И ропот недовольства раздавался все громче. Как вдруг совершенно неожиданно он сменился криками восторга и виватами. Что случилось? На площади появился пан Володыевский в сопровождении пана Гумецкого; генерал нарочно послал их, чтобы они сами дали отчет о том, что делается в замке. Толпа встретила их радостными криками. Некоторые кричали так громко, что казалось, будто это турки уже ворвались в город, у других глаза наполнялись слезами при виде обожаемого рыцаря, на лице которого видны были следы страшных трудов. Его лицо похудело и почернело от порохового дыма, глаза были красны и ввалились, но он был весел. Когда они оба с Гумецким пробрались сквозь толпу и вошли в залу совета, их радостно приветствовали и там, а епископ сказал:
— Дорогие братья! Nee Hercules contra plures! Генерал нам уже писал, что вам придется сдаться.
Гумецкий, человек очень горячий и к тому же с большими связями, не очень считавшийся с людьми, резко ответил:
— Генерал потерял голову; но, к чести его будь сказано, он этой головой не побоится пожертвовать, если нужно будет; что же касается обороны, то я передаю слово пану Володыевскому, он лучше меня сумеет рассказать об этом.
Глаза всех остановились на маленьком рыцаре, а он шевельнул своими светлыми усиками и ответил:
— Ради бога, кто здесь говорит о сдаче? Разве мы не поклялись Господу Богу, что готовы погибнуть все до одного?
— Мы поклялись сделать все, что в нашей власти, и мы все сделали, — ответил епископ.
— Кто что обещал, пусть за то и отвечает. Мы с Кетлингом присягали, что, пока живы, крепости не отдадим, — и не отдадим. Ибо если я должен сдержать рыцарское слово, данное человеку, то что же говорить о слове, данном Господу Богу, который превосходит всех своим величием!
— Ну а как замок? Говорят, что под ворота подведена мина. Долго ли вы выдержите? — спрашивали многочисленные голоса.
— Мина либо подведена, либо будет подведена, но перед воротами устроен вал, и я приказал туда втащить орудия. Братья дорогие, побойтесь Бога и подумайте, что, сдаваясь, придется предать храмы Божьи в руки неверных, они превратят их в свои мечети, чтобы совершать в них нечестивые службы свои. Как же вы можете так легко говорить о сдаче, как можете вы открыть ворота и впустить неприятеля в самое сердце отчизны? Я сижу в замке и не боюсь мин, а вы боитесь, находясь в городе, вдали от них. Ради бога, не сдавайтесь, пока живы! Пусть воспоминание о нашей обороне перейдет к потомству, как перешла Збаражская осада.
— Турки превратят крепость в груду развалин! — сказал кто-то.
— Пускай превращают. И за развалинами можно защищаться.
Тут маленький рыцарь потерял терпение.
— И я буду защищаться за грудами развалин, в том да поможет мне Бог! Наконец я вот что скажу: я не отдам туркам замка. Слышите?
— И погубишь город? — спросил епископ.
— Пусть лучше он погибнет, чем перейдет в руки турок. Я поклялся. Я больше даром слов тратить не стану и ухожу к моим пушкам. Ибо пушки защищают Речь Посполитую, а не предают ее.
Сказав это, он ушел, а за ним вышел Гумецкий, хлопнув дверью. Они оба очень спешили. Они, действительно, чувствовали себя лучше среди развалин, трупов, ядер, чем среди людей, слабых духом.
По дороге их нагнал пан Маковецкий.
— Михал, — спросил он, — скажи правду, говорил ли ты об обороне, чтобы ободрить других, или ты действительно сможешь удержаться в замке?
Маленький рыцарь пожал плечами:
— Клянусь Богом! Пусть только не сдают города, а я целый год буду защищаться.
— Почему вы не стреляете? Это всех пугает, оттого и о сдаче заговорили.
— Мы не стреляем, потому что занялись бросанием ручных гранат, которые причиняют много вреда рудокопам.
— Слушай, Михал, есть ли у вас в крепости орудия, из которых вы могли бы обстреливать неприятеля за Русскими воротами. Иначе турки (сохрани бог) ворвутся в ворота. Я всеми силами охраняю их, но с одними мещанами, без солдат, я ничего не поделаю.
На это маленький рыцарь ответил:
— Не беспокойся, милый брат. Я уже в ту сторону направил пятнадцать орудий. Насчет замка тоже будьте покойны. Мы не только защитимся, но, если надо будет, даже вам к воротам пошлем подкрепление.
Услыхав это, пан Маковецкий сильно обрадовался и хотел уже удалиться, но маленький рыцарь удержал его и спросил:
— Скажи мне — ты чаще бываешь на этих советах, — хотят ли они нас испытать или действительно хотят отдать город в руки мусульман?
Маковецкий опустил голову.
— Михал, скажи и ты откровенно, разве этим дело не должно кончиться? Некоторое время вы будете сопротивляться, ну, неделю, две недели, месяц, два месяца, а в конце концов придется сдаться.
Володыевский взглянул на него мрачно и, наконец, подняв руки кверху, воскликнул:
— И ты, Брут, против меня? Что ж, сами будете расхлебывать ваш позор, а я к этому не привык…
И они расстались с горечью в душе.
Вскоре после возращения Володыевского главные ворота старого замка были взорваны. Летели камни, кирпичи, поднялись столбы пыли и дыма. На минуту ужас охватил канониров. Турки мгновенно бросились в пролом, как стадо овец бросается в открытые двери овчарни, когда пастухи гонят их туда бичами… Но Кетлинг засыпал эту толпу картечью из шести орудий, заранее поставленных на валу, — засыпал раз, другой, третий и прогнал. Володыевский, Гумецкий, Мыслишевский подоспели с пехотой и драгунами, которые покрыли вал так густо, как мухи в летний жаркий день покрывают падаль. Теперь началась ружейная пальба. Пули падали на вал, как капли дождя, как хлебные зерна, которые сильный парень подбрасывает лопатой кверху. Турки роились в развалинах нового замка, как пчелы; в каждом углублении, за каждым обломком, за каждым камнем, в каждой расщелине развалин сидело их по двое, по трое, по пяти, десяти и стреляли без устали. Со стороны Хотима наплывали все новые и новые подкрепления. Полки шли за полками и, дойдя до развалин, немедленно открывали огонь. Весь новый замок был точно вымощен тюрбанами. То и дело эти массы тюрбанов вдруг срывались с криком и бежали к пролому, но тогда начинал действовать Кетлинг. Глухой бас орудий заглушал трескотню ружей, и целый рой картечи с пронзительным свистом попадал в толпу, валил ее на землю и заполнял пролом вздрагивающими кучами человеческого мяса. Четыре раза бросались янычары, четыре раза отражал и рассеивал их Кетлинг, как буря рассеивает кучи листьев. Сам он стоял среди огня и дыма, разрывающихся гранат, похожий на ангела. Глазами он впился в пролом, на ясном челе не было ни одной тучки беспокойства. Иной раз он брал из рук пушкаря фитиль, сам подносил его к орудию, потом, защищая глаза рукой, смотрел на результаты выстрела. Порой он с улыбкой обращался к польским офицерам и говорил им:
— Не войдут!
Никогда еще ярость атаки не разбивалась о такое бешенство обороны. Офицеры и солдаты состязались друг с другом. Казалось, будто внимание этих людей обращено на все, кроме смерти. А смерть косила вовсю: погиб пан Гумецкий, пан Макошипкий, начальник киян. Вот со стоном схватился за грудь седовласый пан Калушовский, старый друг Володыевского, — воин кроткий, как ягненок, и страшный, как лев. Володыевский поддержал его, когда он падал, а он сказал ему: «Дай руку, дай скорее руку!» Потом прибавил: «Слава богу!» И лицо его стало так же бело, как усы и борода. Это было перед четвертой атакой.
Ватага янычар ворвалась в то время в пролом или, вернее, не могла вернуться обратно благодаря сильному огню. Володыевский во главе своей пехоты бросился на них и в одно мгновение перебил их штыками и прикладами.
Проходили часы за часами, а огонь все не ослабевал. Между тем по городу разнесся слух о геройской защите, который ободрил и воодушевил всех. Польские мещане, особенно молодежь, стали сзывать друг друга криком: «Пойдем на помощь в замок! Пойдем! Пойдем! Не дадим братьям погибнуть! Вперед, хлопцы!» Крики эти раздавались на рынке, около ворот и по всему городу, и вскоре несколько сот людей, вооруженных чем попало, но с мужеством в сердце, двинулись к мосту. Турки тотчас направили на них такой убийственный огонь, что весь мост покрылся трупами. Но все-таки часть их перебралась через мост и с большим усердием принялась обстреливать турок. Наконец была отбита и четвертая атака, с такой страшной потерей для турок, что казалось, должны бы наступить минуты отдыха. Напрасная надежда! Гром янычарок не прекращался до вечера. И только когда заиграли вечернюю зорю, пушки смолкли, и турки покинули развалины нового замка. Оставшиеся офицеры сошли тогда с вала и перешли на другую сторону.
Маленький рыцарь, не теряя времени, велел заделать пролом чем только можно было: бревнами, песком, мусором и землей. Пехота, драгуны, солдаты и офицеры работали взапуски, без различия чинов.
Они каждую минуту ожидали, что опять загрохочут турецкие орудия; все же этот день был днем значительной победы, так что все лица сияли радостью, все души горели надеждой и желанием дальнейших побед.
Когда работа была кончена, Кетлинг и Володыевский, взявшись под руки, стали обходить майдан, стены, и с бойниц осматривали двор нового замка, и радовались обильной жатве.
— Там труп на трупе, — сказал маленький рыцарь, указывая на развалины. — А около пролома такие груды, что хоть лестницу приставляй. Кетлинг, это твоя работа?
— Лучше всего то, что мы так заделали пролом, что туркам доступ опять закрыт, и им придется подводить новую мину. Их силы безмерны, как море, но такая осада через какой-нибудь месяц или два должна же им надоесть.
— А за это время подоспеет гетман с подкреплением. Впрочем, что бы ни случилось, мы связаны присягой, — прибавил маленький рыцарь.
В эту минуту они взглянули друг другу в глаза и Володыевский, понизив голос, спросил:
— Ты сделал то, о чем я тебе говорил?
— Все готово, — шепотом ответил Кетлинг, — но я думаю, что до этого Дело не дойдет. Мы действительно можем здесь продержаться очень долго, и впереди у нас будет много таких дней, как сегодня.
— Послал бы нам Господь Бог такой день и завтра!
— Аминь! — ответил Кетлинг, возводя глаза к небу.
Дальнейший разговор прервал грохот орудий. Гранаты опять посыпались на замок. Некоторые
