— В моих руках, в руках сына Тугай-бея!
Но старый Нововейский узнал его прежде, чем он назвал себя, узнала его и Эвка, и сердце ее сжалось от ужаса и отвращения при виде этого обезображенного лица.
Девушка закрыла лицо руками, а шляхтич разинул рот и от изумления заморгал глазами.
— Азыя! Азыя! — повторял он.
— Которого вы воспитали, для которого вы были отцом и у которого под вашей отцовской рукой спина обливалась кровью.
У шляхтича лицо побагровело.
— Изменник! — сказал он. — Перед судом ты ответишь за все свои дела… Змея… У меня есть еще сын!
— И есть дочь, — подхватил Азыя, — за которую вы меня избили плетью. А теперь эту вашу дочь я подарю самому последнему ордынцу, чтобы она была его рабыней и наложницей.
— Вождь, подари ее мне! — воскликнул вдруг Адурович.
— Азыя! Азыя! Я тебя всегда… — крикнула Эвка, бросаясь ему в ноги. Но Азыя оттолкнул ее ногой, а Адурович схватил ее за руки и потащил к себе по полу. Пан Нововейский посинел; от страшного напряжения веревки затрещали у него на руках, из горла вырывались какие-то непонятные звуки. Азыя привстал со шкур и стал приближаться к нему сначала медленно, потом все быстрее, как дикий зверь, бросающийся на добычу. Подойдя вплотную, он схватил его скорченными пальцами худощавой руки за усы, а другой без милосердия стал бить его по лицу и по голове. Хриплый крик вырвался из его горла, и наконец, когда шляхтич упал на землю, Тугай-беевич уперся коленкой ему в грудь, и в полумраке комнаты сверкнуло лезвие ножа…
— Милосердия! Помогите! — кричала Эвка.
Но Адурович ударил ее по голове, а потом своей широкой ладонью зажал ей рот; Азыя между тем резал горло пану Нововейскому.
Это зрелище было так страшно, что даже липковским десятникам стало жутко. Азыя с рассчитанной жестокостью медленно водил ножом по горлу несчастного шляхтича, который ужасно стонал и хрипел. Из перерезанных жил кровь била ключом все сильнее на руку убийцы и ручьями стекала на пол. Наконец хрипение мало-помалу стало стихать, и только воздух свистел из перерезанной гортани, а ноги умирающего конвульсивно подергивались. Азыя встал.
Глаза его остановились на бледном и нежном личике Зоей Боской, которая казалась мертвой, — она была без чувств и повисла на руке поддерживающего ее липка.
— Эту девушку я оставлю себе, пока не подарю ее кому-нибудь или не продам! — сказал Азыя.
Потом он обратился к татарам:
— А теперь, как только вернется погоня, мы отправимся в турецкую землю.
Погоня вернулась через два дня, но с пустыми руками. С отчаянием и бешенством в сердце ушел Тугай-беевич в турецкую землю, оставляя на своем пути кучи голубовато-серого пепла.
IV
Десять-двенадцать украинских миль разделяло те города, через которые Басе пришлось проехать из Хрептиева в Рашков, другими словами, путь по берегу Днестра равнялся тридцати милям. Правда, с каждого ночлега они выезжали еще до рассвета и останавливались только поздней ночью, но все же весь поход вместе с остановками, затруднительными переправами и переездами был совершен ими в три дня. Такая скорость передвижения войск по тогдашним временам была редкостью и вызывалась только необходимостью. Приняв все это во внимание, Бася рассчитала, что обратный путь в Хрептиев должен отнять у нее еще меньше времени, тем более что она ехала верхом, спасаясь бегством, и что от быстроты езды зависело ее спасение.
Но в первый же день она убедилась, что ошибается: не имея возможности ехать по берегу Днестра, она должна была кружить по степи, что значительно удлиняло дорогу. Вдобавок она могла заблудиться, и это было очень возможно; она могла натолкнуться на растаявшие реки, на непроходимые лесные чащи, на болота, не замерзающие даже зимою, на препятствия со стороны людей и зверей. И потому, хотя она решила ехать и днем, и ночью, но все же, как она ни крепилась, ей пришлось сознаться, что даже в случае успеха одному только Богу известно, когда она приедет в Хрептиев. Ей удалось вырваться из рук Азыи, но что будет дальше? Несомненно, все было лучше этих отвратительных объятий, но при мысли, что ее ждет, кровь холодела в жилах.
И вот ей сейчас же пришло в голову, что если она будет беречь лошадей, то погоня настигнет ее. Липки прекрасно знали эту степь, и укрыться в ней от погони было немыслимо. Они ведь целыми днями гонялись за татарами по их следам, даже весной и летом, когда лошадиные копыта не оставляют следов на снегу или на намокшей земле. Степь была для них открытой книгой, в которой они без труда читали; они все видели в степи, как орлы; умели выслеживать все, как гончие, вся их жизнь проходила в погонях. Напрасно татары и шли иной раз водой, чтобы не оставлять за собой следов: загонщики — казаки, липки, черемисы и поляки — умели их находить везде, никакие увертки не помогали татарам, загонщики нападали на них так, точно вырастали из-под земли. Как убежать от такой погони? Остается одно: убежать так далеко, чтобы само расстояние сделало погоню невозможной. Но в таком случае могут пасть лошади.
«И наверное падут, если будут идти так, как шли до сих пор», — с ужасом думала Бася, глядя на их взмыленные, дымящиеся бока. Порой она сдерживала лошадей и начинала прислушиваться; и тогда в каждом порыве ветра, в шорохе сухих листьев, в шуме ветвей, в хлопанье крыльев пролетевшей птицы, даже в пустынной тишине, которая звенела в ушах, Басе чудилась погоня. Объятая ужасом, она снова гнала лошадей и неслась с бешеной быстротой, пока храпение лошадей не заставляло ее замедлять ход: продолжать так скакать было невозможно.
Тяжесть одиночества и бессилия давила ее все сильнее. Она чувствовала себя всеми покинутой, и какая-то невыразимая горечь, обида на всех людей, даже самых близких ей и дорогих, наполняла ее сердце. Все ее покинули… Потом ей пришло в голову, что, вероятно, Бог карает ее за ее жажду приключений, за ее желание участвовать во всех походах, иной раз даже вопреки желанию мужа, — карает за ее легкомыслие. Подумав так, Бася расплакалась и, подняв глаза к небу, она, всхлипывая, повторяла:
— Боже, накажи, но не оставь меня! Михала не карай! Михал не повинен!
Между тем наступала ночь, а с нею холод и темень, неуверенность и тревога. Предметы кругом принимали какие-то расплывчатые очертания, и в то же время они как будто таинственно оживали и, притаившись, подстерегали ее.
Неровности на верхушках скал казались какими-то головами, в остроконечных или круглых шапках, которые выглядывают из-за огромных стен и смотрят, кто проезжает там, внизу. В колеблемых ветром ветвях деревьев было что-то похожее на человеческие движения: одни из них кивали Басе, точно маня ее к себе, чтобы сообщить ей какую-то страшную тайну, другие словно предостерегали ее и говорили: «Не приближайся». Стволы деревьев, вырванных с корнем, казались ей какими-то чудовищами, готовящимися к прыжку. Бася была отважна, очень отважна, но, как и все люди того времени, суеверна. И когда стемнело, волосы дыбом поднялись у нее на голове и мурашки пробегали по коже при одной мысли о нечистой силе, которая могла бродить в этой стране. Она особенно боялась упырей. Вера в них была очень распространена в приднестровских странах, благодаря близкому соседству с Молдавией, — и особенно дурной славой пользовались окрестности Ямполя и Рашкова. Так много людей умирало здесь внезапной смертью, без покаяния и отпущения грехов… Басе припомнились все рассказы, слышанные по вечерам в Хрептиеве от рыцарей: о бездонных долинах, где при каждом порыве ветра слышались крики: «Господи! Господи!», о блуждающих огоньках, в которых что-то хрипело, о смеющихся скалах, о бледных детях-«сосунах» с зелеными глазами и чудовищной головой, которые просили, чтобы посадить их на лошадь, а когда их сажали, то они начинали сосать кровь. Наконец, о головах без туловищ, ходящих на паучьих ножках, и о самых страшных из них: о взрослых упырях, или, как их называли валахи, «бруколаках», которые бросались на людей.
Бася крестилась и продолжала креститься до тех пор, пока у нее не уставала рука: тогда она читала молитвы, ибо это было единственное средство против нечистой силы. И только лошади приободряли ее; они не выказывали никакого страха и фыркали резво. По временам Бася хлопала рукой по спине своего коня, словно желая убедиться, что она находится в мире действительности.
Ночь, поначалу очень темная, мало-помалу светлела, и наконец сквозь редеющий туман проглянули звезды. Для Баси это было большое счастье: во-первых, страх ее уменьшился, во-вторых, глядя на Большую Медведицу, она могла направиться с северу, то есть в сторону Хрептиева. Вглядевшись в окрестность, она решила, что уже значительно отдалилась от Днестра, так как здесь было меньше скал и больше холмов, поросших дубняком, и чаще попадались обширные равнины.
То и дело приходилось ей переезжать через овраги, и она спускалась в них всегда со страхом: в них было очень темно и пронизывал холод. Некоторые овраги приходилось объезжать, — спуск был слишком крут, и это замедляло дорогу и отнимало много времени. Но хуже всего было, когда приходилось проезжать через речки и ручьи, которые целой сетью текли с востока к Днестру. Все они уже оттаяли, и лошади пугались, храпели, входя ночью в воду и не зная ее глубины. Бася переправлялась только в тех местах, где отлогий берег давал возможность предположить, что там мелко. В большинстве случаев так и бывало; но в некоторых переправах вода доходила лошадям до брюха, тогда Бася, по примеру солдат, становилась на колени на седло и держалась руками за переднюю луку, стараясь не замочить ног. Но это не всегда ей удавалось, и вскоре она стала ощущать невыносимый холод от ступни до колен.
— Даст Бог, настанет день, я поеду быстрее! — ежеминутно повторяла она.
Наконец она выехала на широкую равнину, поросшую редким лесом, и, заметив, что лошади еле передвигают ноги, остановилась отдохнуть. Обе лошади тотчас же опустили головы к земле и стали жадно щипать мох и прошлогоднюю траву. В лесу было совсем тихо, тишину нарушало только громкое дыхание лошадей и хруст травы в их мощных челюстях.
Утолив голод, или, вернее, обманув его, лошади, по-видимому, имели желание поваляться, но Бася не могла им этого позволить: она боялась даже опустить подпруги и сойти на землю, чтобы каждую минуту быть готовой к дальнейшему бегству.
Она пересела все
