Но это не волчьи глаза… Ах, это окна хрептиевского дома мелькают таким отрадным, ясным и спасительным светом. Это крепость там, на холме, обращенная восточной стороной к лесу. До крепости было еще полверсты, но Бася даже не заметила, как она пробежала это расстояние. Солдаты, стоявшие у ворот, не узнали ее впотьмах и пропустили, думая, что это казачок, куда-нибудь посланный, возвращается к коменданту; она вбежала во двор и, пробежав мимо колодцев, у которых драгуны, вернувшиеся из объезда, поили коней на ночь, остановилась у дверей главного дома.
Маленький рыцарь с паном Заглобой сидели верхом на скамейке перед камином и, попивая мед, говорили о Басе, думая, что она уже хозяйничает там, далеко, в Рашкове. Оба они были не в духе; им было тоскливо без Баси, и оба они ежедневно спорили о дне ее возвращения.
— Не дай бог, настанет оттепель, дожди, распутье, тогда бог знает, когда она вернется! — мрачно говорил пан Заглоба.
— Зима еще продержится, — говорил маленький рыцарь, — а дней через восемь-десять я буду все посматривать в сторону Могилева.
— Я предпочел бы, чтобы она не уезжала. По-моему, в Хрептиеве без нее мне нечего делать.
— А зачем же вы уговаривали?
— Не выдумывай, Михал, это ты все устроил!
— Только бы она вернулась здоровой…
Тут маленький рыцарь вздохнул и прибавил:
— Здоровой и как можно скорей.
Вдруг скрипнула дверь, и какое-то маленькое, жалкое, оборванное существо жалобно запищало с порога:
— Михал! Михал!
Маленький рыцарь вскочил, но в первую минуту был так поражен, что не двинулся с места, — только развел руками, заморгал глазами и так замер…
— Михал… Азыя изменил… хотел меня похитить… но я убежала и… спаси… Сказав это, она зашаталась и, как мертвая, упала на землю; тогда он подскочил к ней, схватил ее как перышко на руки и крикнул пронзительно:
— Боже милосердный!
Но ее бледная посиневшая головка безжизненно повисла на его плече, и он, думая, что держит в своих объятиях уже мертвую, закричал страшным голосом:
— Баська умерла… умерла… помогите!
V
Весть о возвращении Баси молнией облетела Хрептиев, но никто, кроме маленького рыцаря, пана Заглобы и служанок, не видел ее ни в этот вечер, ни в следующие дни. После того, как она лишилась чувств еще на пороге, она пришла в себя настолько, что могла в нескольких словах рассказать все, что случилось с нею. Но потом начались новые обмороки, а час спустя, несмотря на то, что ее всячески приводили в чувство, старались согреть, давали вина, пробовали даже кормить, — она не узнавала даже мужа, и не было сомнения, что у нее начинается тяжелая и долгая болезнь. Между тем во всем Хрептиеве поднялось движение. Солдаты, узнав, что пани вернулась полуживая, высыпали на двор, как рой пчел. Офицеры собрались в главной комнате хрептиевского дома и, тихо перешептываясь, с нетерпением ждали известия из спальни, куда перенесли Басю. Долгое время они не могли ничего узнать; служанки, правда, бегали туда-сюда, — то в кухню за горячей водой, то в аптеку за пластырями, мазями и травами, но они ни на минуту не давали себя задержать. Эта неизвестность камнем давила все сердца. На дворе толпа все росла, пришли даже мужики из деревни. Все осаждали друг друга вопросами; скора разошлась весть об измене Азыи и о том, что Бася целую неделю убегала от погони без пищи и сна. При этом известии все пришли в бешенство. Возмущению солдат не было предела, и если они не выражали его вслух, то лишь боясь повредить больной шумом. Наконец, после долгого ожидания, к офицерам вышел пан Заглоба с красными от слез глазами; офицеры бросились к нему гурьбой и тотчас же засыпали его вопросами.
— Жива? Жива?
— Жива, — ответил старичок, — но одному Богу известно, что будет через час…
Тут слова застряли у него в горле, нижняя губа задрожала, и, схватившись руками за голову, он тяжело опустился на скамью. Плечи его затряслись от глухих рыданий.
Увидав это, пан Мушальский бросился в объятия пана Ненашинца, хотя и недолюбливал его, и завыл тихонько; пан Ненашинец тотчас завторил ему. Пан Мотовило вытаращил глаза, точно хотел что-то проглотить и не мог, пан Снитко начал дрожащими руками расстегивать жупан, а пан Громыка поднял руки кверху и так ходил по комнате.
Солдаты заметили через окна эти знаки отчаяния и, полагая, что пани уже умерла, подняли шум и плач.
Пан Заглоба, услыхав этот шум, впал в бешенство и выскочил на двор.
— Молчать, шельмы! Чтоб вас громом разразило… — крикнул он сдавленным голосом.
Они тотчас умолкли, поняв, что не пришло еще время оплакивать пани, но все же не расходились со двора. Пан Заглоба вернулся в комнату несколько успокоенный и снова сел на скамью.
В эту минуту в дверях снова появилась служанка.
Пан Заглоба бросился к ней.
— Ну как там?
— Спит.
— Спит? Слава богу!
— Что делает пан комендант?
— Пан комендант у постели.
— Хорошо! Ступай туда, куда тебя послали.
Пан Заглоба обратился к офицерам и сказал, повторяя слова служанки:
— Может быть, Бог даст… Спит! Я начинаю надеяться… Ух!
И все глубоко вздохнули. Потом окружили пана Заглобу и стали его расспрашивать:
— Ради бога! Как это случилось? Что это было? Каким образом она убежала пешком?
— Сначала она бежала не пешком, — ответил пан Заглоба, — у нее даже были две лошади; и этого пса, чтобы его зараза задушила, она сбросила с седла.
— Ушам своим не верим!
— Рукояткой пистолета ударила его меж глаз, а так как они в то время отстали, то никто этого не видел и никто не погнался. Одного коня волки заели, а другой утонул при переправе через реку. Боже милосердный! Шла, бедняжка, одна по лесу, ничего не ела, не пила…
Тут пан Заглоба снова зарыдал и на некоторое время прервал свой рассказ, а офицеры опомниться не могли от изумления, ужаса и жалости к этой общей любимице.
— Будучи уже близко от Хрептиева, — продолжал Заглоба минуту спустя, — но не узнав местности, она готовилась умереть, но услышала скрип колодезных журавлей и сообразила, что до Хрептиева уже недалеко, и, выбиваясь из последних сил, дотащилась.
— Бог охранял ее в такой опасности, — сказал Мотовило, вытирая мокрые усы. — Он сохранит ее и теперь!
— Иначе и быть не может! Вы сказали истинную правду! — прошептали офицеры.
Но вот на дворе опять послышался сильный шум. Пан Заглоба снова впал в бешенство и выскочил из комнаты. На дворе стояла сплошная толпа солдат. Увидав пана Заглобу и двух офицеров, солдаты раздвинулись, уступая дорогу.
— Помолчите, собачьи души! — начал Заглоба. — Не то я вас…
Но из полукруга выступил Сидор Люсня, драгунский вахмистр, настоящий мазур, любимец Володыевского. Сделав два шага вперед, он вытянулся в струнку и произнес решительным тоном:
— Ваша милость! Не может быть иначе! Ежели он, такой-сякой сын, хотел нашу пани обидеть, то все мы на него двинемся, чтоб отомстить! Не я один говорю, все того просят. А так как пан полковник идти не может, то мы пойдем под началом кого другого, хотя бы в самый Крым, лишь бы его схватить и отомстить за нашу пани…
В голосе вахмистра звучала упорная, холодная мужицкая угроза; остальные драгуны скрежетали зубами и, сопя и ворча, тихонько ударяли руками по саблям. В этом глухом ворчании толпы, напоминавшем рычание медведя в ночной тишине, было что-то страшное.
Вытянувшись в струнку, вахмистр стоял и ждал ответа, за ним стояли в ожидании и остальные ряды, и в них чувствовалось столько упорства и злобы, что теперь бессильна была даже военная дисциплина.
С минуту продолжалось молчание.
Вдруг в задних рядах раздался чей-то голос:
— Кровь его — лучшее лекарство для пани.
Гнев пана Заглобы сразу прошел: его тронула привязанность солдат к Басе, а при упоминании о лекарстве у него вдруг мелькнула мысль о том, что надо привезти доктора для Баси. В первую минуту в пустынном Хрептиеве о докторе никто даже не подумал, а между тем в Каменце было несколько медиков и в числе их был один грек, человек знаменитый, богатый и такой ученый, что его повсюду считали чернокнижником. Но было сомнительно, захочет ли он за какое бы то ни было вознаграждение ехать в такую пустыню, как Хрептиев, он, которого даже магнаты величали «вашей милостью».
Пан Заглоба задумался на минуту, потом сказал:
— Этот бешеный пес не уйдет от справедливой мести, за это я вам ручаюсь, а ты бы, наверное, предпочел, чтобы в этом поклялся король, а не Заглоба! Но еще неизвестно, жив ли он; пани, вырываясь из его рук, ударила его по голове рукояткой пистолета. Теперь не время об этом думать, надо прежде всего спасти больную.
— Мы хоть жизнью спасать ее готовы! — ответил Люсня.
В подтверждение слов вахмистра толпа опять заворчала.
— Слушай, Люсня, — сказал Заглоба, — в Каменце живет медик Родопул. Поезжай к нему, скажи, что пан генерал подольский вывихнул ногу у самого города и ждет его помощи. А когда вы будете за городскими стенами, ты схватишь его за шиворот и посадишь на коня, а то и в мешок, и единым духом повезешь в Хрептиев. Через каждые две версты я велю расставить для тебя лошадей, и вы все время будете ехать вскачь. Но только смотри, довези его живым, — в мертвом толку мало.
Толпа загудела теперь уже от удовольствия. Люсня только зашевелил усами и сказал:
— Уж я его раздобуду и не оброню до самого Хрептиева!
— Ступай.
— Ваша милость!
— Что еще?
— А если он потом помрет?
— Пускай помирает, только бы доехал живым. Бери шесть человек и ступай. Люсня побежал. Остальные бросились седлать лошадей: они были рады хоть чем-нибудь услужить пани. Через несколько минут шесть человек поехали в Каменец. За ними повели лошадей налегке, чтобы порасставлять их по дороге. Пан Заглоба, довольный собою, вернулся в комнату.
Минуту спустя вышел Володыевский. Он почти не сознавал ничего, равнодушно выслушивал слова утешения. Сообщив Заглобе, что Бася все спит, он сел на скамью и, как помешанный, смотрел на дверь, за которой она лежала. Офицерам казалось, что он прислушивается, и они затаили дыхание. В комнате царила мертвая тишина.
По прошествии некоторого времени Заглоба на цыпочках подошел к маленькому рыцарю.
— Михал, — сказал он, — я послал за доктором в Каменец, но… может быть, еще за кем-нибудь послать?
Володыевский смотрел, собирался с мыслями и, очевидно, не понимал.
— За
