать кого-нибудь к нашей коннице за известиями… Но можете ли вы оставить их?
— Могу. В Рашков придут отряды тех ротмистров, которые раньше перешли к султану, а теперь хотят вернуться на службу Речи Посполитой. Придет Крычинский с тремя сотнями конницы, а может быть, и Адурович; другие придут позднее. По приказанию гетмана я должен принять над всеми ними начальство, и таким образом к весне соберется целая дивизия.
Пан Гоженский поклонился Азые. Он знал его давно, но прежде он ценил его меньше, как человека сомнительного происхождения. Теперь же он знал уже, что Азыя — сын Тугай-бея, ибо эту новость привез первый караван, с которым ехал Навираг. Пан Гоженский чтил теперь в молодом липке кровь великого воина, хотя и врага, чтил офицера, которому гетман поручает такие важные дела.
Азыя ушел, чтобы сделать кое-какие распоряжения, и, позвав сотника Давида, сказал ему:
— Давид, сын Скандеров, ты останешься с пятьюдесятью липками в Могилеве, будешь смотреть глазами и слушать ушами, что здесь будет твориться. А если Маленький сокол пришлет какие-нибудь письма, ты посланного задержишь, отнимешь письма и перешлешь их мне с верным человеком. Останешься здесь до тех пор, пока я не прикажу тебе вернуться; и тогда, если мой посланный скажет тебе: «Ночь», ты уйдешь отсюда тихо, а если скажет: «Близок день», то подожжешь город, переправишься на молдавский берег и пойдешь, куда тебе прикажут.
— Ты приказал! — ответил Давид. — Я буду смотреть глазами и слушать ушами; гонцов от Маленького сокола задержу и, отняв письма, перешлю их тебе с нашим человеком. Останусь здесь до тех пор, пока не получу приказания, а если твой гонец скажет: «Ночь», я уйду тихо, а если скажет, что «Близок день», я подожгу город, сам перейду на молдавский берег и пойду туда, куда мне прикажут.
На следующий день, на рассвете, караван, уже без пятидесяти человек, двинулся дальше. Пан Гоженский проводил Басю за могилевский овраг. Там, заикаясь, он сказал прощальное слово и возвратился в Могилев, а они быстро поехали в Ямполь; Азыя был очень весел и так гнал людей, что даже удивил Басю.
— Что это вам так к спеху? — спросила она.
— Каждому к спеху достигнуть счастья, а мое счастье начнется в Рашкове.
Эва, приняв эти слова на свой счет, нежно улыбнулась и, собравшись с духом, ответила:
— Но мой отец…
— Пан Нововейский ни в чем мне не помешает, — ответил Азыя.
И по лицу его пробежала мрачная тень.
В Ямполе войска почти не оказалось: пехоты там никогда не было, а конница ушла вся; в замке, или, вернее, в его развалинах, осталось лишь десятка два человек… Ночлег был приготовлен, но Бася спала плохо — все эти известия тревожили ее. Особенно думала она о том, как будет беспокоиться маленький рыцарь, когда окажется, что чамбул Дорошенки действительно двинулся в поход, и утешалась она лишь тем, что все это, может быть, неправда. Ей приходило в голову, не взять ли у Азыи для безопасности часть его солдат и не вернуться ли назад. Но этому многое мешало. Во-первых, Азыя, который должен был увеличить гарнизон в Рашкове, мог дать ей очень немного людей, и в случае действительной опасности стража эта была бы недостаточна; во-вторых, они уже проехали две трети дороги, в Рашкове у них был знакомый офицер и сильный гарнизон; подкрепленный отрядом сына Тугай-бея и отрядами тех ротмистров, он мог составить большую силу… Приняв все это во внимание, Бася решила ехать дальше.
Но спать она не могла. В первый раз за все время путешествия ею овладело такое беспокойство, точно над нею нависла какая-то опасность. Быть может, на нее отчасти действовал и ночлег в Ямполе, ибо это было место страшное и кровавое. Бася знала про него из рассказов мужа и пана Заглобы. Здесь во времена Хмельницкого стояли главные силы подольских резунов под начальством Бурлая, сюда приводили пленников, продавали их на восточные рынки или же предавали их ужасной смерти; сюда, наконец, весной 1561 года ворвался Станислав Ланцокоронский, воевода брацлавский, во время шумной ярмарки, и учинил такую страшную резню, что память о ней сохранилась по всему прибрежью Днестра. Всюду над селениями носились кровавые воспоминания, кое-где еще чернелись пепелища; из-за стен полуразрушенного замка, казалось, глядели бледные лица зарезанных казаков и поляков. Бася была отважна, но привидений боялась: ходили слухи, что под самым Ямполем, при устье Шумиловки и на ближайших днестровских порогах, каждую полночь слышатся плач и стоны, а при свете луны вода алеет, точно она окрашена кровью. Одна мысль об этом наполняла сердце Баси неприятной тревогой. Она невольно прислушивалась, не услышит ли среди ночной тишины плача и стонов. Но слышны были только протяжные оклики часовых. И вот Басе вспомнилась тихая горница в Хрептиеве, муж, пан Заглоба, дружеские лица пана Ненашинца, Мушальского, Мотовилы, Снитко и других, и она в первый раз почувствовала, что она от них далеко, очень далеко, в чужой стороне, и ее охватила такая тоска по Хрептиеву, что ей захотелось плакать.
Она заснула лишь под утро, но сны ее были очень странны. Бурлай, резуны, татары и кровавые картины резни пролетали перед нею, и в этих картинах она постоянно видела лицо Азыи, но это был не настоящий Азыя, а не то казак, не то татарин, не то сам Тугай-бей.
Она встала очень рано и была рада, что ночь прошла и кончились тяжелые видения. Остальную части дороги она решила ехать верхом, во-первых, потому, что ей хотелось движения, во-вторых, чтобы дать возможность Азые и Эвке переговорить наедине. Рашков был близко, и им, должно быть, нужно было посоветоваться о том, как лучше всего открыть все пану Нововейскому и добиться его согласия. Азыя подал ей стремя, но сам не сел в сани рядом с Эвой, а сейчас же ускакал к передовому отряду и потом ехал около Баси.
Заметив, что отряд липков опять убавился сравнительно с тем, как они ехали в Ямполь, она спросила молодого татарина:
— Вы и в Ямполе оставили часть своих людей?
— Пятьдесят человек, как и в Могилеве, — ответил Азыя.
— Зачем же это?
Он как-то странно улыбнулся: верхняя губа у него поднялась, как у злого пса, который оскаливает зубы; помолчав, он ответил:
— Чтобы держать тамошние команды в своих руках и обеспечить вашей милости безопасность на обратном пути.
— Если конница вернется из степей, то войска и так будет много.
— Войско так скоро не вернется.
— Откуда вы это знаете?
— Они сначала должны хорошенько разузнать, что делается у Дороша, а это у них отнимет три или четыре недели.
— Если так, то вы хорошо сделали, что оставили этих людей. Некоторое время они ехали молча.
Азыя ежеминутно поглядывал на розовое личико Баси, полузакрытое поднятым воротником и шапочкой, и каждый раз закрывал глаза, точно хотел лучше запомнить ее прелестный образ.
— Вы должны переговорить с Эвкой, — сказала Бася, снова начиная разговор. — Ее удивляет, что вы так мало с нею говорите. Скоро вы оба предстанете перед паном Нововейским… Я сама начинаю беспокоиться… Вы должны посоветоваться, как вам действовать.
— Я хотел бы раньше поговорить с вашей милостью, — ответил Азыя странным голосом.
— Так почему же вы не говорите?
— Я жду гонца из Рашкова… Я думал, что найду его в Ямполе… С минуты на минуту жду!
— А что же общего между гонцом и разговором?
— Вот, кажется, он едет, — сказал молодой татарин, избегая ответа. И он бросился вперед, но минуту спустя вернулся:
— Нет, это не он.
Во всей его
