— С Понтусом… никогда! — вспыхнул Радзивилл. — Уж если говорить, так только с самим королем. Нет нужды мне вести переговоры со слугами, коль можно сделать это с господином. Вот если бы король повелел Понтусу прислать мне тысячи две конницы — это другое дело. Но Понтуса я об этом просить не стану. Надо кого-нибудь послать к королю, пора с ним самим начать переговоры.

Худое лицо Ганхофа покрылось легким румянцем, глаза загорелись.

— Будь на то твоя воля, ясновельможный князь…

— Ты бы поехал, знаю; но доедешь ли, вот вопрос. Ты ведь немец, а иноземцу небезопасно углубляться в страну, охваченную волнением. Кто знает, где теперь король и где он будет через две недели или через месяц. Придется поколесить по всей Литве. Да и нельзя тебе ехать, туда надо послать своего, и из родовитых, дабы всемилостивейший король уверился, что не вся шляхта оставила меня.

— Человек неопытный может все дело испортить, — робко заметил Ганхоф.

— Все дело будет состоять в том, чтобы вручить мои письма и responsum[114] мне доставить, да растолковать, что не я велел бить шведов под Клеванами, — а это всякий сумеет сделать.

Ганхоф молчал.

Князь снова в тревоге заходил по покою, и на челе его читалась непрестанная душевная борьба. Ни минуты покоя не знал он с той поры, как заключил договор со шведами. Пожирала его гордыня, грызла совесть, удручало неожиданное сопротивление народа и войск; ужасало темное будущее, угроза разорения. Он метался, терзался, не спал по ночам, хирел. Глаза у него ввалились, он исхудал; румяное когда-то лицо его стало серым, и чуть не каждый час прибавлялось седины в усах и на голове. Словом, жил он в муках и сгибался под бременем забот.

Ганхоф следил за гетманом глазами, а тот все ходил по покою; полковник еще надеялся, что он передумает и пошлет его.

Но князь вдруг остановился и хлопнул себя ладонью по лбу:

— Две хоругви конницы немедленно на конь! Я сам поведу.

Ганхоф поглядел на него с удивлением.

— Поход? — невольно спросил он.

— Ступай! — сказал князь. — Дай бог, чтобы не оказалось слишком поздно.

ГЛАВА XX
Кончив рыть шанцы и охранив Кейданы от внезапного нападения, Кмициц не мог больше откладывать поездку в Биллевичи за россиенским мечником и Оленькой, тем более что от князя он получил прямой приказ привезти их в Кейданы. И все же пан Анджей тянул с отъездом, а когда отправился наконец в путь во главе полусотни драгун, такая тревога охватила его, будто шел он навстречу собственной гибели. Он чувствовал, что не ждет его там ласковый прием, и трепетал при одной мысли о том, что шляхтич может даже оказать вооруженное сопротивление, и тогда придется прибегнуть к силе.

Он принял решение сперва упрашивать и уговаривать. А чтобы приезд его никак не был похож на вооруженное нападение, он оставил драгун в корчме, расположенной в полуверсте от деревни и в версте от усадьбы мечника, а сам с одним только вахмистром и стремянным, двинулся вперед, отдав приказ, чтобы карету, приготовленную на всякий случай, прислали немного погодя.

Был послеполуденный час, и солнце уже сильно клонилось к закату; но день после ненастной ночи стоял прекрасный, и небо было чистое; лишь кое-где на западе кудрявились розовые облачка, медленно спускаясь за окоем, будто отара овец, уходящая с поля. Кмициц ехал через деревню с бьющимся сердцем и с тем беспокойством, с каким татарин въезжает впереди отряда в деревню, озираясь по сторонам, не спрятались ли где в засаде вооруженные люди. Но три всадника не привлекли ничьего внимания, одни только босые деревенские мальчишки улепетывали с дороги от лошадей, да крестьяне, завидев красивого офицера, снимали шапки и кланялись ему до земли. А он ехал вперед, пока, миновав деревню, не увидел усадьбу — старое гнездо Биллевичей, с обширными садами позади, которые тянулись далеко-далеко, до заливных лугов.

Кмициц убавил тут ходу и стал разговаривать сам с собою; видно, ответы готовил на вопросы, а сам тем временем задумчивым взором окидывал поднимавшиеся перед ним строения. Это не был дворец магната; однако с первого же взгляда можно было догадаться, что живет здесь довольно богатый шляхтич. Сам дом, выходивший задом в сад, а лицом обращенный на дорогу, был огромный, но деревянный. Сосновые стены потемнели от старости, так что оконные стекла на их фоне казались совсем белыми. Над срубом громоздилась огромная кровля с четырьмя дымовыми трубами посредине и двумя голубятнями по краям. Целые тучи белых голубей кружили над кровлей, то взмывая с шумом вверх, то спускаясь, словно снежные хлопья, на черные гонты, то трепыхаясь вокруг столбов крыльца.

Это крыльцо, украшенное щитом с гербами Биллевичей, нарушало соразмерность частей, так как расположилось оно не посредине, а сбоку. Видно, прежде дом был поменьше, потом сделали с одной стороны пристройку, но и пристройка с течением времени тоже потемнела и ничем уже не отличалась от основного строения. Два бесконечно длинных крыла, примыкавших к дому, тянулись по обе его стороны, образуя как бы два плеча подковы.

В этих боковых крыльях были покои, которые во время больших съездов отводились для гостей, кухни, кладовые, каретные сараи, конюшни для лошадей, которых хозяева любили иметь под рукой, помещенья для служащих, челяди и надворных казаков.

Посреди обширного двора росли старые липы с гнездами аистов на вершинах; внизу, между деревьев, сидел на привязи медведь. Два колодца с журавлями по бокам двора и распятие между двумя копьями у въезда дополняли картину этого обиталища богатого шляхетского рода. По правую сторону от дома поднимались среди густых лип соломенные кровли риг, коровников, овчарен и амбаров.

Кмициц въехал в ворота с распахнутыми настежь обеими створами, словно руками шляхтича, готового заключить в объятия гостя. Тотчас легавые собаки, бродившие по двору, возвестили лаем о прибытии чужих, и из бокового крыла выбежало двое слуг, чтобы подержать лошадей.

В ту же минуту в дверях дома показалась женская фигура, в которой Кмициц тотчас признал Оленьку. Сердце забилось у него еще сильнее; бросив слуге поводья, обнажив голову, он направился к крыльцу, держа в одной руке саблю, а в другой шапку.

Прикрывая ладонью глаза от лучей заходящего солнца, Оленька постояла минуту, как чудное видение, и вдруг исчезла, словно потрясенная видом приближавшегося гостя.

«Плохо дело! — подумал пан Анджей. — Прячется она от меня».

Горько стало у него на душе, тем более что яркий солнечный закат, весь вид этой усадьбы и покой, разлитый кругом, за минуту до этого наполнили его сердце надеждой, хотя пан Анджей, быть может, и не отдавал себе в этом отчета.

Мнилось ему, будто это он въезжает в усадьбу невесты, которая примет его с блистающим от счастья взором и краской смущения на ланитах.

Чары развеялись. Едва только завидев его, она исчезла, точно злой дух явился перед ней, а вместо нее вышел навстречу мечник с лицом неспокойным и мрачным.

Кмициц поклонился.

— Давно уже хотел я, — начал он, — приехать к тебе с повинной головою, да время тревожное: как ни хотелось мне, не смог я сделать этого раньше.

— Премного тебе, пан, благодарен, прошу в покои, — ответил мечник, поглаживая чуб, что он делал обычно в замешательстве или нерешимости. И дал гостю дорогу, пропуская его вперед.

Кмициц чинился минуту, не хотел входить первым, оба они кланялись друг другу на пороге дома; наконец пан Анджей сделал шаг вперед, и оба они вошли в покой.

Там сидели два шляхтича: один, мужчина в цвете сил, был пан Довгирд из Племборга, ближайший сосед Биллевичей, другой — пан Худзинский, арендатор из Эйраголы. Кмициц заметил, что оба они изменились в лице, едва услышав его имя, и оба взъерошились, как псы, завидевшие волка; он бросил на них вызывающий взгляд и решил делать вид, что не замечает их.

Воцарилось тягостное молчание.

Пан Анджей кусал усы, начиная терять терпение, гости исподлобья на него поглядывали, а мечник все гладил свой чуб.

— Выпей, пан, с нами по чарочке убогого шляхетского меду, — сказал наконец он, показывая на сулейку и чары. — Прошу! Прошу!

— Выпью с тобою, милостивый пан! — жестко ответил Кмициц.

Довгирд и Худзинский засопели, сочтя это за выражение пренебрежения к своим особам; но в доме друга не пожелали сразу затевать ссору, да еще с забиякой, снискавшим страшную славу во всей Жмуди. Однако они были уязвлены этим пренебрежением.

Тем временем мечник хлопнул в ладоши и, когда явился слуга, велел подать четвертую чару, затем наполнил ее, поднес к губам свою и сказал:

— За твое здоровье! Рад видеть тебя в моем доме.

— Я был бы очень рад, когда бы так оно было!

— Гость — это гость… — нравоучительно промолвил мечник.

Через минуту, почувствовав, видно, что как хозяин он должен поддержать разговор, спросил:

— Что слышно в Кейданах? Как здоровье пана гетмана?

— Плохо, пан мечник, — ответил Кмициц, — да и трудно ждать, чтобы было лучше в столь тревожное время. Много у князя забот и огорчений.

— Надо думать! — уронил Худзинский.

Кмициц минуту поглядел на него, затем снова обратился к мечнику и продолжал:

— Князь, которому всемилостивейший король шведский посулил auxilia, хотел не мешкая двинуться на врага под Вильно и отомстить за еще не остывшее пепелище. Ты, верно, знаешь, груда развалин осталась нынче от Вильно. Семнадцать дней горел город. Рассказывают, одни только ямы подвалов чернеют, из которых все еще тянет гарью…

— Беда! — сказал мечник.

— Да, беда, и уж коли нельзя было отвратить ее, то надо покарать врагов и обратить в такое же пепелище их столицу. И час возмездия был бы уже близок, когда бы не смутьяны, которые, не веря самым достойным намерениям доблестного пана гетмана, окричали его изменником и вместо того, чтобы идти с ним на врага, оказывают ему вооруженное сопротивление. Не диво, что князь, коего бог предназначил для великих свершений, стал слаб здоровьем, — видит он, что злоба людская все новые чинит ему impedimenta[115], из-за которых может погибнуть все предприятие. Лучшие друзья обманули князя, те, на кого он больше всего надеялся, покинули его или предались врагам.

— Сбылось над ним! — сурово произнес мечник.

— Тяжело страждет от этого князь, — продолжал Кмициц. — Я сам слышал, как он говорил: «Знаю, что и достойные люди худо обо мне думают, но почему же не приедут они в Кейданы, почему не скажут открыто в глаза, что они имеют против меня, почему не хотят меня выслушать?»

— Кого же это князь имеет ввиду? — спросил мечник.

— В первую