Приблизившись к саням, она несколько часов ехала около Эвки, разговаривая с ней о Рашкове, о старом и молодом Нововейском, о Зосе Боской и, наконец, о местности, которая становилась все пустыннее и страшнее. Правда, вся эта местность была пустынной начиная с самого Хрептиева, но там все же время от времени на горизонте виднелся столб дыма, который указывал на существование какого-нибудь хутора или селения. А здесь не было никаких следов человеческой жизни, и если бы Бася не знала, что едет в Рашков, где живут люди и стоит польский гарнизон, то она могла бы думать, что ее везут в какую-то неизвестную пустыню, в чужую сторону, на край света.
Обозревая окрестность, она невольно удерживала лошадь и вскоре отстала от саней и от отряда. Минуту спустя к ней присоединился и Азыя; он хорошо знал местность и указывал ей различные места, встречавшиеся по пути, сообщая ей их названия.
Но это продолжалось недолго, так как земля задымилась. По-видимому, зима в этой южной части страны была мягче, чем в Хрептиеве. Правда, и здесь лежало много снега в оврагах, в расщелинах, на краях скал и на холмах, обращенных к северу, но не вся земля была покрыта снегом, местами на ней чернели кустарники, местами блестела влажная увядшая трава. От этой травы поднимался легкий белый пар и расстилался по земле, издали производя впечатление большого озера, широко разлившегося по равнине; потом пар этот поднимался все выше, затемняя солнечный блеск и превращая ясный день в туманный и пасмурный.
— Завтра дождь будет, — сказал Азыя.
— Только бы не сегодня. А до Рашкова еще далеко?
Тугай-беевич поглядел на ближайшую, еле заметную среди тумана окрестность и сказал:
— Отсюда уже ближе к Рашкову, чем к Ямполю.
И он глубоко вздохнул, точно с груди у него свалилась большая тяжесть. В ту же минуту со стороны отряда послышался конский топот и какой-то всадник замаячил в тумане.
— Галим. Я узнаю его! — воскликнул Азыя.
Действительно, это был Галим: подъехав к Азые и Басе, он соскочил со своего коня и стал бить челом молодому татарину.
— Из Рашкова? — спросил Азыя.
— Из Рашкова, господин, — ответил Галим.
— Что там слышно?
Старик поднял свое некрасивое, исхудалое от неслыханных трудов лицо и посмотрел на Басю, точно желая спросить, может ли он говорить при ней; но Тугай-беевич тотчас же сказал:
— Говори смело. Войска ушли?
— Да, господин. Осталась горсточка.
— Кто повел?
— Пан Нововейский.
— А Петровичи уехали в Крым?
— Давно уже. Остались только две женщины и старый пан Нововейский.
— Где Крычинский?
— По ту сторону реки. Ждет.
— Кто с ним?
— Адурович со своим отрядом. Оба они бьют тебе челом, сын Тугай-бея, и отдаются в твое распоряжение, и они, и все те, которые еще не успели приехать.
— Хорошо, — сказал Азыя, и глаза его сверкнули. — Ступай к Крычинскому и скажи ему, чтобы они заняли Рашков.
Минуту спустя Галим вскочил на коня и исчез в тумане, как призрак. Лицо Азыи горело страшным, зловещим огнем. Настала решительная и давно ожидаемая минута — минута величайшего для него счастья… Сердце у него так билось, что он с трудом дышал. Некоторое время он ехал молча рядом с Басей и, лишь когда почувствовал, что голос не изменит ему, повернул к ней свои бездонные, блестящие глаза и сказал:
— Теперь я могу говорить откровенно с вашей милостью.
— Слушаю, — ответила Бася, глядя на него пристально, точно желая прочесть что-то в его изменившемся лице.
II
Азыя так придвинул свою лошадь к лошади Баси, что стременем задел за ее стремя. Несколько минут он ехал молча. Он старался окончательно успокоиться и удивлялся, почему это спокойствие дается ему с таким трудом, раз Бася уже в его руках и никакая сила не может отнять ее у него. Но он сам не знал, что в его душе, вопреки всякой очевидности, жила слабая надежда, что желанная им женщина ответит ему взаимностью. Но если эта надежда была слаба, то, наоборот, желание, чтобы так случилось, было так сильно, что его трясло, как в лихорадке. Не раскроет желанная объятий, не бросится ему на шею, не скажет ему тех слов, которые грезились ему по ночам: «Азыя, я твоя!» — не прильнет своими устами к его устам, он знал это! Но как примет его слова? Что скажет? Лишится чувств, как голубь в когтях хищника, и позволит схватить себя так, как отдается беззащитный голубь ястребу? Будет со слезами молить его о пощаде или громким криком ужаса огласит пустыню?
Эти вопросы вихрем носились в голове татарина. Но ведь настало время, когда надо сбросить маску лицемерия и показать свое настоящее страшное лицо.
О, этот страх, эта тревога — еще минута, и все исполнится.
Наконец душевная тревога татарина мало-помалу стала сменяться тем, чем она сменяется у дикого зверя: бешенством. И он сам старался разжечь в себе это бешенство. «Что бы ни случилось, — думал он, — она моя, вся моя, моей будет еще сегодня, и завтра, и не вернуться ей к мужу, а всегда и всюду быть со мной!»
При этой мысли его охватила вдруг дикая радость, и он заговорил голосом, который ему самому показался чужим:
— Вы, ваша милость, до сих пор меня не знали!
— В этом тумане так изменился ваш голос, что мне кажет, будто говорит кто-то другой! — несколько тревожно ответила Бася.
— В Могилеве войск нет, в Ямполе нет, в Рашкове нет. Я здесь хозяин… Крычинский, Адурович и все другие — мои рабы, ибо я князь, я сын владыки, я их визирь, я их главный мурза, я их вождь, как Тугай-бей был вождем, я их хан — здесь все в моей власти, у меня одного здесь сила.
— Зачем вы это говорите?
— Ваша милость, вы до сих пор не знали меня… Рашков недалеко… Я хотел быть гетманом татарским, хотел служить Речи Посполитой, но пан Собеский не позволил… Больше я не буду липком, не буду служить под чужим началом, хочу вести свои чамбулы против Дороша или против Речи Посполитой… как вам, ваша милость, будет угодно, как вы прикажете…
— Как я прикажу?.. Азыя! Что с тобою?
— То со мной, что здесь все — мои рабы, а я — твой раб! Что мне гетман? Что его разрешения? Скажите одно слово, ваша милость, и я брошу к вашим ногам Аккерман и Добруджу, и те орды, чьи улусы здесь, и те, что кочуют в степи, и те, что здесь расположились зимовать, — все они будут твоими рабами, как я твой раб! Прикажешь, крымского хана ослушаюсь и султана и пойду против них войной, буду помогать Речи Посполитой и положу начало новой орде в этих странах, а сам буду ханом над нею… А надо мной будешь ты одна, одной тебе я буду кланяться, у тебя одной молить милосердия и жалости.
Сказав это, он перегнулся к ней в седле, схватил ее, испуганную и как бы оглушенную его словами, и продолжал хриплым голосом:
— Разве ты не видела, что я любил одну тебя… А настрадался я как! Я тебя и так возьму! Ты моя и будешь моею… Здесь никто не вырвет тебя из моих рук… Ты моя, ты моя, моя…
— Иисус, Мария! — воскликнула Бася.
Он так сильно сжимал ее в своих объятиях, точно хотел задушить. Короткое дыхание вырывалось у него из губ, глаза были подернуты мглой. Наконец он стащил ее с седла и, не выпуская из рук, все сильнее прижимал к своей груди, и его посиневшие губы, открытые жадно, словно пасть рыбы, стали искать ее губы.
Бася даже не вскрикнула, но стала сопротивляться с неожиданной силой. Между ними завязалась борьба, и слышалось только их прерывистое дыхание. Резкость движений и близость его лица вернули ей самообладание. Для нее настала минута ясновидения, какая бывает у утопающих. Она сразу со всей отчетливостью все поняла, все почувствовала… Перед нею раскрылась бездонная пропасть, в которую он ее тащил. Она увидела его любовь, его измену, свою ужасную участь, свою беспомощность и бессилие; ее охватила тревога и страшная боль, а вместе с тем в душе вспыхнуло бесконечное негодование, бешенство и жажда мести. Так много мужества было в рыцарской душе этого полуребенка, этой избранницы лучшего рыцаря Речи Посполитой, что даже в такую страшную минуту у нее сначала мелькнула мысль: «Надо отомстить!», а потом уж: «Спастись!» Все силы ее напряглись, как напрягаются мускулы при подъеме тяжестей — все она видела с той почти нечеловеческой ясностью, с какой видит все утопающий. Руки ее стали искать оружие и, наконец, наткнулись на костяную ручку восточного пистолета. Но в то же время у нее мелькнула совершенно ясная мысль, что если даже пистолет заряжен, если даже она успеет взвести курок, то прежде, чем она повернет дуло к его голове, он схватит ее за руку и отнимет у нее последнее средство спасения, — и она решила действовать иначе.
Все это продолжалось одно мгновение. Он действительно предвидел ее намерение и с быстротой молнии протянул руку, но не успел рассчитать ее движения, — Бася отчаянным ударом своей молодой и сильной руки попала ему костяной ручкой пистолета прямо между глаз.
Удар был так страшен, что Азыя, даже не вскрикнув, свалился с лошади и упал навзничь, увлекая ее за собой при падении.
Бася поднялась и, вскочив на своего коня, с быстротой вихря помчалась в противоположную сторону от Днестра, к широким степям. Густая мгла заслонила ее.
Лошадь, прижав уши, сломя голову мчалась между скал, расщелин, рытвин и оврагов. Каждую минуту она могла свалиться в пропасть и вместе со своей всадницей разбиться о выступы скал, но Бася ни на что не обращала внимания. Самой страшной опасностью для нее были липки и Азыя. Странная вещь! Теперь, когда она вырвалась из рук хищника и когда он лежал, по всей вероятности, бездыханный среди скал, Басей овладела тревога: прильнув лицом к гриве лошади и мчась в тумане, как серна, преследуемая волками, она теперь больше боялась Азыи, чем в то время, когда была в его объятиях. Она чувствовала ужас, чувствовала то, что чувствует
