Маленький рыцарь закрыл глаза, отвернул к камину побледневшее как мел лицо и начал быстро повторять:
— О, Господи, Господи, Господи!
Заглоба не спрашивал больше ни о чем и вышел, чтобы сделать надлежащие распоряжения. Когда он вернулся, Володыевского уже не было в комнате. Офицеры сказали ему, что больная звала мужа, но неизвестно, в бреду или в сознании.
Старый шляхтич тотчас же убедился собственными глазами, что это было в бреду.
Щеки Баси горели ярким румянцем; на вид она казалась здоровой, но глаза, хотя и блестели, были мутны, ее белые руки чего-то искали на одеяле и однообразными движениями скользили по нему. Володыевский ни жив ни мертв лежал у ее ног. Время от времени больная что-то тихонько бормотала, некоторые слова она говорила громче, и среди них чаще всего слышалось: «Хрептиев». Очевидно, порой ей казалось, что она все еще в дороге. Пана Заглобу в особенности тревожили движения ее рук по одеялу; в этих бессознательных движениях он видел один из признаков приближающейся смерти. Он был человек опытный, и немало людей умирало у него на глазах, но никогда еще его сердце так не разрывалось, никогда еще он не испытывал такой щемящей тоски, как при виде этого цветка, увядающего так безвременно… Он понял, что только один Бог может спасти эту угасавшую жизнь, и, опустившись на колени, стал громко молиться.
Между тем дыхание Баси становилось все тяжелее и тяжелее и, наконец, перешло в хрипение. Володыевский вскочил. Заглоба поднялся с колен. Они не произнесли ни слова, а только обменялись взглядом — и в этом взгляде был ужас. Им показалось, что она уже кончается. Но это продолжалось только минуту. Вскоре дыхание ее стало спокойнее и даже медленнее.
С этой минуты они жили между страхом и надеждой. Ночь тянулась бесконечно. Офицеры не пошли к себе отдохнуть, а сидели в комнате, то посматривали на двери спальни, то перешептывались, то дремали. Слуга входил время от времени, чтобы подбросить дров в печку, при каждом шорохе они вскакивали, думая, что это идет Володыевский или Заглоба и что они услышат страшное слово: «Умерла!»
Запели петухи, а Бася все еще боролась с горячкой. Под утро началась страшная буря с дождем: ветер гудел, выл в балках, выл на крыше, по временам колебал пламя в камине, выбрасывая в комнату целые клубы дыма и искр. Как только начало светать, пан Мотовило на цыпочках вышел из комнаты: ему нужно было еще ехать в объезд. Наконец настал и день — бледный, туманный — и осветил усталые лица.
На дворе началось обычное движение: среди завывания ветра слышался конский топот на конюшне, скрип колодезных журавлей и голоса солдат, но вскоре раздался звон колокольчика: приехал ксендз Каминский.
Когда он вошел в белом стихаре, все офицеры опустились на колени. Всем казалось, что настала торжественная минута, после которой, несомненно, должна наступить смерть. Больная была без сознания, и ксендз не мог ее исповедать. Он ее миропомазал, потом стал утешать маленького рыцаря и убеждать его в необходимости подчиниться воле Божьей. Но горе его было так велико, что никакие слова не доходили уже до его сознания.
Весь день смерть носилась над Басей. Как паук, спрятавшийся в темном уголке потолка, выползет по временам на свет и по незаметной паутинной нити спускается вниз, так минутами и смерть спускалась к изголовью Баси. И не раз присутствующим казалось, что тень ее падает уже на чело Баси, что ее ясная душа раскрывает свои крылья, чтобы улететь из Хрептиева куда-то в бесконечное пространство, по ту сторону жизни; потом смерть, как паук, опять куда-то скрывалась, и в сердца окружающих снова вступала надежда.
Но надежда эта была очень слабая и временная: никто не смел даже думать, что Бася переживет эту болезнь. Не ждал этого и Володыевский, и его отчаяние было так велико, что встревоженный Заглоба стал опасаться за него и поручил его наблюдению офицеров.
— Ради бога, следите за ним, — говорил он, — а то он еще руки на себя наложит.
Хотя Володыевскому мысль эта и не приходила в голову, но в этих муках тоски и скорби он постоянно спрашивал себя:
«Как же я могу остаться, если она уходит? Как могу я отпустить ее одну? Что скажет она, когда, оглянувшись, не найдет меня возле себя?»
Раздумывая так, он всей душой жаждал умереть вместе с нею, ибо как он не мог представить себе жизни без нее здесь, на земле, так не понимал, чтобы в той жизни она могла быть счастлива без него, могла бы не тосковать по нему.
После полудня зловещий паук снова скрылся под потолок; щеки Баси уже не так горели, жар настолько уменьшился, что к больной на минуту вернулось сознание.
Некоторое время она лежала с закрытыми глазами, потом, открыв их, поглядела на маленького рыцаря и спросила:
— Михадок, я в Хрептиеве?
— Да, дорогая, — ответил Володыевский, стискивая зубы.
— И ты вправду около меня?
— Да. Как ты себя чувствуешь?
— Ох! Хорошо!
Она сама, по-видимому, еще не была уверена, не бред ли это. Но с тех пор к ней все чаще и чаще возвращалось сознание.
Вечером с солдатами приехал Люсня, он вытряхнул из мешка у ворот крепости еле живого каменецкого медика вместе с его лекарствами. Медик, убедившись, что он не в руках разбойников, как раньше предполагал, а просто несколько странным способом привезен к больной, принялся, отдышавшись немного, за лечение, тем более что пан Заглоба показал ему в одной руке мешок с червонцами, а в другой заряженный пистолет и сказал:
— Это награда за жизнь, а это за смерть!
И в ту же ночь, еще на рассвете, зловещий паук куда-то скрылся навсегда. Приговор медика: «Будет долго хворать, но выздоровеет», — радостным эхом облетел весь Хрептиев. Когда Володыевский услыхал это в первый раз, он упал на землю и так разрыдался, что, казалось, рыдания разорвут его грудь, пан Заглоба совсем ослабел от радости, на лбу у него выступили капли пота, и он едва мог крикнуть:
— Пить!
Офицеры бросились друг другу в объятия.
А на дворе опять собрались драгуны, челядь и казаки Мотовилы. Их с трудом удержали от громких криков радости. Они хотели чем бы то ни было выказать свою радость и стали просить разрешения повесить в честь пани хоть нескольких разбойников, заключенных в хрептиевских погребах.
VI
В продолжение целой недели Бася чувствовала себя так плохо, что, если бы не уверения медика, маленький рыцарь и пан Заглоба стали бы ждать, что огонек ее жизни с минуты на минуту погаснет. И только по прошествии недели Басе стало несколько лучше; она совсем пришла в себя, и, хотя медик предполагал, что ей придется пролежать в постели месяц или полтора, было уже ясно, что она совсем поправится и к ней вернутся прежние силы.
Володыевский за все время болезни Баси ни на одну минуту не отходил от ее постели и полюбил ее еще сильнее, поскольку это было возможно, и просто души в ней не чаял. Минутами, сидя около нее и глядя на это исхудалое, осунувшееся, но уже веселое личико, в эти глаза, к которым с каждым днем возвращался их прежний блеск, он испытывал неодолимое желание и смеяться, и плакать, и кричать от радости:
— Выздоравливает моя Баська, выздоравливает!
И он бросался к ее рукам, а иной раз целовал ее бледные худенькие ножки, которые так неутомимо шли по глубокому снегу до самого Хрептиева, словом, он любил и чтил ее необычайно. Он чувствовал себя в таком долгу перед Провидением, что однажды сказал в присутствии пана Заглобы и офицеров:
— Не богат я, но если мне придется даже последнюю рубашку продать, продам, и хоть деревянный костел, а построю… И каждый раз, когда в нем заблаговестят, буду вспоминать о милосердии Господнем, и душа моя будет полна благодарности.
— Дай бог сначала благополучно турецкую войну закончить, — ответил ему пан Заглоба.
Маленький рыцарь зашевелил усиками и ответил:
— Господь сам знает, чем я ему больше угожу. Захочет костела, меня сохранит, а захочет жизни моей, то я ее для него не пожалею!
К Басе вместе со здоровьем возвращалась и ее обычная веселость. Однажды вечером, недели через две, она велела приоткрыть немного двери своей спальни, и, когда в главной комнате собрались офицеры, она крикнула им своим серебристым голоском:
— Добрый вечер, панове! Я уже не умру. Ага!
— Слава всевышнему! — хором ответили воины.
— Слава богу, дытына мыленькая! — воскликнул пан Мотовило, который любил Басю отеческой любовью и который в минуту большого волнения всегда говорил по-малороссийски.
— Смотрите, панове, — продолжала она, — что случилось! Кто бы мог этого ожидать! Хорошо еще, что все так кончилось!
— Бог не даст в обиду невинность! — опять хором ответили офицеры.
— А пан Заглоба все надо мной смеялся, что я больше саблю люблю, чем веретено! Много бы мне помогло веретено или иголка! А ведь я совсем по-рыцарски нашлась! Правда?
— И ангел не мог бы лучше!
Пан Заглоба закрыл двери спальни и этим прервал дальнейший разговор: он боялся, чтобы Бася не утомилась. Но она зафыркала на него, как котенок, ей очень хотелось поговорить еще, а особенно слушать похвалы своему мужеству и находчивости. Теперь, когда опасность уже миновала и стала только воспоминанием, она очень гордилась своим поступком с Азыей и требовала, чтобы ее хвалили. Не раз она обращалась к маленькому рыцарю и, касаясь пальцем его груди, говорила с видом избалованного ребенка:
Тогда он, повинуясь ей, хвалил, ласкал, целовал глаза и руки, а пан Заглоба, всегда растроганный этим в душе, притворялся негодующим и ворчал:
— Эх, совсем избалуется! Никуда будет!
Радость по поводу выздоровления Баси омрачалась только мыслью о вреде, который причинила измена Азыи Речи Посполитой, и об ужасной участи пана Нововейского, обеих Боских и Эвки. Бася тоже горевала, ибо подробности рашковских событий были известны не только в Хрептиеве, но и в Каменце и других местностях. Несколько дней тому назад в Хрептиеве остановился пан Мыслишевский, который, несмотря на измену Азыи, Кричинского и Адуровича, все еще не терял надежды, что ему удастся перетянуть на сторону Польши других липковских ротмистров. Вслед за паном Мыслишевским приехал пан Богуш, а затем получены были известия прямо из Могилева, Ямполя и Рашкова.
В Могилеве пан Гоженский, очевидно, лучший воин, чем оратор, не дал себя провести. Перехватив приказ Азыи к оставшимся в Могилеве липкам, он там напал на них с горстью мазурской
