В обоих замках звонили во все колокола, и со всех сторон раздавался бой барабанов. В полумраке занимавшегося дня, когда в городе было сравнительно тихо, звон этот раздавался таинственно и торжественно.
В эту минуту в разных концах лагеря турки заиграли зарю и эхо отдалось по всему необозримому пространству. Языческий муравейник зашевелился около палаток.
На рассвете из мрака стали выступать шанцы и апроши, длинной цепью тянувшиеся вдоль замка. Вдруг на всем их протяжении загремели турецкие пушки; скалы Смотрича откликнулись им громким эхом; поднялся такой страшный грохот, словно в небесном арсенале вспыхнули вдруг все запасные молнии и вместе с небосводом рушились на землю… Не было видно ни турецких укреплений, ни Каменца, виднелась только огромная серая туча, в которой раздавался гром и грохот. Но турецкие пушки были дальнобойнее польских. Вскоре в городе смерть стала собирать свою жатву. Несколько пушек было разбито. Прислуга выходила из строя по нескольку человек сразу. Отцу францисканцу, который обходил шанцы и благословлял пушки, осколком ядра оторвало нос и часть губы; тут же были убиты два храбреца еврея, помогавшие наводить орудия.
Огонь неприятельских пушек был направлен главным образом против городских укреплений. Пан Казимир Гумецкий сидел там, как саламандра, среди дыма и огня. Половина людей его погибла, а остальные почти все были ранены. Он сам онемел и оглох, но с помощью ляшского войта все же заставил замолчать неприятельскую батарею, по крайней мере, до тех пор, пока на место поврежденных пушек не поставили новые.
Прошел день, другой, третий, а этот страшный «разговор» ни на минуту не умолкал. У турок пушкари сменялись четыре раза в день, а в городе бессменно оставались одни и те же, без отдыха, без сна, без пищи, задыхаясь от порохового дыма; многие из них были ранены осколками камней и обломками лафетов.
Солдаты были спокойны, но мещане пали духом. Их приходилось подгонять палками к орудиям, где многие из них погибали. К счастью, на третий день вечером и всю ночь, с четверга на пятницу, главный огонь неприятеля был обращен на замки.
На них, особенно на старый, посыпались ядра и гранаты; но они не причинили большого вреда, ибо в темноте каждая граната была заметна и почти всегда можно было от нее спрятаться. И только под утро, когда людьми овладела такая усталость, что они валились с ног, многие из них стали погибать. Маленький рыцарь, Кетлинг, Мыслишевский и Квасибродский отвечали из замков на турецкий огонь. Генерал подольский то и дело заглядывал к ним и ходил под градом пуль озабоченный, но не обращал внимания на опасность. К вечеру, когда огонь еще усилился, генерал Потоцкий подошел к пану Володыевскому.
— Мосци-полковник, нам здесь не удержаться!
— Мы удержимся, пока они будут довольствоваться пальбой, — но они нас взорвут — уже подводят мины, — ответил маленький рыцарь.
— Неужели подводят? — тревожно спросил генерал.
— Семьдесят орудий гремят, и грохот почти не умолкает, но бывают минуты затишья. В такую минуту прислушайтесь, ваша вельможность, и вы услышите.
Им не пришлось долго ждать — помог случай. Разорвалось одно из турецких осадных орудий. Это вызвало некоторое замешательство; со всех шанцев посылали гонцов узнать, что случилось, и наступил перерыв в стрельбе.
Тогда Потоцкий и Володыевский подошли к самому краю стены и стали внимательно прислушиваться; через некоторое время они уловили отчетливые удары ломов, которыми долбили скалистую стену.
— Долбят, — сказал пан Потоцкий.
— Долбят, — ответил маленький рыцарь.
Потом они оба умолкли. В лице генерала появилось сильное беспокойство; он схватился за голову. Увидав это, Володыевский сказал:
— Это вещь обыкновенная при всякой осаде. Под Збаражем мины подводили день и ночь.
Генерал поднял голову.
— Что в таком случае делал Вишневецкий?
— Мы переходили из более широких окопов в более узкие.
— А что следует делать нам?
— Нам следует забрать пушки и все, что возможно, и перейти в старый замок: он построен на таких скалах, что его не взорвут и мины. Я всегда полагал, что новый послужит нам только для того, чтобы дать первый отпор неприятелю, потом нам придется самим взорвать его на воздух, а настоящая оборона начнется в старом замке.
Настала минута молчания, и генерал понурил озабоченную голову.
— А если нам придется уйти и из старого замка, куда мы уйдем? — спросил он дрогнувшим голосом.
Маленький рыцарь выпрямился, шевельнул усиками и указал пальцем на землю.
— Я — только туда!
В эту минуту опять взревели пушки и целые тучи гранат посыпались на замок, но так как было уже темно, то гранаты были видны прекрасно. Володыевский, простившись с генералом, пошел вдоль стен и, переходя от одной батареи к другой, всех ободрял, давал советы; наконец, встретившись с Кетлингом, он сказал:
— Ну что?
Тот нежно улыбнулся.
— От гранат светло, как днем, — сказал он, пожимая руку маленького рыцаря, — для нас не жалеют огня.
— У них взорвано большое орудие. Ты взорвал?
— Я.
— Мне страшно хочется спать.
— И мне, но теперь не время.
— Да, — сказал Володыевский, — и наши жены, должно быть, беспокоятся. При этой мысли сон пропадает.
— Они за нас молятся, — сказал Кетлинг, поднимая глаза к пролетавшим гранатам.
— Дай бог здоровья твоей и моей.
— Между земными женщинами, — начал Кетлинг, — нет…
Он не закончил, так как маленький рыцарь обернулся и громко крикнул:
— Господи боже! Что я вижу!
И бросился вперед. Кетлинг обернулся с удивлением: в нескольких шагах он увидал Басю в сопровождении пана Заглобы и жмудина Пентки.
— К стене, к стене! — кричал маленький рыцарь, поспешно увлекая их за прикрытие. — Ради бога!
— Ну что поделаешь с такой, как она? — говорил, громко сопя, пан Заглоба. — Я просил, убеждал: «Ты погубишь и себя и меня!» Что ж мне было делать — одну ее пускать, что ли? Пойду да пойду. Вот тебе она!
На лице Баси был испуг, губы ее дрожали, точно от плача. Ни гранат, ни пушечного грохота, ни обломков камней она не боялась, боялась она только гнева мужа. Она сложила руки, как ребенок, который боится наказания, и говорила голосом, дрожащим от слез:
— Я не могла, Михалок, клянусь любовью к тебе, не могла. Не сердись, Михалок, не сердись. Я не могу там усидеть, когда ты в огне, не могу, не могу!
Он, действительно, начал было сердиться и даже крикнул:
— Баська! Побойся ты Бога!
Но вдруг его охватила жалость к ней, голос его дрогнул, и, только когда эта милая светлая головка была уже у него на груди, он сказал:
— Друг ты мой верный, верный до смерти! Мой… И он обнял ее.
А Заглоба между тем, укрывшись в нишу стены, поспешно говорил Кетлингу:
— И твоя тоже хотела идти, но мы ее обманули, сказав, что не пойдем. На мост из города в замок гранаты летят, как груши. Я думал, что умру, — не от страха, конечно, а от злости. Я упал на острые осколки и так оцарапал себе кожу, что целую неделю сесть не смогу. Уф, а эти шельмы все стреляют, чтоб их громом перебило. Пан Потоцкий хочет мне передать команду. Дайте пить солдатам, иначе не выдержат. Смотрите на эту гранату. Ей-богу, она упадет здесь, где-нибудь близко… Заслоните Басю. Ей-богу, близко.
Но граната упала далеко — на крышу лютеранской часовни в старом замке. Рассчитывая на прочность сводов, осажденные поместили там пороховые запасы, но граната пробила свод, и произошел взрыв. Страшный грохот, сильнее пушечных громов, потряс основания обоих замков. Со стен послышались крики ужаса, польские и турецкие пушки замолкли. Кетлинг бросил Заглобу, Володыевский Басю, и оба бросились на крепостные стены. С минуту было слышно, как они оба, запыхавшись, отдавали приказания, но их голоса были заглушены боем барабанов в турецких шанцах.
— Будут атаковать! — прошептал Заглоба.
И действительно, турки, услыхав взрыв, предположили, что оба замка разрушены, а защитники частью погребены под их развалинами, частью в панике. Рассчитывая на это, они готовились к штурму. Глупцы! Они не знали, что одна только лютеранская часовня взлетела на воздух, взрыв же, кроме потрясения, не причинил никакого вреда; в новом замке ни одна пушка не сошла с лафета. Но в шанцах бой барабанов был все громче. Толпы янычар сошли с шанцев и побежали к замку. Огни были погашены и в замке, и в турецких окопах, но ночь была ясная, и при свете луны легко можно было разглядеть массу белых янычарских шапок, колеблемых во время бега наподобие волны, колыхаемой ветром. Несколько тысяч янычар и несколько сотен «джамаков». Некоторым из них никогда уже не пришлось увидать константинопольских минаретов, светлых вод Босфора и темных кипарисов, но они бежали с яростью, рассчитывая на победу.
Володыевский побежал во весь дух вдоль крепостных стен.
— Не стрелять, ждать команды! — кричал он у каждого орудия. Драгуны с мушкетами легли на стенах.
Воцарилась тишина, слышен был только отголосок быстрых шагов янычар, точно отдаленный гром. Чем ближе они были, тем были увереннее, что сразу овладеют обоими замками. Многие полагали, что остатки защитников отступили к городу и что на крепостных стенах никого нет. Добежав до рва, они стали засыпать его мешками с соломой и засыпали в одно мгновение.
На крепостных стенах все было тихо.
Но когда первые ряды вошли в засыпанный мешками ров, в одном месте бастиона раздался выстрел из пистолета, и пронзительный голос скомандовал:
— Огонь!
И тотчас оба бастиона и соединяющая их стена засветились длинной лентой огня; раздался грохот орудий, треск мушкетных выстрелов, крики нападающих. И как копье, брошенное сильной рукой охотника, до половины вонзается в брюхо медведя, и тот свертывается в клубок, рычит, бросается в разные стороны, мечется и опять свертывается, так и толпы янычар сбились в одну кучу. Ни один выстрел поляков не пропал даром. Орудия, заряженные картечью, валили на землю людей целыми десятками, как ветер одним порывом клонит к земле целое хлебное поле. Та часть янычар, которая бросилась на стену, соединяющую бастионы, очутилась среди трех огней и, охваченная ужасом, столпилась в беспорядочную кучу. Кетлинг из двух орудий засыпал эту кучу картечью, и когда наконец она бросилась бежать, он отрезал ей путь к спасению, залив узкий проход между бастионами дождем свинца и железа.
Штурм был
